Старый патагонский экспресс
Шрифт:
Этот поезд тянул настоящий паровоз, и впервые с той минуты, как я покинул дом, мне стало досадно из-за того, что у меня нет фотоаппарата, чтобы запечатлеть эту машину. Больше всего он напоминал помятый самовар на колесах, с металлическими заплатами на паровом котле, протекающими трубами под ним, дребезжащими заглушками и клапанами и металлическими трубами, спускавшими пар по бокам. Топка работала на мазуте, поэтому не сильно коптила, но у нее явно наблюдалась последняя стадия астмы, судя по бесконечному хрипу и кашлю на подъемах и пронзительному свисту на спусках, заставлявшему меня думать, что мы потеряли управление. Узкие вагоны для узкоколейной дороги целиком были деревянные. Первый класс был не чище второго, но спинки сидений там были несколько
Доисторический пейзаж за окном заставлял вспомнить задний план в музейной панораме со скелетами динозавров. Голые утесы и ущелья, колючие кусты и камни, и все так зализано песком и ветром, что кажется, будто какой-то грандиозный поток придал окрестностям эту текучую форму, лишив их индивидуальных черт. И все тот же ветер неутомимо продолжал свою работу, не позволяя расти деревьям, выдувая частицы почвы, обнажая все новые скалы и сдувая с места мертвые уродливые остовы кустов.
Пассажиры в этом поезде вообще не смотрели в окна, разве что на станциях, если хотели купить виноград или хлеб. Одно из преимуществ путешествия на поезде, что вы всегда можете определить свое местонахождение, просто выглянув в окно. Вам не требуются для этого какие-то специальные вехи. Горы, реки, равнины — сами расскажут вам о том, как далеко вы забрались. Но в этих местах никаких вех не было и в помине. Вернее, весь пейзаж был полон вех, неотличимых одна от другой: тысячи и тысячи холмов, пересохших ручьев и мертвых кустарников — и все похожи друг на друга. Я то дремал, то просыпался, часы тянулись без конца, пейзаж за окном не менялся. И даже станции не менялись: будка, бетонная платформа, глазеющие на поезд люди, мальчишки с корзинками со снедью, собаки, полотно дороги.
Я начал высматривать гуанако. Мне больше нечем было заняться. Там не было ни одного гуанако. Зато были другие создания: птицы самых разных видов, от мелких певчих пичужек, пронырливых, как воробьи, до темных больших силуэтов ястребов и соколов, паривших в небе. Если кто и водится в Патагонии в изобилии, так это птицы. Здесь было множество сов, в предгорьях Анд водились крупные орлы, а на самом юге — альбатросы с невероятным размахом крыльев. Убогий унылый пейзаж оставался неизменным, и во мне назревало желание спрыгнуть с этого поезда. «И еще за то мы должны быть благодарны поезду, что он подобно некоему божеству во мгновение ока переносит нас через эту тьму со многими таящимися в ней опасностями, — писал Роберт Льюис Стивенсон. — Мы с легкостью преодолеваем эти ужасные земли; подобно чайке, чьи крылья проносят ее сквозь ураган, оберегая от акул».
Парень напротив меня заснул. Я окинул взглядом остальных пассажиров и был поражен их сходством со мной. С самого начала пути я решил придерживаться образа ничем не выдающегося пассажира: без кредитных карт, без дорогого рюкзака и в дешевом костюме — турист выходного дня, отправившийся на прогулку по достопримечательностям, но все же не такой оборванный, как настоящий бродяга. Люди спрашивали меня, чем я занимаюсь, и, когда я говорил, что преподаю в школе географию («Пасхальные каникулы!»), не верили моим словам. Я как бы невзначай упоминал про жену и детей, и тогда возникал новый вопрос: почему я здесь, а они там? Я так и не придумал готового ответа. Туристы брезговали мной как ренегатом, бродяги и не думали принимать за своего, а местные жители и вовсе не понимали. И было просто невозможно убедить всех и каждого, что нет у меня никаких особых причин сниматься с места, что я ни от кого не скрываюсь, и не притворяюсь, и вообще не имею далекоидущих планов. Хотя планы у меня были, но такие невероятные, что о них лучше было вообще не заикаться. Если бы я признался Торнберри, или Вольфгангу, или леди в Веракрусе, или Берту и Эльвире Хоуви,
Но на этом самом поезде, на «Старом патагонском экспрессе», я выглядел как все остальные: легкая, достаточно презентабельная небритость, потрепанный чемодан, не совсем европейское лицо с густыми усами, поношенные водонепроницаемые башмаки. И это было большим облегчением. Наконец-то мне удалось добиться полной анонимности! Но что за странное место для того, чтобы быть анонимным! Я смешался с местной обстановкой. Но с какой обстановкой! Поразительно: я стал гражданином поезда!
