Стасик

Лебедев Михаил Николаевич

Картошку ели лениво, без аппетита, – скорее отдавая дань древней традиции дедов нарушать уставной порядок после отбоя, чем насыщая дополнительными калориями армейские организмы. Два года назад такую сковородку еды им кто бы подарил, они бы на него молились, как на святого Николая, который, по смутным гражданским воспоминаниям Стаса, был впоследствии переквалифицирован в Санта-Клауса, или, по-нашему, в Деда Мороза.

Но то почти два года назад, когда нынешние старослужащие сами были в роли молодых и точно так же жарили по ночам для дедов картошку на кухне солдатской столовой. И тогда им за такие косяки, как липкая скатерть, могли легко выбить зуб, а то

и не один, потому что в стариках у них ходили Муслим, Джаба и Агдам. Однажды Джаба, которого в действительности звали Джабраил, но во всей роте об этом знал только начинающий писарёк Стас Кружков, порвал селезёнку пацану из Перми за обнаруженную в ночной жареной картошке не говяжью, а свиную тушёнку. Молодого после госпиталя списали на гражданку, дело замяли за подержанный «мерс» комбату, как краем уха слышал в штабе Стасик.

А нынче наблюдается повсеместное смягчение нравов – не те времена пошли, не те. Впрочем, Стас по минувшим дням не ностальгировал, он принимал армейские понятия как должный порядок вещей, но сам молодых приобщал к суровой правде бытия без фанатизма, не особо вкладывая душу и тело в неизбежный воспитательный процесс. И без него хватало вкладывающих.

– Давай, Студент, сопли не жуй, – дружески пихнул Стасика в плечо Пистон. – Толкни тост, чего мы тут как на поминках.

Рядовой Станислав Кружков с самого начала легко вписался в свой призыв и был сейчас вполне авторитетным дедушкой, несмотря и даже вопреки таким негативным фактам, как полтора курса университета за душой и штабную должность, позволявшую избегать нарядов в караул. Как-то так уж сложилось.

– Ну давайте, пацаны, за то, что без поминок нынче всё уже как-то идёт, – поднял стакан Стас. – Война закончилась, мы мимо неё просвистели, скоро домой. В общем, за то, что без наших фотографий на чёрной доске обошлось.

Выпили с пониманием. Доска в клубе части с портретами погибших в Чечне военнослужащих ОБМО – отдельного батальона материального обеспечения – насчитывала восемь портретов и была обычного белого цвета с названием красными буквами «Герои в/ч 22072». Но никто её кроме как «чёрной» не называл: ни солдаты, ни офицеры.

– А меня всей деревней провожали прямо вот на войну, – припомнил Фрол. – Телевизора насмотрелись с этими Самашками и Грозным. Мать с сёстрами обрыдались, бригадир кричал: «Отомсти там чёрным за наших, Саня! Не ссы, будь мужиком, главное, не посрами!» Пока ему, дебилу, ряшку не расквасили за громкость… А мы вот тут оказались, на Урале. Из автомата один раз стреляли после присяги. Похвастаться нечем будет.

– Я из «пээма» ещё стрелял, когда штаб в весеннюю проверку на полигон вывозили, – зачем-то вспомнил Стасик. – Секретчик дал свой, когда они уже там стол накрыли для комиссии.

– Попал в мишень-то? – заинтересовался Пистон.

– Да прям, три выстрела сделал – все мимо. Прапор отобрал, говорит «учись, как надо» и сам оставшуюся обойму в «молоко» пустил. Ну, они уже там все датые были, конечно.

– «Разложение сплошное, а не армия», как любит выступать замполит, – ухмыльнулся Лёха Фролов. – Да и хрен с ней. Пистон, наливай.

