Ставка на совесть
Шрифт:
— Скажите, как вам удалось столь быстро перестроить работу в соответствии с решением Пленума?
Все, кто сидели в зале, словно придвинулись к сцене. Но Карасев не стушевался.
— Мы провели собрания, текст постановления ЦК вывесили в ленинских комнатах… [7] — отчеканил он бойко, с сознанием того, что исчерпывающе ответил на вопрос.
Полковник сказал Неустроеву: «У меня все», — и опять сделал в блокноте какие-то пометки.
После перерыва начались прения — без тягостной раскачки, как это иногда бывало. Поднялось сразу несколько рук, чувствовалось, что подготовка к собранию была тщательной. Неустроев называл фамилии, ораторы выходили к трибуне, извлекали из карманов бумажки и читали свои речи. Одни — громко, с пылом, другие — невыразительно, с запинками. Но по содержанию они очень походили одна на другую. Создавалось впечатление, что и отчетный доклад и выступления предназначались не для коммунистов части, собравшихся в поворотный момент
7
После октябрьского Пленума 1957 г. комнатам политико-просветительной работы было возвращено прежнее наименование — ленинские комнаты.
— Поразительно! К чему этот фарс? Где серьезный анализ дел? — возмущенно прошептал он. Хабаров мрачно подтвердил:
— Пыль в глаза пускаем.
— Для чего? Для кого?
— Для чего — не знаю, а для кого… — Хабаров, не договорив, кивнул на сцену.
— Неужели он не видит?
— Он, может, и видит — гляди, как нахмурился, — а вот все мы?..
— Я пойду выступлю, — решительно заявил Петелин.
— Я тоже собираюсь, — поддержал Хабаров.
Однако их опередил Неустроев. Он уловил настроение гостя из центра и догадался, в чем причина. У Неустроева возникло опасение, как бы в Москве не подумали, будто решения Пленума не внесли в жизнь полка никаких перемен. Неустроев застенчиво улыбнулся собранию («Извините, что мне самому себе пришлось предоставить слово») и, устало шаркая подошвами сапог, подошел к трибуне. Привалился грудью к ее краю, положил руки так, словно хотел трибуну поднять, и негромким задушевным голосом произнес:
— Товарищи! У нас, коммунистов, идущих в светлое завтра, есть компас, который никогда не позволит сбиться с пути. Этот компас — линия партии. Недавно состоялся Пленум Центрального Комитета. Этот Пленум, образно говоря, внес поправки на магнитное склонение стрелки компаса, которым бывший Министр обороны стал пренебрегать. Мы с вами живые свидетели этого. Уж будем откровенными до конца… — Неустроев сделал паузу, провел пальцами по лбу, точно вспомнил нечто очень важное и чуть было не упущенное: — Хочу немного отступить и сказать: наша партийная организация оказывала действенную помощь командиру в решении задач, стоящих перед полком. И командир, коммунист Шляхтин, в своей повседневной работе опирался на партийную организацию, видел в ней надежного помощника. Тем не менее недостатков немало и у нас. Все мы помним о чрезвычайном происшествии в первом батальоне… — Неустроев повернулся к полковнику из Главного политуправления и пояснил: — На ночном тактическом учении с боевой стрельбой один солдат ранил другого, — и снова в зал: — Мы не имеем права также закрывать глаза на случаи — правда, единичные — самовольных отлучек в хозяйственных подразделениях, на автодорожные происшествия, нет-нет да и случающиеся по вине водителей. Не изжиты неполадки в солдатской столовой…
Перечислив еще кое-какие «вечные» недостатки, Неустроев заявил, что причина их — в недооценке партийно-политического влияния на массы и слабой идейно-воспитательной работе. Неустроев на мгновение умолк, дав слушателям возможность осмыслить услышанное, и с подкупающей проникновенностью одобрил постановление октябрьского Пленума Центрального Комитета партии.
Той же усталой походкой Неустроев вернулся на свое место и приступил к исполнению обязанностей председателя.
На Петелина речь Неустроева подействовала обезоруживающе. «Уместно ли теперь ломиться с обличениями?» — заколебался он. Тем более что все сказанное заместителем командира полка было правдой, и его выступление, по-видимому, понравилось представителю Главного политического управления — тонкое матово-бледное лицо полковника оживилось, а обращенный в зал взгляд ободряюще потеплел.
Пока Петелин раздумывал, как поступить, к трибуне вышел очередной оратор, партгрупорг автороты — щуплый, с морщинистым лицом старший лейтенант, принадлежащий к той категории невезучих, про которых сами офицеры в шутку говорят: «Он по два срока ходит в каждом звании и лет по десять в одной должности и считается… карьеристом». Такой человек, смирившись с положением, несет службу хотя и без огонька, но исправно, добросовестно исполняя распоряжения старших и не слишком утруждая себя, когда указаний нет.
Оглушительно выстрелив: «Товарищи!», — новый оратор довольно бойко повторил примерно то, что говорил о значении октябрьского Пленума Неустроев, и, не меняя тона, повинился в «отмеченных недостатках». Признав критику «справедливой», он посчитал, что с него достаточно, и вникать в причины, порождающие нарушения водителями дисциплины, не стал. Да и вряд ли он доискивался их, хотя и обязан был, как партгрупорг. На полковом бюро его ни разу не заслушивали, делами партгруппы особенно не интересовались и, спрашивая за службу, забывали, что этот человек — еще и партийный руководитель. Сам же он не считал это ненормальным, ибо никто из начальников ничего подобного не высказывал. А лезть «поперед батьки…» Конечно, неплохо бы выказать
В зале стали раздаваться смешки, кто-то даже легонько зааплодировал.
