Стена Искандара

Навои Алишер

* * *

Саки! Печалью горькой грудь полна! Наполни чашу горечью вина. Пусть я источник чаши осушу, Мой дом пустой рыданьем оглашу. Приди, певец, прижми к губам свой най, Руину сердца песней наполняй. И я с любовью сердца разлучен, Разлукой неисходной омрачен. Нет в мире верности, о Навои, Хоть верность все сокровища твои! Мирской бедой не будет сокрушен, Кто чтит священной бедности закон!

Семь мудрецов приходят к матери Искандара; и каждый из них, кроме молитв и похвал, одевая мысль в шелковые одеяния слов, как бы излучает сияние мудрости и, кроме похвал и одобрений, рассыпает жемчужные украшения избранных речений; и, склонясь перед ними, как дряхлый мир перед семью небесами, она просит у них прощенья

Рыдающая в тишине дворца, Терзающая избранных сердца, Мать говорила: «Вечной темнотой Вселенная покрылась предо мной!..» Но, шахскому велению верна, Все поспешила выполнить она. Чтоб справедливый властвовал закон, Что Искандаром был установлен. И вот о подвиге ее трудов Узнали семь великих мудрецов. Пошли к ней — горе с нею разделить. Советом поддержать и укрепить. Над гробом сына, в прахе и пыли Сидящую, они ее нашли. К той, что звалась «короною мужей», Пришли жемчугоносных семь морей. Узнав их, благосклонности полна, Приблизиться велела им она. Благословенных семь морей пришли, Заставив двигаться круги земли. Возвышенны в смирении своем, Друг друга усадили чередом. Сперва их круг безмолвие хранил. И первым Афлатун заговорил: «Познавшей этот мир и суть его, Царице мудрой времени сего — Ей ни советы наши не нужны И ни слова, что мы терпеть должны. По знанию, по мудрости своей Она сама — наставница людей. Но пользы мало от молитв одних. Мы здесь — помощники в делах твоих. Перл в море канул — в море пусть живет, Пусть день померк — незыблем небосвод. Зачем твердить, что наш удел — терпеть? Сам Искандар нам повелел терпеть! Исполнено с избытком все, что он Нам заповедал — властелин времен. И вот — светило будущих веков, Могучий, словно сто отважных львов, Он принял смерть! Согласием своим Ответил смерти — и ничем иным. Надеюсь — боль горчайшей из обид Великий бог в грядущем возместит». Смолк Афлатун. И встал мудрец Сократ, Такую речь сказал мудрец Сократ: «Владычица семи великих стран, Ты — мудрости и знаний океан! Не надрывай напрасно стоном грудь. Будь твердой, ко всему готовой будь. Что наставленья разума тому, Кто яростно противится ему, Кто с грозным, звездным куполом самим, С веленьями судьбы непримирим? Шипами терний занозив пяту, Метнет он стрелы жалоб в высоту. Холодным вихрем бури окружен, Все проклиная, стоном стонет он. Кто мудр — приемлет все, добро и зло, Что по веленью вечного пришло. Утешься, мать! Твой совершенен путь! Храни светильник знанья, верной будь!» Когда Сократ уста свои закрыл, Встал Балинос, молитву сотворил. Как дуновенье вздоха, Балинос Без слов хвалу зиждителю вознес. Сказал: «Тебе подобной не найти, Хотя б весь мир подлунный обойти. Как ночь, бегут невежество и тьма Перед светилом твоего ума. Тебя постигла тяжкая беда, Великая утрата — навсегда. И этой боли в мире не избыть И, может быть, нельзя вознаградить, Но разуму расследованья луч Дал тот, кто милосерден и могуч. И ты за неотложное возьмись, А что не нужно делать — откажись». Закончил слово Балинос. И вот Встал седовласый и сказал Букрот: «Ты гору скорби