Стая птиц
Шрифт:
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
При землетрясениях дома падают. Ломаются они всегда одинаково. Крыши и полы обрушиваются вниз, а стены вспучиваются и с треском разлетаются на куски. Колокольни валятся как подкошенные, будто их расстреляли. Колокольни можно было бы собрать на земле почти целиком. Но лежащие колокольни никому не нужны. Тогда их перестраивают. В том месте, где было землетрясение, обычно надо ждать, что оно повторится. Поэтому люди все время боятся. Они смотрят, не качаются ли лампы. Собаки и птицы всегда предупреждают нас о землетрясении. Они убегают и лают. Потом начинается гул. Землетрясения происходят чаще ночью, чем днем. Восемьдесят процентов ночью, а двадцать - днем. При ночных землетрясениях погибает больше народа, потому что люди спят и не ожидают никакого подвоха. После землетрясений люди с вытаращенными глазами кружат среди развалин, покинутые богом. Многие относят в безопасное место матрасы. Потом приезжают машины "Скорой помощи" и грузовики с солдатами. Почти сразу вырастает палаточный городок. В Персии привозят еще и дыни, потому что они утоляют жажду и заполняют желудок. Дети ходят в пыли и плачут. У пострадавших от землетрясения волосы встают дыбом и не приглаживаются. Нужно много месяцев, для того чтобы как следует их причесать.
5
Сегодня я записал шум дождя: грохот воды по ржавым консервным банкам, жестянкам, по другим металлическим предметам, даже по двум железным оградам. Но прежде я записал звук капель, падавших на землю, когда они еще тонули в сухой пыли. Я записал звонкий
Однажды днем я увидел старика, стоящего неподвижно у стены в ожидании чего-то, может какого-то запаха. Стараясь двигаться как можно осторожнее, я приблизился к нему. Закрыв глаза, он грелся на солнце или спал стоя. Я долго стоял возле него. Когда старик заметил меня, то не проявил никаких признаков беспокойства. Он смиренно переносил мое присутствие. А может быть, он потух, как вулкан, потому что уже не было сил извергаться. И на следующий день, и во все остальные дни старик появлялся то тут, то там, неподвижный и молчаливый. Много раз по утрам мы сидели рядом на большом камне, устремив взгляд на равнину и на птиц, исчеркавших все небо. Я думал о жене, о ее приступах неподвижности, перед тем как начинались ее побеги из дома. Я понял, что долгое молчание жены было одним из способов отдалиться от меня, но остаться в то же время рядом. Она напоминала рассеянную домработницу, которую иногда застанешь на кухне или в другом месте дома за прерванной на половине работой. Эту бездеятельность они свято блюдут назло кому-нибудь. Кем-нибудь в данном случае был я. Но ведь она не домработница, она моя жена и поэтому могла бы стоять и рассматривать, что ей вздумается, ровно столько, сколько считала нужным. Сразу же поясню: мы не держали домработницы. Обо всем заботилась моя жена. Только в первые два года после женитьбы мы нанимали женщину, да и то потому, что все надеялись - будет ребенок. Но у жены случился выкидыш, после которого она долго болела. Потом домработница ушла, а жена не захотела искать другую до тех пор, пока не основала общество реставрации кинопленок по американскому патенту. Но и последняя служанка через несколько месяцев ушла от нас, потому что забеременела от какого-то солдата-новобранца из Сардинии. С тех пор всем хозяйством заправляла моя жена. Ведь она всегда хотела чувствовать себя занятой и нужной. Естественно, жена все делала уверенно, спокойно и никогда не уставала. Короче говоря, она была настоящая хозяйка дома. Когда я стал замечать у нее приступы неподвижности, о которых уже упоминал, она не была больше хозяйкой дома, ею владел испуг домработницы. В первый раз я решил, что она просто задумалась. В тот вечер я лег раньше ее, потому что должен был прослушать маленькую кассету с исполнением ритуальной песни по случаю удачной охоты на слона, записанной у пигмеев бинга в среднем течении реки Конго экспедицией Огове-Конго. Я лежал и ждал жену. Она принялась мыть посуду. Плеск воды доносился до спальни. Громкий плеск, какой обычно получается у домработницы: та специально пускает сильную струю и со скрежетом трет щеткой посуду, для того чтобы досадить хозяевам и одновременно показать, что она работает. До этого вечера я никогда не слышал, как жена моет посуду. Она это делала тихо, так как прекрасно знала, что мне необходима тишина. Не видел я и как она подметает или стирает пыль с мебели. В общем, все самые неприятные обязанности по дому она выполняла либо в мое отсутствие, либо так заботливо и умело, что у меня даже не возникало ощущения, будто это делает она. Короче, она хотела, чтобы самая унизительная часть ее работы осталась для меня тайной. Так продолжалось до того самого вечера, о котором я рассказываю. "Почему же теперь она моет посуду с такой злостью?
