Ставрос. Падение Константинополя

MadameD

Микитка ушел в большую общую палатку, где была его семья, и, сев в углу так, чтобы косые вечерние лучи падали сквозь щель между полотнищами, достал иглу и принялся чинить свои запасные штаны, которые разорвались понизу. Скоро, того и гляди, и обутка каши запросит… а у кого доставать новую, с кем расплачиваться?

Только у госпожи Феодоры и комеса; только им и платить теперь, и кланяться. Дай бог, чтобы не дармоедами, не на покорм к ним пойти… но отец, наверное, будет нужен как воин в Венеции не меньше, чем в Константинополе! Венеция – это почти Константинополь

теперь, как Микитка наслушался в пути. Туда и греков за сотни лет понаехало, и греческих обычаев: Венеция самый греческий из итальянских городов…

Но ведь прежде патрикий, Феофано и комес как будто бы в Рим собирались? Рим – это Рим и есть. Или туда комес поедет без жены?

Русский евнух вспомнил о Фоме Нотарасе – и только вздохнул, укрепляясь перед неизвестностью и неизбежностью. Он опять воткнул иглу в холстину, расправленную на коленях, но укололся; досадливо зашипев, Микитка бросил работу и посмотрел на свет. Уже совсем смерклось. В таких южных краях до самого позднего часу кажется, что светлый день; и ночь настигает всех, как тать.

Микитка завязал узелок и оборвал нитку; привычно воткнул иглу с ниткой в просторный и глубокий боковой карман, простегав несколько стежков. Жечь масло московиты не могли – дорого, да и где его на всех достанешь!

Микитка хотел выйти, посмотреть, где там Мардоний, - потом раздумал и лег. Не потеряется, не маленький – и довольно пуган теперь, чтоб теряться!

Мардоний на берегу по-прежнему ночевал со своим побратимом, так же, как и в море; и Микитке, несмотря на усталость и на то, что их окружало много воинов и сильных людей, не спалось, пока Мардоний не пришел. Он что-то припозднился.

Сын Валента осторожно проскользнул в заднюю щель палатки, так что Микитка вздрогнул и чуть не напугался; но юный македонец приложил палец к губам и лег с ним рядом.

Он обнял друга за пояс и уткнулся лбом ему в шею. Таких нежностей между ними давно уже не водилось, хотя спали они тесно; Микитка хотел взбрыкнуть, но раздумал. Пусть его, бедный мальчишка, безотцовщина…

– Ты где был? – шепотом спросил он. – Я уже перетревожился!

Мардоний пошевельнулся – Микитка ощутил, как вспотела горячая ладонь, обхватившая его шею.

– Ходил к сестре, как ты сказал!

Микитка так и привскочил.

– Ты что! У них же… Какого ты сейчас полез, у них же первая ночь, - сердито прошептал он.

Мардоний, прижимавшийся к нему, запылал, как печка. Валентов сын быстро отнял руки и отодвинулся от приятеля.

– Я только на минутку… и я не мешал, - извиняющимся шепотом ответил он. – И они на меня не сердились.

Микитка хмыкнул.

– Спи давай. Завтра рано вставать, - прибавил он, вспомнив предупреждение Леонарда. – Мы отплываем!

– Господи, - ахнул Мардоний, тут же забыв о сестре и ее брачной ночи.

Он как будто запоздало вспомнил, в какой опасности они все находятся. Микитка в темноте нашарил его руку и пожал ее.

– Спи, брат.

Мардоний вздохнул и, опять приткнувшись к другу, затих.

Микитка долго еще не мог заснуть, слушая дыхание тех, кто ночевал

с ним в палатке, - его кровь, его товарищи, самое святое, что может быть! – потом погладил длинные смоляные волосы Мардония и тоже закрыл глаза.

Утром Микитка проснулся рано: его взбодрило непрестанное ощущение опасности. Мардоний еще спал; Микитка повернулся лицом к выходу и, щурясь в слабом свете, пощупал свой подбородок.

Это, пожалуй, едва ли не больше всего напоминало ему о том, что он не мужчина, а бескрылый ангел, - все Леонардовы моряки и воины обросли за дни скитаний, даже те, кто обыкновенно брился; и у самого комеса опять волос на лице появился. Это ему шло, только придавало мужества. А Микиткино лицо оставалось гладким днем и ночью, не требуя никаких забот, - и он ощущал, кто он, даже не видя своего тела!

Микитка, потерев нахмуренный лоб, встал на колени и потормошил Мардония. Тот недовольно пошевельнулся и простонал во сне; а потом вдруг вскочил как встрепанный, все вспомнив.

– Тихо!.. Не буди никого, - прошептал ему приятель. – Идем наружу - посмотрим, что там!

Они вышли из палатки и увидели, что половина комесовых людей уже проснулась; они разговаривали, что-то чинили, чистили и укладывали. Кто-то развел огонь и варил похлебку – и, увидев юношей, показавшихся из палатки московитов, им махнули рукой, приглашая к завтраку.

Микитка подошел, невольно высматривая по сторонам комеса; конечно, Леонард был сейчас с молодой женой… но не забыл ли он ради нее свою первейшую обязанность?

Нет, такого не могло случиться: и если Леонард и забудется, Феодора ему напомнит. “Она наша, и всегда была наша”, - подумал Микитка с горячей благодарностью к русской амазонке.

Сев к костру, Микитка увидел напротив Христофора и Андрея – тех самых матросов, которые вместе с Артемидором помогали Мардонию спасать сестру… а вернее сказать, все дело сделали за него. Крепкие моряки улыбались и весело разговаривали друг с другом, иногда позевывая, - такие же простые и честные на вид парни, как те, которых Фома Нотарас сманил с собой!

Немного погодя друзья увидели, как из своей палатки показались Артемидор и София; Мардоний тут же встал, и Микитка, быстро поднявшись, схватил приятеля за руку, чтобы он не приближался. Но Мардоний и сам все понимал. Им было видно даже со своего места, что София бледна и томна; несомненно, ночью все было совершено хорошо, и теперь Артемидор ей полный муж, а она ему полная жена…

Артемидор долго не отходил от Валентовой дочери, обнимал ее и голубил на глазах у всех; от них отворачивались с пониманием, так же, как от Леонарда и Феодоры, которые тоже вышли к остальным. София сносила свои женские тяготы со стойким высокомерием; впрочем, она удовлетворенно улыбалась. И, когда наконец муж поцеловал ей руку и ушел, помогать командиру, Микитка и Мардоний поняли, что не ошиблись. София будет верховодить в доме, которым заживет с этим критянином… она дочь своего отца и своей матери, которая тоже была крута нравом. Но мать ее не на того напала.