Парень проснулся.
— Когда будет Норкуинко? — спросил он.
— Не знаю, — ответил я. — По мне, все они одинаковые.
— Часа через два, — ответил человек у меня за спиной.
Он не кивнул на окно. Он взглянул на часы. Потому что пейзаж не помог бы ему понять, где мы находимся.
Парня звали Ринальдо. А фамилия его была Девис — он оказался валлийцем. Вообще в этой части Патагонии кишмя кишели Джонсы, Вильямсы, Поуэллы и Притчарды — потомки валлийцев, мигрировавших по Патагонскому плато от Роусона, Трелева и Пуэрто-Мадрина в надежде основать новую валлийскую колонию. Эти стойкие, независимые и скрытные люди не имели ничего общего с певцами и мечтателями, которых принято ассоциировать с Уэльсом. Это было совершенно иное племя: набожные работники, простые пастухи, истовые протестанты, они горячо любили родную землю, которую никогда не видели, и язык, на котором почти не говорили. (Классикой валлийской литературы считается роман валлийской женщины Элунид Морган Dringo’s Andes— «Подъем на Анды», которая родилась на берегу Бискайского залива в годы великой миграции). Ринальдо очень хотел поговорить по-английски, но его английский оказался для меня таким непонятным, что пришлось перейти на испанский.
— Я выучил английский на грузовом судне, — сказал он. — Не лучшее место, чтобы учить язык.
Он проработал матросом два года и теперь возвращался домой.
— Если вы были матросом, — сказал я, — то, наверное, заходили и в Бостон.
— Нет, — ответил он. — Но я видел всю Америку. Весь континент.
— И Нью-Йорк?
— Нет.
— И Новый Орлеан?
— Нет, — он выглядел озадаченным. — Америка — это не Соединенные Штаты.
— То есть Южная Америка?
— Ну да, верно. Весь континент. И еще Азия: Сингапур, Гонконг. И Бомбей. И Африка — Дурбан, Кейптаун, Порт-Элизабет. Я везде побывал.
Судно, на котором он работал, было перуанским, но экипаж в основном состоял из китайцев и индейцев: «Других индейцев, не таких, как наши. Они мне даже нравились более-менее. Мы с ними болтали и играли в карты. Зато китайцы! Я их на дух не выносил! Только пялятся на вас и слова не вымолвят. А если что-то захотят, — он выразительно взмахнул руками, — хап, хап — вот и все дела».
Я поинтересовался, какое впечатление у него осталось от Южной Африки. И получил неожиданный ответ.
— Южная Африка — очень плохое место, — заявил он. — Там обалденно красиво, но люди ужасные. Вы представляете, там везде висят надписи «Только для белых». Такси, автобусы, магазины — «Только для белых»! Чтобы белые были сами по себе, а черные сами по себе! Странно, не так ли? И при этом черных там намного больше! — Он говорил о расовой сегрегации скорее с удивлением, чем с гневом, но добавил, что это ему совсем не понравилось.
Я поинтересовался почему.
— А что в этом хорошего? «Только для белых». «Только для черных», — сказал он. — Это же дурацкая система. И говорит о том, что у них большие проблемы.
Меня приятно порадовала такая позиция простого необразованного патагонского парня. И я сказал:
— Да, я согласен с вами.
— Я бы скорее остался в Барранкилье, чем в Дурбане, — продолжил Ринальдо. — Хотя Барранкилья — жуткая дыра.
— И это верно, — кивнул я. — Я был в Барранкилье. И мне там совсем не понравилось.