Статьи, рассказы, наброски (сборник)
Шрифт:
одну из больных проходимкой.
Подпись фельдшерицы.
Подпись сиделки.
Подпись больных.
Подпись рабкора э 994.
Хорошо и тихо было в железнодорожной больнице. Вечер. Поправляющиеся больные занимались чтением газет и разных полезных книг. Около тяжелобольных суетились сиделки и фельдшерицы.
Из родильного отделения доносились временами стоны.
Там - рожали.
Словом, все как полагается в приличном месте.
И вот... раздались громкие шаги, затем негромкое икание, и в больнице появился гражданин Сильнейший запах пива появился
– Позвольте... э .. узнать, где у вас тут... э... родильное отделение?
– спросил гражданин, загадочно улыбаясь.
– А вам зачем?
– удивленно осведомилась фельдшерица.
– Я родить желаю, - пояснил гражданин.
– Как - родить? Вы - мужчина, - ответила фельдшерица, не веря своим ушам.
– А п-почем вы знаете? Хи-хи! Впрочем, я пошутил. Я .. пошутил, м-моя цыпочка, - молвил гражданин и сделал попытку взять фельдшерицу за подбородок, но промахнулся.
– Я вам не цыпочка, - неуверенно ответила фельдшерица, пораженная уверенными действиями посетителя, - а кто вы такой?
– Я, м-моя м-милая, представитель учстрахкассы, - объяснил дорогой гость.
– Что же вам угодно?
– А вот сейчас узнаете, - зловеще молвил гость.
Тут он очень ловко открыл дверь в родильное и появился там во всей своей красоте. Пораженные ею родильницы встретили посетителя легким визгом.
– Я в-вам помешал?
– обиженно спросил гость.
– Гражданин, уйдите, что вы!
– в ужасе сказала фельдшерица.
– Довольно странно, гм... как же это я уйду? Только что пришел и сейчас же уйду?.. Нет-с, я сейчас белье буду осматривать.
С этими словами посетитель сделал пять косых шагов к крайней койке.
В родильном завыли.
Несколько ошеломленный, посетитель покачался, как маятник, и заметил:
– Ну, л-ладно. Если вы такие пугливые... я... зайду па-па-зн-е-е.
И вышел, и пошел в гинекологическое, и направился к крайней койке, и взялся за одеяло.
Фельдшерица набралась храбрости.
– Прошу прекратить этот осмотр, вы беспокоите больных.
– Что-о?!
– спросил посетитель, и ярость начала выступать на его малиновом лице, - как ты сказала? Я беспокою? Я?! Я?! Я?!! (Головы сиделок появились в дверях.) Я?!! Член учстрахкассы, беспокою больных! Да ты знаешь, кто ты такая после всех твоих замечаний?
– Кто?
– спросила бледная фельдшерица.
– Свинья ты, вот ты кто!
Фельдшерица вынула носовой платок и заплакала в него.
– Вон!
– гаркнул вдруг посетитель на сиделок таким голосом, что те мгновенно провалились сквозь землю. Уничтожив таким образом низший персонал, алкогольный ревизор вновь обратился к среднему персоналу, именно к той же фельдшерице.
– Ты знаешь, что я с тобой могу сделать? Ты у меня в 24 минуты вылетишь на улицу... и на этой улице сгниешь под забором... Ты у меня пятки будешь лизать и просить прощения. Н-но. Я т-тебя не прощу!.. Пойми, несознательная личность, что это моя святая обязанность - осмотр больных и выявление их нужд. Может быть, они на что-нибудь жалуются?
– Гражданин, - взмолился женский голос из-под одеяла, - уйдите вы отсюда...
– Под каким одеялом это сказали?!
– грозно осведомился гость.
– Под этим, с полосками?! Молчи, проходимка!!
Под одеялом с полосками заплакали. Потом заплакали под другим одеялом.
Ревизор покачался на месте и сказал:
– Хорошо-с, очень хорошо вы меня приняли. Так и запишем. Будете вы помнить, как оскорблять представителя страхкассы при исполнении им своих обязанностей. Я вам покажу .. кузькину мать ..
И с этими словами "высокий" посетитель под дружный женский плач отбыл из больницы...
Куда - мне неизвестно. Но, во всяком случае, да послужит ему мой фельетон на дальнейшем его пути фонарем.
* Михаил Булгаков. Самогонное озеро
(Повествование)
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
В десять часов вечера под Светлое Воскресенье утих наш проклятый коридор. В блаженной тишине родилась у меня жгучая мысль о том, что исполнилось мое мечтанье и бабка Павловна, торгующая папиросами, умерла. Решил это я потому, что из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого ее сына Шурки.
Я сладострастно улыбнулся, сел в драное кресло и развернул томик Марка Твена. О, миг блаженный, светлый час!..
...И в десять с четвертью вечера в коридоре трижды пропел петух.
Петух - ничего особенного. Ведь жил же у Павловны полгода поросенок в комнате. Вообще Москва не Берлин, это раз, а во-вторых, человека, живущего полтора года в коридоре э 50, не удивишь ничем. Не факт неожиданного появления петуха испугал меня, а то обстоятельство, что петух пел в десять часов вечера. Петух - не соловей и в довоенное время пел на рассвете.
– Неужели эти мерзавцы напоили петуха?
– спросил я, оторвавшись от Твена, у моей несчастной жены.
Но та не успела ответить. Вслед за вступительной петушиной фанфарой начался непрерывный вопль петуха. Затем завыл мужской голос. Но как! Это был непрерывный басовой вой в до-диез, вой душевной боли и отчаяния, предсмертный тяжкий вой.
Захлопали все двери, загремели шаги. Твена я бросил и кинулся в коридор.
В коридоре под лампочкой, в тесном кольце изумленных жителей знаменитого коридора, стоял неизвестный мне гражданин. Ноги его были растопырены, как ижица, он покачивался и, не закрывая рта, испускал этот самый исступленный вой, испугавший меня. В коридоре я расслышал, что нечленораздельная длинная нота (фермато) сменилась речитативом.
– Так-то, - хрипло давился и завывал неизвестный гражданин, обливаясь крупными слезами, - Христос Воскресе! Очень хорошо поступаете! Так не доставайся же никому!! А-а-а-а!!
И с этими словами он драл пучками перья из хвоста у петуха, который бился у него в руках.
Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что петух совершенно трезв. Но на лице у петуха была написана нечеловеческая мука. Глаза его вылезали из орбит, он хлопал крыльями и выдирался из цепких рук неизвестного.