Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии
Шрифт:
В Германии, однако, все это было ересью. На следующее утро после подсчета результатов голосования Крупп – который счел их кампанию за мир особенно одиозной (как он ее перефразировал, «беззащитность – не позор») – немедленно уволил тридцать человек, обвинив их в «распространении социалистических доктрин», а в Берлине Бисмарк, взвешивая «черное» зло католицизма против «красного» зла социализма, сделал выбор в пользу «черного». Он обратился к папе Лео XIII и согласился на перемирие. Дома же он протащил самые реакционные меры с расцвета Меттерниха, свой знаменитый «закон по обращению с социализмом». Побуждаемый угрозами жизни Высочайшего, он убедил рейхстаг поставить вне закона общества митинги и газеты СДП. И хотя большинство отказалось запрещать дебаты или мешать новым депутатам СДП, оно запретило сбор средств, что «по социал-демократическим, социалистическим или коммунистическим расчетам преследует цель свержения существующего государственного или общественного порядка». Любой, кто распространял литературу СДП или даже благосклонно о ней высказывался, подлежал штрафу и тюремному заключению. За профсоюзами должна была вести наблюдение полиция, которая была наделена правом изгонять из рейха «любое лицо, обвиняемое в принадлежности к социалистам». Беспорядки в промышленности влекли за собой введение военного положения. Это был самый жесткий
У него появились убеждения законченного тирана, это факт очевидный. Уже в двадцать с небольшим лет он обращался с крупповцами так, будто они были его собственностью. С возрастом эти черты усугублялись; как ни суров канцлеровский «закон по обращению с социализмом», он не шел в сравнение с деспотизмом на вилле «Хюгель» и на фабрике. Альфред приближался к семидесяти годам, и в характере проявлялось все больше иррационализма. Он на долгое время удалялся от общества, поддерживая связи лишь посредством карандаша. Однажды до него дошел слух, что какой-то мастер отказался в дождь доставлять тигли, утверждая, что от этого пострадает качество стали. На следующее утро этот человек обнаружил на своем инструментальном ящике записку: «Самое нежное существо на свете, новорожденного младенца, при любой погоде несут в церковь. Нет никакой необходимости искать более яркий пример». Записка не была подписана. В подписи нужды не было: все знали этот почерк. Его поведение по отношению к своим гостям на холме нередко бывало диким. Замок привлекал внимание некоторых весьма влиятельных и умудренных опытом людей в Европе. Они приезжали туда вместе с женами как потенциальные заказчики. Благоразумие, не говоря уж о вежливости, должно бы подсказывать хозяину, что их надо принимать гостеприимно. Тем не менее, когда на него находило настроение, он обращался с ними, как с другом своего сына Керте. Если он видел самый невинный флирт между неженатой парой или же слышал об этом, он не ждал, пока нечестивец удалится; среди сохранившихся бумаг есть несколько клочков, на которых не вызывающим сомнения почерком написано: «У дверей вас ждет экипаж, который отвезет вас на станцию. Альфр. Крупп».
Но полную силу его хлыста ощущали на себе его сотрудники. В одном из писем, адресованных «дорогому заводу», он фактически предлагает, чтобы все крупповцы носили форменную одежду с нарукавными нашивками, указывающими число лет службы, шевронами для мастеров и эполетами для менеджеров. Прилагались и эскизы. Изучив их, пять членов прокуры поняли, что они будут выглядеть как швейцары в «Эссенерхоф», новой гостинице для приезжающих торговцев. Йенке тактично указал ему, что грязный фабричный воздух делает позолоту неуместной, и Альфред (который предполагал одеться как фельдмаршал) отказался от своего плана. Но попыток диктовать, как следует одеваться, все же не прекращал. В записках на дверях спален гостей конкретизировалось, что именно надо надеть. Его предпочтения всегда отдавались тому, что вышло из моды. Обратив внимание на то, что служанки в «Хюгеле» носят черные чулки, – что было явно разумно, поскольку фабричный смог достигал и холма, – он сделал им резкий выговор: когда он был молод, прислуга в доме обычно носила белые чулки, и здесь должны быть белые. В письме к сыну он с раздражением заметил, что «роскошь все больше проникает во все классы, особенно заметно в низший класс»; результатом этого «жирного немецкого житья» становится то, что «в наши дни женщины в классе ремесленников носят шнурованные ботинки, а каждый глупый юнец надевает высокие сапоги «веллингтон». Женщины тратят все на свой внешний вид; молочница хочет смотреться как великолепная леди… По сравнению со всем этим как же просто люди жили сорок – пятьдесят лет назад! Они были счастливы и в целом лучше питались. В те дни носили деревянную обувь, а она не пропускала воду. Я сам на работе носил такую обувь. Пара стоила всего пять серебряных грошей. Я носил ее в сырых местах, где работал молот, ходил по холодной земле, и мы то и дело согревали эти башмаки золой из топки». Он информировал прокуру, что, поскольку «дети мудрых родителей носят деревянные башмаки», в школах Круппа не нужно половое покрытие. Подумывал и о том, что было бы неплохо, если бы и сами директора надевали на фабрике такую обувь. Ответ Йенке до нас не дошел.
