Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Но матросы и воины смогут найти себе дело, если поступок комеса надолго прикует их к земле, – и даже довольно быстро подрядятся к другому начальнику, буде пожелают уйти от Леонарда. А каторжники не смогут…
Что ж, и Византия кишмя кишела такими несчастными, которых империя перемолола в своих жерновах и выбросила, еще когда была греческой! Ничто из того, что происходило сейчас, не было для беглецов внове.
Феофано и Феодора сидели рядом, держась за руки, - и говорили между собой только пожатиями пальцев. Им было не
– Комес великодушен, - громко сказала царица в тишине; мужчины и немногочисленные женщины изумленно посмотрели на нее. Феофано сильно сжала руку подруги и, встав со скамьи, увлекла за собою и ее: теперь амазонки словно держали речь вдвоем.
– Комес великодушен, и комес прав! – повторила царица, обводя всех взглядом. – Ведь Леонард дал преступникам обещание еще на Проте! И теперь, нарушь он свое слово, они могли бы отказаться подчиняться, и стали бы не только бесполезны для нас, но и опасны!
Феофано сделала паузу. Насмешка мелькнула в ее глазах и улыбке, когда она обозрела угрюмых мужчин.
– Человека нельзя бить бесконечно – наступит время, когда это перестанет действовать, - произнесла самозваная императрица.
И такое заключение подействовало на собравшихся сильнее, чем слова Феофано о благородстве Леонарда.
“Комес прав… Леонард прав”, - поползло по залу. Феофано коротко засмеялась; потом, с силой обхватив свою безмолвную московитку за плечи, опять села с ней на место.
Еще некоторое время в зале было тихо, как будто все обдумывали их общее положение, - а потом царица, не вставая с места, опять громко сказала:
– Мне кажется, друзья, сейчас нам лучше разойтись. Кто хочет, может подождать комеса снаружи! Мы ведь не приговор ему выносим – что мы будем сидеть здесь, точно обвинители! – усмехнулась она.
Евдокия Хрисанфовна первая послушалась предложения Феофано; она встала со скамьи, с силой потянув за собой мужа. Микитка вскочил следом за матерью и отчимом, с вызовом оглядев людей Леонарда; Мардоний последовал примеру друга. Когда поднялись московиты, начали вставать и другие.
Беглецы разошлись – некоторые и в самом деле отправились в переднюю и наружу, в сад, встречать комеса; а прочие ушли заниматься каждый своим. Феофано, Феодора и Марк вышли втроем; и уже за дверью Феофано погладила своего лаконца по щеке и, улыбнувшись, взглядом попросила уйти.
Марк молча поклонился и удалился – как тогда, когда Феофано еще не носила его ребенка.
Хотя разве этот ребенок изменил многое? Царицам, конечно, не раз случалось рожать детей от своих фаворитов!
“Будь Феофано законной императрицей, а не самозваной…”
Когда подруги остались вдвоем, Феодора наконец зашептала с упреком:
– Зачем ты сказала так – про обвинителей? Теперь каждый в душе вооружится
– Было бы гораздо хуже, если бы они остались дожидаться твоего мужа всем скопом, - возразила царица. – Я-то знаю, как быстро меняется настроение толпы – и насколько толпа глупее и беспощаднее, чем каждый в отдельности!
Феофано сжала руки своей филэ и прошептала ей в лицо, прислонившись лбом ко лбу:
– Поверь мне, кто желал вооружиться против Леонарда внутри себя, уже сделал это… Перемен в душе не остановить, моя дорогая. Мы можем только мирить их и усмирять, пока это в наших силах!
– Так всегда делала Византия, - сказала Феодора грустно и восхищенно.
Феофано погладила ее по щеке, как только что ласкала Марка, и ушла – может, следом за своим лаконцем, а может, по собственным делам, которых не знал даже он. А Феодоре вдруг подумалось, что ее комес может и не вернуться…
Насколько толпа каторжников может оказаться глупее и беспощаднее толпы господ, которых всего только немного ущемили по сравнению с привычною жизнью! Или разницы нет?
Феодора ушла в свою супружескую спальню и, опустившись на колени, долго молилась. Она клала земные поклоны, исполняя давно забытый ею православный обряд… “преклоняя колени сердца своего”, как учило лучшее и мудрейшее на свете греко-русское христианство. Потом московитка встала, утерев слезы, и, усевшись в жесткое ореховое кресло, устремила взгляд на икону Спасителя, которую комес сберег в плавании и повесил в углу в первый же день.
Феодора посмотрела в глаза Христу, потом потупилась и сжала руки в кулаки. Она подумала о Леонарде, потом о Феофано… и ощутила, как накаляется ее сердце пламенем веры и любви, и святой, и грешной: всякая любовь оправдывала себя только тем, сколько в ней было любви!
“Вот единственная правда, которая остается у любого человека и любого народа, - подумала Феодора. – С тех пор, как всякий человек стал Христовым… Но истинный Христос страшен, как истинная любовь!”
Леонард застал ее все еще сидящей в кресле, глубоко погруженной в раздумья. Он улыбнулся, стоя на пороге, - ему так нравилось наблюдать, как трудится мысль и чувство Феодоры, когда она думала, что предоставлена сама себе!
Потом он тихо подошел и, опустившись перед креслом жены на колени, взял ее руки в свои и поднес их к губам.
Феодора вздрогнула и слегка вскрикнула, ощутив касание горячих губ и гладкой горячей щеки; бороду в Венеции Леонард сбрил опять, и Феодора так и не смогла заключить, каким он ей больше нравится…
– Что, мой дорогой? – тихо спросила она.
Леонард улыбнулся и уткнулся в ее ладони лицом, как будто пил из чаши, в которую сложились руки мраморной богини.
– Как я люблю, когда ты ласкаешь меня словами, - проговорил он, не отнимая губ от ее ладоней. – Ты это делаешь гораздо реже, чем я!