– думал я.
– Потому что хочет, чтобы я слышал, как она работает?" Жена уронила тарелку, и та разбилась с таким звоном, что я подскочил. Я уверен, что она не выскользнула из рук, как это часто бывает у домработниц. Жена швырнула тарелку на пол. После этого все на некоторое время затихло. Затем до меня донеслось шуршание щетки, собиравшей в кучу осколки. Потом - ни звука. Я ждал жену, чтобы поговорить с ней, объясниться, понять, что происходит. Полчаса я провел в ожидании. Вдруг у меня возникло подозрение, что с ней что-то случилось, и я побежал на кухню. Жены там не было. Я обыскал весь дом и не нашел ее. Неизвестно почему я подумал, что она решила унести куда-нибудь осколки разбитой тарелки. Совсем как домработницы, которые вечно прячут вещи, которые разбили, или находят тысячу предлогов, чтобы свалить на кого-нибудь вину - на кошку там или на собаку.
Одеваюсь и выхожу на площадку. Сажусь в лифт и вдруг явственно ощущаю запах духов. Самое странное, что моя жена не пользуется духами. Запах, который я чувствовал, был резкий и неприятный, вроде того, что оставляют после себя домработницы. Без сомнения, это были те же самые духи, которыми пользовалась одна из двух наших прежних служанок. Вот я и подумал, что жена нашла их на дне какого-нибудь ящичка и вылила на себя. Выхожу из лифта и переступаю порог подъезда. Останавливаюсь на тротуаре и изучаю кучи сваленных под платанами мешочков с мусором. Вот уже двадцать дней, как бастуют дворники. Я ищу осколки разбитой тарелки, не сознавая, что значительно разумнее было бы искать жену. Я открываю несколько пластиковых мешочков - естественно, те, что лежат сверху. Потом убеждаю себя, что, вероятно, моя жена предусмотрительно запрятала осколки, и принимаюсь разгребать кучу. Спустя какое-то время весь тротуар завален мусором, как будто здесь побывала бездомная собака. Я чувствую усталость и иду мыть руки к фонтанчику на углу улицы. Но потом у меня вновь возникает потребность найти разбитую тарелку, и тогда я обхожу вокруг дома и оказываюсь перед последней кучей отходов. Но внезапно мое внимание привлекает большой бак, прислоненный к невысокой ограде. Я поднимаю крышку и при свете спички осматриваю содержимое. Среди мусора оказалась старая книга - "Краткое пособие по пчеловодству" Хепли. Я беру ее и иду под большой уличный фонарь, стоящий перед входом в дом. Перелистываю книгу, читаю описание изобретенного знаменитым Дубини окуривателя. В книге говорится, что он представляет собой цилиндр, внутри которого находится металлическая решетка K с отверстием B, закрытым пластинкой G, и что при нагнетании воздуха ртом в трубку V дым выходит через трубку D. Я бросаю книжечку в одну из многочисленных мусорных куч и принимаю решение отправиться на вокзал, потому что во время наших редких ссор с женой она грозилась собрать чемоданы и уйти на вокзал. Но в этот раз я не ссорился с ней. Останавливаю такси и еду на вокзал. Мысленно перебираю свою супружескую жизнь: вроде бы все в ней благополучно. Часто меня вообще не бывает в городе, я много путешествую. В первые годы, однако, я уезжал из дому еще чаще, так как работал по поручениям различных американских институтов. Вот, например, два месяца провел на юге, чтобы записать арабскую тарантеллу для Академии св.Цецилии. Теперь же выезжаю на день, на два - не больше.
