Ставрос. Падение Константинополя

MadameD

Феофано склонилась и поцеловала ее сзади в шею, так что подруга изогнулась всем телом от неожиданной ласки.

– Конечно, разлучит, - ответила царица, улыбаясь. – Но только в нашей воле даже в разлуке не разлучаться!

– Но ведь это грех… а с таким человеком, как Леонард, тем более! – тихо воскликнула Феодора.

Царица опять нежно улыбнулась; она тронула Феодору за нос, и та повернулась и посмотрела на нее снизу вверх, доверчиво, как всегда.

– Ты не знаешь, Феодора, что творится сейчас в Италии, - сказала Феофано, когда глаза их встретились. – Мужеложство так распространено там, что в Европе называется любовью по-итальянски… Скажу тебе

больше: в Италии среди знатных католических семейств немало таких, где любовник жены, застигнутый на месте преступления, принужден бывает ублажать еще и мужа… Это память о римских нравах.

Феодора содрогнулась.

– Боже правый… какой разврат.

Она нахмурилась.

– Странно, хоть мы и грешили, о нас с тобой я никогда так не думала!

– И правильно, - согласилась лакедемонянка. – Эти итальянские истории почти всегда – разврат. Но то, что между нами, никогда не было развратом. Мужчина гораздо чаще, чем женщина, любит телом и жаждет тела; мы же любим душой, даже если хотим тела!

Феодора вдруг спросила:

– Сколько тебе лет, Метаксия?

Она удивилась, что до сих пор ей не приходило в голову это узнать. Метаксия казалась созданием без возраста.

– В будущем году исполнится сорок, - немедленно ответила царица. Ее огромные глаза сверкнули. – Я становлюсь стара для тебя?

Феодора мотнула головой. Она поцеловала жесткую сильную руку, к которой прижималась щекой.

Она видела приметы возраста на лице Феофано, как боевые шрамы на ее теле… и, несмотря на это, госпожа становилась для нее тем драгоценнее, чем дольше они знали друг друга. Феодора могла бы поведать историю каждой морщинки, каждого рубца; и все, что узнавала, любила.

Она выпрямилась и, обвив руками шею царицы, поцеловала ее в алые губы. Больше они пока не могли себе позволить; но в объятиях возлюбленной московитка ощутила то, чего не ощущала больше ни с кем, - это была всякий раз новая жажда подруги, новая радость от близости.

Феофано прошептала ей на ухо:

– Комес будет часто уходить в плавание.

Когда Феофано заснула, и все вокруг заснули, Феодора склонилась над чистым листом бумаги. Леонард подарил ей много дорогой бумаги, и до сих пор Феодора берегла ее; однако теперь вдруг опять ощутила вдохновение, двигавшее ее рукой.

Лампа, подвешенная над головой, покачивалась, и световой круг дрожал, колебался, будто Феодору обступили почитатели из загробного царства, жадно слушавшие ее новые мысли. Московитка писала:

“В женщине – начало всего, как я убеждаюсь, снова и снова возвращаясь к женщине, к источнику моей жизни! Так верили на Крите, откуда родом мой Леонард; многие отцы церкви называли женщину злым началом… христианские философы учились у античных авторов, тоже имевших такие настроения. И те, и другие правы. Женщина бывает злым началом, так же, как и благим! Она самая тонкая повелительница чувств и мыслей мужчины – и вот почему: страстность ее, хотя порою и достигает такой же силы, как у мужчины, обычно гораздо слабее мужской страстности, как свет луны слабее солнечного. Я узрела еще одну причину, почему женщина должна оставаться чиста прежде всего, блюсти нравственность: игра ее, мало трогающая чувства самой женщины, может свести мужчину с ума, а искра, вспыхнувшая в женщине, мужчину охватит пожаром. А главные деятели мира – именно мужи.

Я сейчас подумала об Адаме и его ребре. Я никогда не была христианским теологом, и ум у меня не теологический, а по-гречески свободный.

И, что бы ни говорили церковники, я вижу, как нелепа эта сказка, придуманная, несомненно, ослепленными гордыней мужчинами, не понимавшими ни женской природы, ни своей собственной. Тому, кто умеет наблюдать жизнь и размышлять над нею, в конце концов становится ясно, что это мужчина вырастает из женщины – во всех отношениях!

Господи… я сейчас подумала, что мне и Метаксии нужно будет очень остерегаться, когда мы приедем в Италию. Если даже там прослышат о нашей любви, это не так страшно, как если фанатики – или просто честолюбивые и самолюбивые враги-католики – прочтут наши мысли.

Метаксия спасла больше половины наших с нею сочинений, и до сих пор держит при себе. Не знаю, как она распорядится ими на земле: нам нужно будет поговорить безотлагательно”.

Феодора бросила перо на столик и, зачерпнув песку, посыпала лист. Переждав несколько мгновений, пока чернила не высохли, ссыпала песок обратно в песочницу.

Она быстро свернула свои записки и, поколебавшись, сунула за пазуху: даже здесь, на корабле, после стольких опасностей, пережитых вместе с товарищами, московитка опасалась слежки.

========== Глава 126 ==========

Комес больше не высаживался на берег – оставшийся им морской путь, между Критом и Италией, по большей части лежал через открытое море, и приставать к берегу лишний раз было бы слишком накладно.

Большую часть времени Феодора проводила внизу, с Феофано, детьми и сородичами; но когда у комеса находилось время, он приглашал свою жену к себе, наверх, и они сидели в резной беседке, обнявшись и тихо разговаривая. Или просто молчали вместе. Сейчас, когда комес отвечал за все происходящее на обоих своих кораблях, ему и Феодоре нельзя было увлечься серьезным разговором или спором, которые, конечно, еще не раз предстоят им потом; но и молчать вдвоем было очень хорошо. Леонард обожал ее – так же, как сама Феодора обожала Феофано: он не уставал смотреть на возлюбленную, и любил все, что узнавал о ней. В том числе и ее лесбийские пристрастия, без которых ни Феодора более себя не мыслила, ни Леонард - ее.

Феодора узнала, что Леонард еще на Крите объяснился с Феофано и смирился с их любовью. Да: это был настоящий рыцарь, настоящий жрец всевластной женской богини.

Однако разговаривали они сейчас по большей части о насущном – о том, что будут делать сразу после высадки в Венеции. Комес говорил, что в прошлое свое плавание арендовал в городе дом, где места хватит на первое время всем, - у него не было собственного городского дома или земельных владений в итальянской провинции, потому что Леонард ни на какой земле не закреплялся надолго, и домом для него всю жизнь было море. А то небольшое наследство, которое осталось ему в Византии от родителей, давно уже было разворовано или прибрано к рукам ушлыми сухопутными родственниками.

Леонард улыбался со спокойным и горьким пониманием, рассказывая это. Иначе и быть не могло.

Но, говорил комес, у него, как и у Феофано, есть в Италии друзья, которые помогут ему приобрести собственную землю. Конечно, он первым делом озаботится тем, чтобы предоставить своей жене и ее детям имение не хуже того, в котором она жила с Фомой Нотарасом в Морее. Греческие друзья Флатанелосов, обосновавшиеся в Италии задолго до того, как из Византии побежали последние греки, спасавшиеся от османов, даже могут на первое время приютить его семью у себя на вилле…