Станция на горизонте
Шрифт:
Он нашел его в павильоне. Обменявшись с ним несколькими незначительными словами, Кай спросил у него имя незнакомки.
Фиола опешил.
— Как, вы не знаете?
— Нет…
— Тогда этому вашему интермеццо можно позавидовать.
Кай вскинул голову.
— Почему?
— Потому что это самая сложная, капризная и неверная женщина нынешнего сезона.
Кай ждал.
Фиола улыбнулся.
— Лилиан Дюнкерк. Она любит виконта Курбиссона.
V
Светлая петля гоночной
— Дивный концерт, — весело сказал Каю Льевен, когда они направлялись к мастерским.
Прозрачный воздух слегка дрожал. Над трибунами висело первое утреннее солнце. Льевен показал в ту сторону:
— Посмотрите, как свет падает на деревянные поперечины, между тем как позади них все в тени, — это выглядит, точно скелет грудной клетки. Пустые трибуны мне чем-то неприятны. Они способны испортить человеку настроение. Особенно при такой ненужной и навязчивой символике. Вы суеверны?
— Временами.
— Тогда сегодня будьте осторожнее. Делайте лишь самое необходимое.
Хольштейн подъехал к мастерским на машине и крикнул им навстречу:
— До чего же хорошо в такую рань слиться с машиной. Я уже из чистого озорства сделал два круга. Мэрфи, по-моему, жутко злится. Он здесь уже целый час.
Кай щурился на солнце и радовался тому, что приехал на тренировку. У него была потребность несколько дней ничего не делать, — только гонять на машине до потери сил и спать. Он не хотел ни о чем больше думать; пусть проблемы, стоящие на горизонте, попробуют решиться без него. Он уже неоднократно убеждался в том, что этот способ — дожидаться решений, нимало о них не заботясь, — самый лучший. Неделя тренировок в Монце пришлась ему как нельзя кстати. Предстоящее напряжение будет для него чем-то вроде сна, в который погружаешься с полной уверенностью, что, проснувшись, найдешь мир совершенно другим. Это же прекрасно — однажды до изнеможения заниматься работой, для которой требуются только глаза и руки.
Шум моторов был возбуждающей музыкой. Машины невидимо перемещались по трассе и лишь иногда вылетали со свистом, как гранаты, — маленькие плоские снаряды из блестящего металла, колес и резины.
— Сколько заявок подано на сегодняшний день?
— В нашем классе — двенадцать.
Красный автомобиль выскочил из-за поворота и промчался мимо. За рулем из-под белого шлема виднелись прищуренные глаза и сжатый рот.
— Разве это не… — Кай вопросительно взглянул на Хольштейна.
Тот, смеясь закончил:
— Мэрфи.
Теперь Кай вдвойне ощутил живительную свежесть утра. Здесь перед ним была ясная и однозначная цель; четко обрисованная, она стояла сама по себе на фоне смутного, туманного будущего; она не имела с этим будущим ничего общего, а была просто-напросто задачей, пусть и бессмысленной, но манящей.
Водитель красной гоночной машины, как человек, его нисколько не занимал; не имело значения и то, что он немного дерзко — в неверно понятой им ситуации, когда ему, между прочим, еще и охотно помогли усугубить недоразумение, — спровоцировал неприятное столкновение, за которое его следовало бы проучить; нет, имелась совершенно другая причина, вдруг превратившая мысли Кая в воздушные шарики. Это была всегда подстерегающая человека, даже при самом утонченном интеллекте, жажда борьбы, жажда помериться силами, то примитивное первобытное чувство, что нередко загадочным образом сметает прочь рассуждения и рассудительность, не считается с душой, культурой и личностью, а грубо и нетерпеливо распаляет глаза и руки: а ну, подходи, только гляди в оба!
То, что до сих пор было игрой, в этот миг стало реальностью: Кай был готов вступить в борьбу с Мэрфи, был готов на неделю уверить себя в том, что в жизни нет ничего важнее, чем проехать на гоночном автомобиле определенное расстояние и прийти к цели, опередив на несколько метров кого-то другого.
— Давайте начнем. — Он надел комбинезон. — Машину проверили?
— Она в порядке.
— Хорошо. Я сделаю десять кругов. Если вы правую руку вытянете в сторону, я увеличу скорость, поднимете вверх — увеличу еще. Увидев вашу вытянутую левую руку, буду ехать в прежнем темпе, поднятую вверх — замедлю.
Машина проехала трассу длиною свыше десяти километров и вернулась. Льевен держал правую руку вскинутой вверх, и Кай давил на педаль акселератора. Он выжимал скорость и смелее брал поворот. Сделав десять кругов, он остановился. Кровь бурлила у него в жилах, он уже был всецело захвачен гонкой и забыл все свои сомнения и тревоги.
— Теперь — старт!
Машина сорвалась с места, сразу оказалась зажата, притормозила, остановилась, понеслась опять — один, десять, пятьдесят раз, пока не разогналась до надлежащей скорости.
Наступил полдень. Кай вылез из машины.
— Хватит. Я непременно должен поесть. Первый день всегда нагоняет зверский аппетит. Давайте-ка устроим себе основательный ланч.
Он умылся и вместе с Льевеном и Хольштейном направился к ресторану.
— Взгляните, Кай, вон на ту канареечно-желтую машину. Таких не слишком много курсирует между Миланом и Ниццей.
Мод Филби стояла рядом с Мэрфи. Она крикнула навстречу подходившей троице:
— Я хочу взять вас с собой на ланч в Милан.
С наслаждением наблюдала она, как степенно и сдержанно приветствовали друг друга Мэрфи и Льевен. Мэрфи сразу же повернулся к ней снова:
— Я должен буду извиниться — мне надо еще остаться на трассе.
— Я тоже хотел бы сегодня пополудни еще погоняться, — сказал Кай.
Мод Филби простодушно переводила глаза с одного на другого.
— Похоже, вы очень всерьез принимаете гонки?
— Очень.
Льевен предусмотрительно вмешался, чтобы сменить тему:
— Мы можем ведь вместе поесть и здесь. Это, конечно, не ахти что, зато удобней.