Он просто помешался на пунктуальности и эффективности. За все налагались штрафы: за опоздания, дерзости, задолженности в «Консум-Анштальт» и такого рода проступки, по которым в другом сообществе решения принимались бы на уровне городских властей. Крупповских полицейских было больше, чем эссенских. Рабочие, которые хотели оставить свои места на несколько минут, даже по нужде, должны были получать письменные разрешения мастеров. Но Круппу этого мало. Всю жизнь он стремился к «порядку», а, по его мнению, такового у него никогда не было. В 1850-х годах издан указ о том, что «беготню в токарном цехе нужно прекратить полностью. Каждый, кто захочет пить, должен сказать об этом мастеру, у которого будет питья достаточно для всех. Тот, кто не согласен с правилами, может уходить». Спустя десять лет он жаловался: «Я хочу еще раз обратить внимание… на простои и потери времени, которые можно видеть ежедневно», а накануне войны с Францией в сердцах написал: «Если походить вокруг, повсюду в цехах встретишь бездельников и тунеядцев». В разгар финансового кризиса он выбрал время снова проинспектировать цеха. «Я намереваюсь позаботиться о том, чтобы был установлен порядок, – писал он. – Больше не может быть и речи о терпении. Я много лет был терпелив понапрасну и не хочу терпеть еще целых две недели». Но пришлось. Два года спустя он негодовал: «Рабочий определенно получает удовольствие от расходования в безмерных количествах газа и нефти, если это не из его кармана; у него нет чувства в отношении потерь такого рода».
Клятвы в верности теперь требовались от каждого сотрудника, хотя Альфред относился к ним скептически. Он продолжал сохранять некие «закрытые отделы» – на время смен люди были буквально заперты, – но и здесь, как он понял, любой увольняющийся снабженец или сварщик может прихватить с собой самые ценные технические секреты фирмы. Однажды ушел мастер с одного из новых, засекреченных конвертеров Томаса и нанялся на работу в Дортмунде. Крупп его там отыскал и пытался уговорить дортмундскую полицию арестовать его. В письме на фирму он с раздражением писал: «Не важно, будет ли Л. когда-либо опять выполнять для нас полезную работу и какие расходы и неприятности повлечет за собой предъявление ему иска – все эти проблемы имеют второстепенное значение. Мы должны быть уверены в том, что
Альфреду и в голову не приходила мысль о том, что даже немецкий суд не был бы оскорблен созерцанием человека, который поменял работодателя, и что в этом нельзя усмотреть никакого общественного бесчестья. Он считал совершенно невыносимой несправедливостью свободу человека наниматься и увольняться: ведь это означало, что любой недовольный болван мог распродать его всему Руру. По его мнению, несправедливой была и «поденная оплата», как он ее пренебрежительно называл, и он ввел бы опять сдельщину, если бы не был предупрежден, что в таком случае от него уйдут лучшие люди. Ему нравилась сдельная работа потому, что казалась намного более эффективной. В своей страсти к эффективности он тратил целые часы на размышления о том, как бы пустить в дело отходы концерна. Просто преступно увозить куда-то золу, шлак и окалины; подозревая, что какой-нибудь предприимчивый делец извлекает из них выгоду, он отправил группу людей проследить за вагонами. (К его ужасу, они сообщили, что мусор сбрасывается в реку выше «Хюгеля».) Обеспечивая своих сотрудников жильем, школами, больницами и питанием, он полагал, что их нерабочие часы тоже принадлежат ему. Удивителен тот факт, что большинство из них с этим соглашались или, по крайней мере, не проявляли никаких признаков мятежа. (Один старый человек, семья которого работала на Круппов со времен битвы при Ватерлоо, однажды сказал автору, что фотографии семейства Круппов всегда висели в гостиной его деда и бабки. На вопрос: «Где?» – он ответил: «Там же, где святые».) По всем меркам самым экстраординарным документом можно считать приказ «Мужчинам моего завода». Он все обдумал, заявлял Крупп, и пришел к заключению, что рабочее место преданного труженика должно включать в себя и брачное ложе. Как единственный собственник заботится о сырьевых материалах для дома Круппа и фирмы на столетие вперед, так и каждый сознательный крупповец должен стремиться к тому, чтобы «обеспечить государство множеством верных подданных и создавать особую породу людей для завода». И представьте себе, ничто не свидетельствует о негодовании или хотя бы удивлении по поводу такого предписания.