на плечи взяла, И выстояла, и перенесла. Велик аркан терпенья твоего, Пусть каждый миг растет длина его! Что движется — то движется не век, Любая вещь теряет свой разбег. В игре с човганом резво мяч бежит, А пробежав свой путь, в траве лежит. Пока кружится звездный небосвод, Движенью и покою — свой черед. И есть конец у каждого пути, И вечного движенья не найти. Таков закон для всех земных людей И, может быть, удел вселенной всей. Кого возлюбит светлый разум — тот Суть этого увидит и поймет. Хвала тому, кто землю сотворил И разумом живущих одарил!» Умолк Букрот. Хурмус великий встал, И произнес молитву, и сказал: «О сад, листву роняющий с ветвей, Свеча, лишенная своих лучей! Ты знаешь — если роза расцветет, Ее однажды срежет садовод. Свеча в собранье, сколько ни гори, Светить ей лишь до утренней зари. Таков итог всего. Был колос цел И зерна растерял, когда созрел. Не говори о пользе в мире бед! Все здесь мгновенно, все ущерб и вред. Тебе всевышний разуменье дал, Тебе самой он наставленье дал. И мне ль тебя, разумную, учить, Всезнающей о знанье говорить!» Умолк хранитель знания Хурмус. Встал изощренный в слове Фарфурнус: «О госпожа, дороже жемчугов Жемчужины твоих премудрых слов! Сегодня ты подобна глуби вод, Где жемчуга ныряльщик не найдет. Расстанется однажды дно морей С последнею жемчужницей своей. И где такая отмель, где родник, Куда б искатель перлов не проник? Закон миротворения пойми, Закон творца в смирении прими. Да будут все веления твои Достойны восхваленья и любви! Благодари за все, что ни пошлет Источник вечный истинных щедрот!» И встал и начал слово Арасту, Не слово — сад в невянущем цвету. Он говорил, но прерывался глас, И только слезы падали из глаз: «Прости мне! слез не лить я не могу! Слов много… говорить я не могу! Как словом я тебе поддержку дам, Когда в поддержке я нуждаюсь сам? Былой наставник сына твоего — Чем я утешусь, если нет его? Я шел к тебе — участьем устремлен, А сам безумьем горя омрачен. Что делать мне? Немеет мой язык, Смятенье в мыслях, в сердце… дух поник. Бог госпоже в беде ее помог. Какой пример душе! Какой урок! Она — среди сгорающих сердец — Духовного величья образец. Хоть черной кровью грудь ее полна, Народу улыбается она. Судьбу не проклинает, не корит, Творца за доброту благодарит. Не молвила кощунственных речей, Их даже в мыслях не было у ней. В удел ей, небо, благодать пошли, Печаль души развей и просветли!» Словам разумных госпожа вняла — Тьма от ее сознанья отошла. Так напоен был пластырь их речей Бальзамом утоления скорбей, Что боль сердечной раны улеглась И разум вновь явил и мощь и власть. Руиной горя ставшая — она Речь начала, смущения полна. Для тех семи алмазных рудников Рассыпала сокровищницу слов: «Из-за меня и сына моего Печаль вам… это тягостней всего! Поистине — его взрастили вы, Его наставниками были вы. Он вашим другом был, а не царем, Советам вашим следуя во всем. Вы — явное и тайное его! Вы как два мира были для него. И вот навек ушел ваш верный друг… Теперь навек осиротел наш круг. Пусть небо ваше горе облегчит, Печаль потери тяжкой возместит! Хоть мы опоры нашей лишены, Сочувствием друг к другу мы полны. Вот — я дала зарок себе — молчать На срок, пока осталось мне дышать, Но вы пришли мне горе облегчить. Нельзя нам в общем горе розно быть. Сочувствию друзей открыта дверь. Спасибо вам! Все сказано теперь».

