Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера
Шрифт:
Однажды в дверь резко постучали – очередной полицейский рейд, но на этот раз без предупреждения.
Я открыл дверь со своим обычным выражением нахального неповиновения властям – и там стоял мой отец. Растрепанный, костлявый и одетый в лохмотья, но с широкой улыбкой на лице. За этим последовал поток поцелуев и крепких объятий, а также слезы моей обычно стойкой матери. Когда все мы оказались в комнате, отец рухнул в кресло, задыхаясь от эмоций и пытаясь произнести несколько слов объяснения.
Потребовались два дня еды, отдыха, купания в корыте, которое Каримов раскопал для нас, и немного новой одежды, предоставленной им же, чтобы к отцу вернулось некоторое подобие его прежнего облика.
Тогда я пошел с ним показать ему район. Очень скоро какой-то неряшливый тип засунул руку
В течение примерно года дверь в дверь с нами шла жизнь Иргаша и его банды. В его части дома жили около 20 мужчин и несколько молодых женщин, которые готовили пищу и были в коллективном, так сказать, сексуальном пользовании ведущих членов группы. Банда собирала «оброк» с многих в нашем районе.
Я многому научился у Иргаша и его людей. Для начала я бегло заговорил на русском блатном языке, что пригодилось позже. Я сильно расширил свой кругозор, увидев и оценив иерархию и взаимопомощь, действовавшие в банде и определявшие благополучие ее членов. Когда пришла повестка для Иргаша зарегистрироваться для службы в Трудармии (система принудительной трудовой повинности во время войны), он пошел в военкомат и спросил, хотят ли они в своих рядах бывшего басмача (в то время это было, конечно, расстрельным делом). От удивления его отпустили восвояси. После еще нескольких повесток он просто ушел в села высокогорья, где родственники вполне могли защитить его от «неудобств». К этому времени и мы выехали из «курной» избушки Иргаша.
После сильно запоздавшего освобождения из лагеря отец искал нас, как и мы его.
Когда Гитлер нарушил пакт со Сталиным, напав на Советский Союз в июне 1941 года, масса польских заключенных в советских лагерях внезапно превратилась из потенциальных противников в советских союзников. Были открыты лагеря и тюрьмы, что привело к волне освобождений поляков. Среди них оказался и отец, который, как и многие другие, отправился на поиски своей семьи. Он знал, что нас депортировали в Советский Союз, – но куда?
В результате этих поисков он «докатился» в конце концов до города Джалал-Абада в Киргизии. Там он ежедневно ходил к «стене». В центрах польских мигрантов всегда была тогда такая «стена», на которой вывешивались телеграммы вроде: «ищем такого-то…», «находимся в городе таком-то…». Мы часто, но безрезультатно ходили к нашей «стене» в Самарканде. Отец так же подходил к джалал-абадской «стене» ежедневно, но каждый раз там ничего для него не было. В конце концов он отчаялся, так как голодал жестоко, и решил уходить в более хлебные и далекие места, быть может, в колхоз – где нам еще долго не удалось бы его отыскать. Подойдя к «стене» в последний раз, он увидел на ней нашу телеграмму.
Отец спешно выехал в Самарканд и нашел нас в нашей комнатушке. Он приехал полумертвым – его убивала цинга. Это была нехватка витамина С, от которой умирали европейские моряки в долгих плаваниях XVII века, также и в лагерях люди погибали в основном не от голода, а от цинги. Было начало лета, и мы начали интенсивно откармливать отца фруктами.
В этот период мы жили сравнительно неплохо по сравнению с большинством приезжих. Пока мы работали при хлебе, мы не голодали. Отца мы постепенно выходили. Начав приходить в себя, он сообразил, как и на что мы живем, и панически испугался. Сама мысль, что его могут вернуть в лагерь, практически парализовала его. Для меня эта работа с хлебом была в немалой мере игрой, в которой я должен был перехитрить милицию. Но теперь страх отца начал заражать и нас c мамой. Так продолжать дальше было нельзя. Мы прекратили «работу с хлебом» и начали постепенно умирать голодной смертью. Этот процесс начался с меня, так как мне было всего 12 и я быстро рос. Лето кончилось, кончались и фрукты, а к этому времени оказалось, что я страдаю аллергией на лук – традиционное местное средство от цинги: меня рвало, как только в доме появлялся его запах. Как результат, у меня самого начала быстро развиваться жесткая цинга.