Выпили за Хасавюрт, который случился аккурат летом 1996-го и избавил их тогдашний осенний призыв от чеченской войны. Два уже года живут там чеченцы как хотят, ну и пусть себе живут, не жалко. Была б воля Фрола, Пистона и Студента, они бы их отпустили на все четыре стороны, только колючкой бы границу с Чечнёй обнесли. Лучше под током. Не желают жить в России – пусть валят на вольные хлеба. «Лишь бы не было войны», – как говорила

бабушка Стаса, да и бабушки всех солдат и сержантов батальона, судя по всему.

– Духи, ко мне! – вдруг отвлёкся от разговора за политику Фрол.

Дневальные явились пред светлые, но уже не слишком трезвые очи дедов почти мгновенно.

– Смотри сюда, – приказал начинающим защитникам Родины младший сержант.

Достал монету, положил на край столешницы толщиной в три сантиметра. Завёл снизу кисть руки и щелчком подушечки среднего пальца по внутренней поверхности стола подбросил сторублёвик, поймал его в воздухе другой рукой. Известный фокус Фрола, пальцы которого умели ломать пополам ключ от замка каптёрки и делать прочие нехорошие вещи.

– Да ладно тебе, – попытался пресечь экзекуцию Стасик. – Хорошо же сидим.

– Хорошо, – согласился Фрол. – Но всякий косяк должен иметь свои последствия. Картошка сырая была? Сырая. Я забыл? Нет, не забыл. Подходи по одному.

Духи подошли, наклонили стриженные почти наголо головы. Фрол отщёлкнул каждому по фирменной «пиявке», шишки на лбах молодых сразу начали расти быстрее китайского бамбука.

– Чай неси, – отпустил дневальных Пистон. – Пять минут, время пошло.

Молодые повернулись исполнять приказ, и в этот момент загромыхала громким стуком входная дверью.

– Залёт, – констатировал Лёха. – Чего ему не спится?

– Медленно, чмыри, мед-лен-но, – дал указание духам тянуть время ефрейтор Пистунов. – Нас тут нет. Давай сюда, Студент.

Отобрал бутылку у Стаса, собиравшегося спрятать её за шкаф, разлил по стаканам остатки самогона. Выпили залпом: действительно, не пропадать же добру. Пока молодые, не торопясь, как приказано, шли открывать дверь, убрали стаканы в мойку, сели бесшумно закусывать запах картошкой. Не тариться же по углам, несолидно. Авось, пронесёт.

* * *

Из столовой донёсся глухой рык капитана Малинкина: «Спите тут, говноеды?» Вероятно, говноеды ответили на риторический вопрос уставным «никак нет!», но до кухни доносился только голос дежурного по части, который не то чтобы его намеренно повышал – просто была у него такая природная тональность, закреплённая годами учёбы в Ярославском военном финансовом училище. И вообще, начфин батальона (или попросту Финик) давал сто очков форы любому ротному в знании и почитании Устава гарнизонной и караульной службы, честь отдавал с особым лихим шиком, с видимым удовольствием печатал парадный шаг при вызове из строя на плацу и имел фуражку особого фасона, специально пошитую в столичном Военторге. С таким набором офицерских качеств трудно быть любимцем воинского коллектива – хоть в десантуре, хоть на флоте, хоть в пехотном ОБМО. Финик им и не был, мягко говоря. Нужно отдать должное капитану Малинкину – он отвечал воинскому коллективу взаимностью. Так или иначе, но худшего варианта для залёта трудно было найти во всей дивизии.

Шаги дежурного по части приближались к месту дислокации потенциальных залётчиков неотвратимой тяжёлой поступью Командора. И когда они уже замерли перед дверью на кухню, в столовой раздался металлический грохот, усиленный ночной пустотой большого гулкого помещения. Раздался рокот гнева небесного: «Вы там, блядь, охуели, что ли!» И поступь сменила поступательный вектор движения строго на противоположный. Какое-то время из столовой доносились увещевательные слова «гондон рукожопый», «перхоть мандячья», «чмо тупорылое», затем входная дверь хлопнула, и за стенкой на кухне вежливо зашебуршали тихими голосами вернувшиеся дневальные.