Стеклянный страж
Шрифт:
– Чего ты? – спросил Меф.
– Ничего.
– Боишься, что ли?
Мошкин застенчиво улыбнулся.
– Ты его сильнее? – нахмурился Меф.
Евгеша осторожно кивнул. Он мог без ложной скромности сказать, что с таким он справился бы, даже если бы ему связали все, кроме мизинца на левой руке.
– Тогда чего?
– А если он мне скажет? – опасливо предположил Мошкин.
– Чего скажет?
– Ну, спросит, что я тут делаю. Или чего-нибудь еще?
– А ты спроси, что он тут делает. Я его тоже, между прочим,
Мошкин не вдохновился такой перспективой.
– Да нет. Ну его вообще… Пусть лучше пройдет, – буркнул он.
Евгеша снова высунул голову, прислушался и, убедившись, что коридор пуст, улизнул.
– Блин! – сказал Меф, потирая отшибленную грудь. – Он же меня шестом чуть не размазал! А на тренировке все это общежитие по потолку бы от него улепетывало! Даже если вместо шеста дать ему обычную спичку. Блин, блин, блин! Не найдя песка, страус спрятал голову под паркет, заглянув к соседям снизу!
– Да! Глупо! – согласилась Даф. Однако «блином» она усиливать не стала и скромно сказала: «оладушек».
Озабоченно разглядывая пальцы, по которым Мошкин ухитрился тюкнуть шестом, надеясь выбить меч, Мефодий рухнул на табуретку у стола.
– О-а-аууу! Это я типа стону!.. Дафа, а Дафа! Сделай кофе! – взмолился он.
– Нет. Сам.
– Дафа, а Дафа! Кофю жажду! Дай мне кофю!
– Глухой? Нет!
– Сделай это для меня! Меня, между прочим, избили. Я несчастный!
– Не могу.
– Почему?
– Просто не могу, и все.
– Ты путаешь «не могу» и «не хочу»!
– А ты путаешь вежливый отказ и конкретный посыл к лигуловой бабушке! – спокойно сказала Даф.
Буслаев удивился.
– А почему ты не хочешь сделать кофе? Тебя что, ни о чем попросить нельзя? – спросил он уже нормальным голосом.
– Ты не просишь. Ты паразитируешь! Когда человек стоит в метре от мусорного ведра и зовет с десятого этажа другого человека, чтобы выкинуть бумажку – это называется «паразитировать».
Меф краем глаза покосился на горячий чайник и на банку с кофе, которые в самом деле были от него не дальше вытянутой руки. Ближе, чем от Дафны.
– А по-моему, это называется, что тот первый, с бумажкой, просто соскучился по тому второму. Вот и зовет его, – сказал он, неохотно откручивая крышку. – Ну так и быть! Когда Арей меня зарубит, ты будешь еще вспоминать этот момент!
– Даже и не надейся! Я сдам твой эйдос по описи свету (если наши его еще возьмут) и наконец получу отпуск! Да и вообще у меня с карьерой запущено. Не то я помощник стража, не то уже младший страж – хоть выясню наконец, – заявила Даф.
Мефодий посмотрел на нее с сомнением.
– И не жалко меня будет?
– Жалко у пчелки! – влезла долго молчавшая Улита, у которой к определенным словам привинчены были определенные шуточки. Дернешь слово – вытащишь за веревочку шуточку.
Меф вспомнил, что около года назад бродил по кладбищу, смотрел на надгробия и вместо чувств, которых почему-то не было, занимался вычитанием. Если при вычитании из большего числа меньшего получалось девяносто и больше, думал: «Во, круто!» Если семьдесят – думал: «Сойдет!» Шестьдесят – «нормуль». Пятьдесят – «так себе». Если же встречал ровесников, думал: «Во не повезло чуваку!»
Так и мимо его могилы будут ходить будущие Мефы и глубокомысленно изрекать, повезло чуваку или не повезло. Правда, кое-что в эту схему не вписывалась. Даф, тоже бродившая тогда с ним по кладбищу, крутила пальцем у виска и при очередном арифметическом штурме заявляла, что он не туда смотрит. А вот куда смотреть – не говорила.
– Ну не знаю! В теории мне хотелось бы еще лет десяток пожить, – вздохнул Меф.
– Только десяток? – удивилась Улита.
– Хотя бы. Когда мне было десять, казалось, что двадцать лет – это самое то. Нормальный, молодой. Тридцать – уже не особо молодой, но сойдет. А сорок и больше – динозавры.
– А сейчас?
– Сейчас все чуток сместилось. Теперь я готов допустить, что тридцать – это еще молодой. Сорок – такой не особо молодой, но еще не рассыпается. Пятьдесят – ветошь. Ну а дальше понятно…
– Га! – сказала Улита. – Ты не психолог! Ты никогда не замечал, что любая старушка в семьдесят лет про старушенцию восьмидесяти пяти лет говорит, что та «бабка», и разговаривает с ней как с полоумной глухой дурочкой, хотя та может слышать втрое лучше ее?
– Пунктик? – предположил Меф.
– Просто глаз замылен. Чтобы трубы великодушия не засорились, их надо регулярно прочищать шваброй, – сказала Улита.
Вообще-то это была мысль Эссиорха, но Улита любила прикарманивать чужие мысли, переливая их в свои слова. Хотя, если задуматься, какое слово вообще «свое»? Много мы сами придумали слов?
– Не знаю. Как-то я туго представляю, как буду жить потом, эйдосом! – брякнул Меф. – Че, вот так вот стану летать привидением, а эта песчинка будет где-то там лежать?
Дафна не стала объяснять. Невылупившийся цыпленок в яйце не может представить ничего из того, что существует вне яйца, поскольку из того, что ему известно на данный момент, ничего внешнего не вытекает. Если даже будет пытаться вообразить что-то по аналогии – бесполезно. Не с чем сравнивать.
Улита лихо сварганила завтрак, вылив на здоровенную сковородку двенадцать яиц. Мефа это не вдохновило. Мошкин своим шестом выколотил из него весь аппетит.
– А еще что-нибудь есть? – спросил он.
Улита, успевшая произвести ревизию всех их припасов, заявила, что может предложить гречку с молоком и сахаром.
– А еще что?
– Просто гречку! Гречку с сахаром без молока! Одно молоко! Опять морщишься? Сахар могу в нос засыпать! Опять нет? Да ты просто заелся, дружок!
Меф кивнул, покорно соглашаясь, и стал ковырять вилкой яичницу.