Я прохожу по залу ожидания среди заспанных бродяг. Иду на седьмую платформу, откуда отправляется в одиннадцать пятьдесят поезд до Бреннеро. Это единственный поезд, на котором жена могла бы уехать, чтобы добраться до Удине - ее родного города, где, кажется, у нее еще остались
Я бросаюсь на кровать - как есть, в одежде. Уже не знаю, что и думать. Вдруг мне чудится, что я слышу дыхание. Как будто кто-то дышит во сне. Заглядываю под кровать. Потом брожу по квартире, иду на кухню, в свой кабинет, в чулан. И тут замечаю, что дыхание стало громче. Я стоял около комнатки, в которой раньше жила домработница. Открываю дверь. Вот где моя жена - спит на кровати домработницы. Я долго и пристально глядел на нее в нерешительности - будить или нет. Возвращаюсь в спальню.
На следующий день все шло как будто нормально. Если, конечно, можно назвать это нормальным. Жена вела себя так же настороженно, как и накануне. Принеся мне в кабинет кофе, она назвала меня синьором Пиладе. Я говорю ей: сядь, поговорим. Сесть отказалась, обращается ко мне на "вы". Я спрашиваю ее: ты шутишь или серьезно? Она остается стоять, не садится, смотрит на меня растерянно и тупо, как домработницы, которые моментально тупеют, стоит хозяину к ним обратиться. Я понимаю, что с ней неладно, и прошу позвонить врачу. Мы были женаты уже двенадцать лет, и каждый раз, когда она себя неважно чувствовала - к счастью, это случалось крайне редко, - она звонила своему врачу в Удине и выслушивала его рекомендации по телефону. О других врачах она и слышать не хотела. Когда я прошу ее позвонить врачу, она отвечает, что чувствует себя хорошо и у нее ничего не болит. Как только она уходит, я звоню своему врачу и прошу его немедленно прийти. Врач внимательно осмотрел жену, причем она не стала особенно возражать. Затем я разговариваю с врачом наедине, и он говорит мне, что состояние жены превосходное, однако он опасается, что потребуется помощь психиатра. В одном он был уверен: моя жена потеряла память. Она считала себя моей домработницей. Больше ничего не помнила. Врач посоветовал мне подождать несколько дней. Речь могла идти лишь о временном расстройстве, провале памяти, вызванном никому не известной причиной. Вняв совету доктора, решаю выждать два-три дня. Жена меня обслуживает. Я слежу за ней. Потом - если не ошибаюсь, на второй вечер - я иду на хитрость. Запираю на ключ комнатку домработницы; возможно, найдя комнату закрытой, она придет ко мне. Жду до полуночи. Затем встаю и обнаруживаю ее спящей на стуле в коридоре. Я бужу ее и даю ключ от комнатки. Извиняюсь перед ней и ухожу. Но, передумав, опять иду за ней. Пытаюсь лечь к жене в постель. Она сопротивляется, но слабо. Более того, она вульгарно и как-то жалко смеется, как домработницы, которые носят чулки на резинках. В отчаянии я вернулся в спальню и лег.
В воскресенье она в первый раз убежала из дому. И как я уже говорил, я искал ее два месяца по всему Риму.