Петелин лихорадочно приводил в порядок будоражившие его мысли. Пустая речь оратора из автороты вернула Павлу Федоровичу чуть было не утраченную воинственность. Теперь он опасался лишь одного: как бы чрезмерное волнение не сделало его выступление, на которое он бесповоротно решился, сумбурным и бездоказательным.
Выйдя к трибуне и потрогав очки, Павел Федорович произнес:
— Товарищ Неустроев только что призывал нас остро критиковать… Впрочем, Устав партии обязывает настолько в последнее время мы стали забывать об этой обязанности. Отчасти по своей вине, отчасти… Я не буду бить себя в грудь и посыпать голову пеплом: ах, у нас много недостатков, ах, мы виноваты. Не потому, что этих недостатков нет. Перечисление и признание — только одна сторона дела. А другая… Ну, в общем, я хочу сказать про обстановку, в которой с этими недостатками приходится бороться. — Петелин перевел дыхание, снова обеими руками тронул очки и повернулся к президиуму: — Вот вы, товарищ Неустроев, только что заявили: коммунист товарищ Шляхтин опирается на партийную организацию, дескать, он… Ну, в общем… Зачем говорить неправду? Кого хотите ввести в заблуждение? Собрание? Но коммунисты видят: в действительности-то оно не так.
Зал затаил дыхание. Взоры всех были прикованы к Петелину, головы членов президиума повернуты к нему же. Один Шляхтин смотрел куда-то под ноги первого ряда сидевших в зале. Побледневший Неустроев деревянным голосом попытался Петелина одернуть:
— Прошу по существу, без голословных обвинений.
— Да, да, без голословных… — с нарастающим возбуждением поддакнул Павел Федорович и через край трибуны наклонился к Неустроеву. — Помните, в нашем батальоне проходило партийное собрание? О повышении ответственности коммунистов за свою работу. Помните такое? Оно было сорвано. По распоряжению товарища Шляхтина: он вызвал офицеров на совещание о генеральной уборке территории полка. А ведь и товарищ Шляхтин, и вы о собрании знали. «Ладно, устроят свою говорильню в другой раз». Чьи это слова? Коммуниста Шляхтина. И сказаны в вашем присутствии. Вы же, политработник, — ни слова на это… А когда наши комсомольцы собирались провести молодежный вечер, вдруг поступило распоряжение: выделить команду для разгрузки и перевозки кирпича. И хорошая задумка увяла на корню. О ней вам тоже загодя было известно, но вы опять заняли позицию невмешательства. В тот вечер два солдата ушли в самовольную отлучку и напились. И командиру, и мне крепко влетело. Мы не обижаемся: провинился — получай. Так и должно быть. Но обидно другое. Вы, товарищ Неустроев, стали упрекать нас в слабой воспитательной работе. Возможно, оно и так… Но всегда и все ли тут от одних нас зависит? — Петелин сделал паузу, отпил из стакана и, достав платок, обтер губы. Его взгляд невольно задержался на полковнике из Главного политуправления. С сосредоточенной поспешностью тот что-то записывал в своем блокноте, и это придало Павлу Федоровичу решимости. Он говорил быстро и темпераментно, боясь, что не уложится в отведенное время и не успеет высказать все, что жгло его. А жгла Павла Федоровича предыстория случившегося в батальоне чрезвычайного происшествия. Предыстория эта была связана с попыткой обсудить на партийном бюро отношение молодого коммуниста Перначева к службе. И Павел Федорович рассказал собранию, как за это партийное бюро обвинили в подрыве авторитета командира-единоначальника, как Хабарову, который с первого дня прихода в батальон решил опереться на партийную организацию, на актив, навесили ярлык: мягкотелый, нетребовательный, либерал.
— Кто так сделал? — жестом остановив Петелина, спросил полковник из Главного политуправления.
— Коммунист Шляхтин, — без колебания назвал Павел Федорович и стал рассказывать, как после ЧП обошлись с Перначевым.
…Весть о единоличном решении Шляхтина уволить Перначева ошарашила Павла Федоровича не менее, чем Хабарова. Хотя о Перначеве как взводном оба были не ахти какого мнения, все же ни Хабаров, ни Петелин не сомневались, что командир из него получиться может, нужно только помочь человеку.
Хабаров сразу же направился к Шляхтину, но из этого ничего не вышло: каждый остался на своей позиции.
Когда Хабаров рассказал Петелину о безрезультатном визите к командиру полка, Павел Федорович, возмущенный несправедливостью, заявил: «Пойду к начальнику политотдела». Через пятнадцать минут он был уже в штабе дивизии и стоял перед обитой черным дверью с красной стеклянной табличкой: «Полковник О. П. Ерохин». Павел Федорович постучал, но, не услышав ответа, все равно вошел в кабинет. Олег Петрович Ерохин разговаривал по телефону. Он мельком взглянул на посетителя, поманил его пальцем и указал на стул. Петелин сел и стал исподволь разглядывать Ерохина: небольшого роста, сухощавый, с худым костистым лицом и поредевшими седыми волосами. Внушительные размеры кабинета с тяжелой темной мебелью делали фигуру полковника еще более тщедушной — будто он случайно оказался в этом кабинете, на этой столь высокой должности.