Я хорошо помню это время. Я сильно опух (на определенном этапе от голода не худеют, а пухнут), у меня сильно болели ноги. Я часто шагал по улице и вдруг падал. Никто не обращал особого внимания: голодающих в то время было много, а голодный обморок посредине улицы был чем-то обычным. Я падал после сотни-другой шагов, своими силами поднимался и продолжал идти. Я начал покрываться цинготными язвами. Отец выглядел все более как человек недоедающий, но не умирающий, а сам я быстро приближался к тому, как выглядел он, когда прибыл к нам. Глубокие шрамы как памятка этого периода оставались у меня еще много лет.
В разгар моей цинги появилась еще одна неожиданная и спасительная благодать: оказалось, что в драматические времена Самарканда в далекой Индии проходил энергичный сбор ресурсов «в помощь героической Красной армии». Собранные деньги были употреблены для покупки лекарств. Эшелон этих лекарств остановился в Самарканде на пути к фронту. Мама случайно встретила одного говорившего по-польски врача из сопровождавших эшелон, рассказала ему, что у нее сын поражен цингой, на что его ответом было: «Да что вы – какая мелочь!» И врач передал ей двадцать таблеток витамина С, которые я начал принимать ежедневно. На десятый день цинга начала отступать.
Тогда родители решились на радикальный план. Это был deus ex machina в духе древнегреческого театра – действие, меняющее нормальную причинность событий, неожиданное вмешательство богов в ход жизни. Мама с отцом бросили на стол последнюю карту, остававшуюся в их руках. Нашим deus ex machina стал портсигар.
Жизнь Советской России была полна парадоксов. Во время нашего ареста в Вильно те, кто проводил его, забрали и «приобщили к делу» найденный ими массивный золотой портсигар отца. Когда отца освободили из лагеря в Свердловской области, к его величайшему удивлению, ему выдали этот портсигар, который НКВД забрал еще в Вильно. Умирающий от голода и цинги человек довез это богатство до нас. Показать его кому-либо могло стать смертным приговором для владельца – что от милиции, что от бандитов. Родители рискнули и обменяли портсигар на две взятки. Целью первой было получить отцу работу заведующего снабжением на крупном кирпичном заводе. Заведовать снабжением значило тогда, что ты должен был воровать для себя и для директора завода. Вторая взятка, поменьше, пошла на то, чтобы обеспечить мне место в польском детдоме, в котором содержались также дети многих бойцов создающейся под советским началом польской армии. Этот детдом снабжался бесперебойно – самаркандские «власти» понимали, как потенциально опасна была бы ситуация, в которой до фронта начали бы доходить сведения о том, что дети фронтовиков голодают.
Детдомовцы получали ежедневный хлебный паек, к которому в моем случае прибавлялось то, что мне еженедельно приносили из дома. В смысле пищи жить стало легче, но я до сих пор помню тяжелое чувство, что мои родители «сдали» меня в детдом. Я хорошо понимал, что они это сделали, чтобы спасти меня от голода, но это все же было горько.
На новом повороте жизни я не голодал, только сильно недоедал. Цинга остановилась и начала отступать, и я почувствовал себя лучше. В детдоме не хватало многого необходимого, в особенности не было книг. Одним из результатов оказалось то, что я неожиданно открыл в себе способность рассказчика. Это определило для меня новый статус. Вечерами при свете коптилки круг моих товарищей завороженно слушал, как я пересказывал книги, прочитанные в Вильно. Я впервые тогда начал понимать силу слова, заметив, что даже ребята старше меня завидуют моей способности удерживать внимание окружающих. Меня начали выделять также другим способом. Ежедневно детдом получал очень плохо выпеченный хлеб из расчета 300 граммов на каждого из нас. Хлеб приходил буханками, которые надо было «расфасовать». Это создало особую позицию «раздающего». Для этой задачи детдомовцы выбирали ребят, пользующихся особым доверием. Я стал одним из них и относился к этому как к знаку уважения и признанию моей «взрослости» и честности.