6
Снег был повсюду. Он падал с неба - перед глазами мягко, а дальше быстро и наискось, будто гонимый ветром, хотя ветра, кажется, и не было. Значит, снег обладал своей, присущей только ему, силой. Небо в движении. Лишь земля вроде бы стоит на месте, а все остальное стремительно кружится вокруг тебя, вокруг деревьев, вокруг веток, пронзающих низко висящие тучи. Я шел. Вокруг ничего не видно. Уши вбирают шум снега, скребущегося в вышине, там, где вода застывает и облака превращаются в пуховые подушки; шум идет и снизу - шум снега, который оседает на развалинах или на другом, ранее выпавшем, снеге. Горы снега растут. Зелень исчезает, пропадают все краски, я шагаю до тех пор, пока не выхожу на большое поле, где растут персиковые деревья. В метре от меня по земле, нет, прямо по снегу ходят крохотные черные птички и птицы побольше, похожие на дроздов; они стайками по четыре, по пять садятся на деревья, перескакивают с ветки на ветку, карабкаются, потому что летать уже бесполезно: снег сковывает крылья. Я вижу только белизну: снежная пелена на земле, несметный рой снежинок в воздухе, и я иду, охваченный блаженством. Я знаю, куда идти. Вот точно так же в 1930 году, когда был снег и только пылающие повсюду костерки согревали старые руки и пар шел изо рта, все - и старики, и молодежь - шли вечером в кинотеатр "Эдем" посмотреть фильм об Африке, об охотниках за слоновой костью или о погонщиках верблюдов в пустынях. Весь Городок протягивал руки к экрану: вид горячего песка согревал людей. Вот почему и теперь в снежном вихре я возвращался в старый, разрушенный кинотеатр "Эдем" и смотрел на уцелевшую желтоватую стенку, на выступившие от сырости пятна зеленой плесени, похожие на шагающих слонов и заснувших львов, и мне чудились хищные звери в снежном водовороте вокруг меня. Представление для одного зрителя. Крадусь, как зверь, чувствую, что за мной гонится целая туча белых бабочек, убегаю и преследую сам, нахожусь в самой гуще событий. Слух чутко впитывает мягкие шумы, а зрение окрашивает в белый цвет все препятствия, и препятствия исчезают. Теперь передо мной равнина, разделенная на прямоугольники. Черные строчки деревьев подчеркивают белизну. Равнина, вернувшая вещам геометрический порядок. Но я не вижу моря. Его голубая строчка - за снежным облаком.
Если я шел с юга на север и потом оборачивался, то за плечами у меня внезапно возникал пейзаж из деревьев и ветвей. Они отчетливо чернели на снегу, более того, теперь, когда они рождались из белого цвета, их можно было сосчитать. Виднелись непонятные темные линии, тянувшиеся горизонтально от одной точки к другой, и служившая когда-то для линии электропередач опора, которую я теперь прекрасно различал; за ней выделялись подвешенные к небу черные запятые, скорее всего какие-то железки, торчавшие из белых стен. И было здорово считать деревья и переплетающиеся ветки.
Если же я шел с севера на юг и оборачивался, то деревья исчезали - и оставалась лишь белая пустыня. Дело в том, что снег падал наискось и прилеплялся к стволам и ветвям с южной стороны, и потому не удавалось разглядеть стволы. Я долго ходил и наблюдал, как за моей спиной то появляются, то исчезают деревья.
Потом слышится хриплый крик какой-то крупной птицы, возможно дикой утки. Она летит в снежном облаке, и крик обрушивается мне прямо на голову, как бы рассыпаясь снежной мукой. Он то удаляется, то приближается. Я стараюсь шагать под этим криком и с минуты на минуту ожидаю встречи с птицей.
Крик напоминает человечий, он звучит как протяжный дифтонг. Я пытаюсь разобрать отдельные звуки этого дифтонга. Кажется, уа-уа-уа! Я повторяю вслед за птицей. Вероятно, она слушает меня, потому что, отдалившись, опять возвращается и повисает над моей головой. Но я не вижу ее. Крылья птицы толкают снег вниз, заставляя его падать быстрее; может быть, именно птичьи крылья создают в воздухе легкий ветер. Крик удаляется. Я возвращаю его все тем же призывом. Должно быть, я самец, а в небе - отчаявшаяся, голодная, замерзшая самка. Во всей этой белизне она не находит места, куда бы сесть. Внезапно я слышу, как она пролетает у меня над головой, в нескольких метрах: отчетлив удар крыла, мне даже кажется, что я замечаю темную тень, метнувшуюся передо мной почти на бреющем полете. Но тут же крик взмывает высоко в небо. "Уа" повторяется, на этот раз жалобнее. У меня возникает ощущение, что это голос моей жены. И сразу же крик падает на землю. Я слышу, как его издает кто-то идущий по снегу неподалеку. Это может быть моя жена. Неужели она наконец стала искать меня?