Размножаться по ночам, тяжело трудиться днями – пусть только это и будет их делом. Но Крупп знал, что не все были согласны ограничиваться кузницей и постелью. «Красная угроза», как он ее называл, продолжала его преследовать. Эмигранты СДП из Цюриха выстраивали искусную пропагандистскую кампанию, и Эссен по-прежнему был уязвимым. Напрасно Альфред развешивал в цехах ограждения из манифестов. Преодолевая страх перед предающим его бывшим крупповцем, он кричал: «Я ожидаю и требую полного доверия, отказываюсь рассматривать неоправданные претензии и буду продолжать удовлетворять все законные жалобы, а тем, кто не доволен этими условиями, предлагаю вручить мне свои уведомления, не дожидаясь, пока я их уволю, и тем самым покинуть мой завод законным образом и дать возможность прийти на их место другим».
Даже местная газета «Эссенер блаттер» вызвала его гнев: «Газета пытается всевозможными домыслами посеять подозрения в отношении характера управления моим заводом… На это и подобную же бесстыдную ложь злобных врагов я отвечаю следующим торжественным предупреждением. Ничто не заставит меня поддаться и никто ничего не получит от меня путем угроз».
Рабочие считали, что честная служба в кузнице и у станка – это одно, а желание отмены тарифов, введения подоходного налога и свободы слова – совсем другое, и связи тут нет. Напрасно Хозяин в Своем Доме рисовал картины обагренного кровью Парижа и предупреждал, что социал-демократы хотят установить Парижскую коммуну здесь. «Если бы им удалось перевернуть все существующие порядки и условия, – заявлял Крупп, – эти последователи коммуны только начали бы ссориться между собой за власть. Это скрытая цель их всех. Сейчас они борются за общее дело, но чем больше у них рвения добиться победы своего нового законодательства, тем меньше намерений у любого из них самому подчиняться. Они просто используют введенные в заблуждение массы, как солдат в своей борьбе, а потом принесут их в жертву собственной корысти».
Это не производило заметного впечатления. По-ослиному упрямые массы хотят, чтобы их вводили в заблуждение. Тем не менее, Альфред думал, что он уловил их настроения. Поэтому, когда безумный анархист по имени Эмиль Хёдель 11 мая 1878 года совершил покушение на кайзера, а Бисмарк распустил рейхстаг в надежде обеспечить абсолютное большинство консервативной (национальной) партии, Крупп согласился баллотироваться в качестве кандидата националистов. Это было тяжким просчетом. С наплывом поляков и южных немцев Эссен стал в основном католическим. Другой кандидат – Герхард Стетцель как раз представлял католическую (центристскую) партию. В прошлом слесарь и токарь на заводе, ставший редактором «Блаттер», он пользовался популярностью. Когда вечером 28 июля голоса были подсчитаны, у Стетцеля оказалось большинство. Менеджеры утешали Круппа весьма странным образом: когда они проверили результаты голосования на фабрике, обнаружилось, что рабочие, привыкшие видеть имя Круппа напечатанным буквально на всем, не обратили на него внимания в списках для голосования как на кандидата. Они думали, что это лишь его санкция, обычная подпись. Объяснение звучит абсурдно, но не исключено, что так и было. Ведь он не вел кампанию, полагаясь на свой авторитет. Альфред отказался идти на риск унижения во второй раз и, когда консерваторы обратились к нему с просьбой предпринять попытку на следующих выборах, быстро отверг это предложение. Герру Бедекеру, редактору и председателю эссенского отделения партии, он написал, что не располагает ни «оснащением, ни силами и временем для того, чтобы заниматься какого-либо рода общественными делами».
Это была неправда. Старый деспот поглощен общественными делами. Его силы и время заняты программой Бисмарка, которая ближе всего его сердцу, – перевооружением. Канцлер призвал рейхстаг одобрить численность армии в 400 тысяч человек в мирное время. Рейхстаг одобрил. Но следующая просьба – о льготном финансировании военных – привела к противостоянию, даже стала ключевой политической проблемой рейха. Правительство все яснее видело, что некрологи по СДП были преждевременны. Несмотря на закон о социалистах, партия быстро восстановилась в подполье, набрала 550 тысяч сторонников и продвигалась к миллиону. Они хотели такой рейхстаг, который свергнул бы Бисмарка. К ужасу Круппа, веселый, вечно подвыпивший любитель развлечений, Стетцель начал следовать линии католической партии. Он ковылял по Эссену, осуждая вооружения. А это все равно что подвергать нападкам кораблестроение в Гамбурге или фарфор в Дрездене. Этот человек должен уйти, и, чтобы добиться цели, Альфред лично выбрал кандидата от националистов. Оппонентом Стетцеля, сообщил Большой Крупп Бедекеру, будет его собственный сын Фриц.