Старый патагонский экспресс
Шрифт:
— Из-за чего же вышел спор?
Борхес прибег к нарочито напыщенному тону. Он использовал его, когда хотел облить кого-то презрением. И теперь он важно вскинул голову и произнес:
— Он позволил себе ерничать по поводу Киплинга.
В тот вечер мы встретились, чтобы прочесть рассказ Киплинга «Dayspring Mishandled» [63] , но до него дело так и не дошло. Было уже поздно, пора ужинать, а мы увлеклись разговором сперва о рассказах Киплинга, а после о рассказах ужасов вообще.
63
Из сборника «Ограничение и обновление» 1932
— «Они» — замечательный рассказ. Мне нравятся рассказы ужасов Лавкрафта. У него очень хороший сюжет, только стиль слишком грубый. Я как-то посвятил ему свой рассказ. Но он был намного слабее, чем «Они», — вот где настоящий мрак.
— Мне кажется, что Киплинг писал о своих собственных погибших детях. Его дочь скончалась в Нью-Йорке, его сына убили на войне. И он никогда больше не возвращался в Америку.
— Ну, — заметил Борхес, — он же поссорился с шурином.
— Но они выставили его дураком в суде, — возразил я.
— Выставили дураком… Попробуйте сказать это на испанском! — Он улыбался, явно довольный собой, и тут же добавил с напускной сердитостью: — Вы вообще ничего толком не сможете сказать на испанском.
Мы отправились ужинать. Он спросил, чем я занимался в Южной Америке. Я ответил, что прочел несколько лекций по американской литературе и что дважды подвергался осуждению мужской частью испаноязычной аудитории за то, что публично называл себя феминистом. Борхес ответил, что в Латинской Америке это вообще очень болезненная тема. Я продолжал свой рассказ и перечислил ему авторов, о которых читал лекции: Марка Твена, Фолкнера, По и Хемингуэя.
— А что вы думаете о Хемингуэе? — тут же спросил он.
— Он повинен в одном большом грехе, — сказал я. — И я считаю это очень серьезным недостатком. Он обожал корриду.
— Вы не могли выразиться точнее, — согласился Борхес.
Мы с удовольствием поужинали, и потом, по дороге к его многоквартирному дому (причем он снова постучал тростью по столбикам у гостиницы), Борхес сказал:
— Да, судя по всему, мы с вами согласны по очень многим пунктам, не правда ли?
— Возможно, — ответил я. — Но все же в ближайшее время я отправлюсь в Патагонию.
— Мы не говорим «Патагония», — заметил он. — Мы говорим «Чубут» или «Санта-Крус». Но никогда не говорим «Патагония».
— А Уильям Хадсон [64] говорил «Патагония».
— Да что он мог знать?! Его «Праздные дни в Патагонии» — неплохая книга, но вы наверняка заметили, что там вообще нет людей: сплошные птицы и растения. Так оно все и обстоит в Патагонии. Там вообще нет людей. А Хадсон имеет один большой недостаток: он все время врет. Эта книга — настоящий образчик лжи. Но он так верит в эту ложь, что очень скоро сам теряет грань между правдой и вымыслом, — Борхес задумался на миг и продолжил: — В Патагонии вообще ничего нет. Конечно, это не Сахара, но наиболее близкий к ней вариант для Аргентины. Нет, в Патагонии нет ничего.
64
Уильям Хадсон (1730–1793) — британский ботаник.
И я подумал, что если это правда — и там действительно ничего нет, значит, это превосходное место для того, чтобы достойно закончить эту книгу.
Глава 21. Экспресс «Лагос-дель-Сюр» («Южные озера»)
Патагония также означала и дорогу домой. Я уже несколько раз отменял заказанные билеты для того, чтобы подольше побыть с Борхесом, но в конце концов набрался решимости и составил твердый план дальнейшего путешествия на юг. У меня еще оставалось несколько дней до отъезда, но, отрешившись от той увлеченности, с которой Аргентина праздновала
— Но это ваше слово против моего, — заявил полицейский тоном профессионального вымогателя. — Вы хотите торчать здесь всю ночь или мы решим вопрос сейчас же?
Роландо вручил ему сумму в песо, равную примерно семи долларам. Полицейский козырнул и пожелал нам счастливой Пасхи.
— Я уезжаю, — сказал я Роландо.
— Вам не понравился Буэнос-Айрес?
— Нет, понравился, — сказал я. — Но я хочу уехать, пока он не перестал мне нравиться.
Экспрессу «Южные озера» потребовался целый час, чтобы выбраться за городскую черту. Мы тронулись от вокзала в пять часов дня, в солнечную погоду, но когда поезд набрал скорость в открытой пампе, в вагоне стало прохладно, и вскоре наступили сумерки. Закат быстро угас, и в полутьме трава стала серой, а деревья черными. Массивные туши бурых коров напоминали гранитные валуны, а на одном поле паслось пять белых животных, как будто кто-то развесил простыни на просушку.
Это была железная дорога генерала Рока. Ее недавно взорвали, но такую ветку нетрудно взорвать. Она проложена через провинции Ла-Пампа и Рио-Негро, по безлюдным пастбищам и пустыням, и дальше через Патагонское Большое плато. Не нужно особой конспирации, чтобы заложить бомбу в этой глуши. Здесь террористом может стать любой желающий. Однако проводник в спальном вагоне заверил меня, что беспокоиться не о чем. По какой-то причине террористы предпочитают взрывать товарные составы — возможно, они приносят больший урон, взрывая грузовые вагоны. Но мы ехали в самом обычном пассажирском поезде.
— Успокойтесь, — увещевал проводник, — получайте от поездки удовольствие. А беспокойство предоставьте нам. Это ведь наша работа — беспокоиться.
Это был необычный спальный вагон. Он был очень старый, с деревянными полками и панелями из полированного красного дерева. Еще он был длиннее современных вагонов и в середине имел холл — что-то вроде гостиной в доме, с ломберными столиками и мягкими креслами. В холл вели две двери, и пассажиры, в основном те, что постарше, собирались здесь, чтобы обсудить, какой холодный климат в Патагонии. У меня был билет в вагон первого класса. Я предпочел сидеть у себя в купе, писать о Буэнос-Айресе и Борхесе и сожалеть о том, что не спросил его в духе Босуэлла:
— Почему у лисицы такой лохматый хвост, сэр?
За ужином в тот первый вечер (вино, два салата и изрядный стейк) за мой столик сел человек в военной форме. Это было исключительно на совести официанта — нас было всего шесть клиентов на весь вагон-ресторан, но нас собрали в одном конце у кухни, чтобы официанту было легче нас обслуживать. Военный был очень молод. Я спросил его куда он направляется.
— Комодоро-Ривадавиа, — ответил он. — Жуткое место.
— Стало быть, вы тоже едете в Патагонию.