Решение с бережением нанизать на нить поэзии эти жемчуга повторений, и написать о доверии до конца, и поведать о перлах, таящихся в сердце светлого мыслями наставника Мейханы [53] , и молвить о тайне приятия чистыми духом откровений великих поэтов; и о просьбе их помолиться за падишаха ислама [54] , и молитва просящего

Рука, что путь указывала мне, Ведет проверку этой пятерне. [55] «То не панджа, — сказал наставник мой, — А твердый камень, монолит стальной!» [56] Я поднял пятерню, чтоб сильным стать, Чтобы в пяти окрепли эти Пять. Пусть будут мощны, будут велики, Но эта мощь не от моей руки. Мой пир, когда дастаны прочитал, [57] «Пятью сокровищами» их назвал. Пять книг, чьи перлы светозарней дня, Дала мне высшей силы пятерня. Что значит слабая моя рука Перед рукой, что, как судьба, крепка? Как мог я, изнуренный и больной, Соперничать с небесной пятерней? Мне поединок сердце изнурил, Персты мои лишил последних сил. Но от борьбы не мог я прочь уйти, Не мог оставить труд на полпути. В тот час, когда надежду я терял, Явился вестник счастья и сказал: [58] «Эй, слабый, тонущий в волнах нужды, Не знающий, как выйти из беды! Иди к порогу пира своего И обратись к всезнанию его! Пусть он — великой мудрости оплот — К тебе с любовью сердца низойдет. Ключи найдет для каждого замка Его благословенная рука!» Вняв тем словам, пошел я в тот же час К великому, живущему средь нас. Когда ступил я на его порог, Казалось, в райский я попал чертог. Где кровля — движущийся небосвод, Где ангелы как стражи у ворот. В заветном том покое, в тишине, Сомнения рассеялись во мне. И я — надежды полон — ощутил В усталом сердце волны новых сил. Хоть в дверь не мог я постучать рукой, Но дверь сама открылась предо мной. «Войди, просящий!» — тут я услыхал, Как будто слову откровенья внял. И не отшельник в снежной седине, А сам Рухуламин явился мне. [59] В его покое — свет и чистота, В его речах и мыслях — высота. Казалось, разум мира был вмещен Под кровлей той, где обитает он. Когда шагнул я за его порог, Как бы попал в сияющий чертог; И к старцу в белоснежных сединах Поплыл пылинкой в солнечных лучах. Сам от себя освобождался я, Верней — освобождалась суть моя. И долго мыслей я не мог собрать, Зачем пришел — не мог я рассказать. Невольно речи он меня лишил И, как Иса, со мной заговорил. Все, что я скрыл в сердечной глубине, Как свиток, он прочел и молвил мне: «Созрела мысль твоя! И надо сметь Преграду немоты преодолеть!» Как врач, заботящийся о больном, В недуге разобрался он моем. Все трудности мои он разрешил, Распутал все узлы и так решил: «Все, что тобой задумано давно, Должно быть сказано и свершено! Час, предназначенный тебе, настал, И срок, что дан тебе, не миновал. Но хоть тебе и трудно, это твой — Пред богом и народом — долг святой. И в том богатства духа ты найдешь, Сокровища вселенной обретешь. Мы всматривались долго в этот, мир, Как дик он, и безграмотен, и сир. Доныне в мире не было руки, Чтобы писать на языке тюрки. [60] Не только тюрки, Персия прочтет И славный труд твой чудом назовет. Мы знаем, что не меньше двух недель Потребно, чтоб сложить одну газель. Ты мастеров тончайших назови, Что пишут песни мерой маснави. Им десять лет потребно, может быть, Чтобы двустиший тысячу сложить! В наш век поверхность белую листа Сплошных письмен покрыла чернота. И в этой черноте, как в тьме ночной, Заблудится читающий любой. И в этом мраке нет живой воды, Нет ни луны блестящей, ни звезды. Ведь если небо мускусом покрыть, Тьма эта может сердце омрачить. Два было грозных льва в пустыне той, Могучих два кита в пучине той. Будь смелым львом, чтоб перейти черту, Подобен стань могучему киту. Сегодня в мыслях тонок только ты, В словах могучих звонок только ты. Прославленный на языке дари, [61] Ты новые нам перлы подари. Тебе присущи ясность, чистота, Богатство речи, слога красота. Великое внушил доверье нам, Крылатый раздвоенный твой калам. И столько он живой воды таит, Что жажду всей вселенной утолит. Свой замысел ты должен воплотить. В тебя мы верим, — иначе не быть! Иди и, как орел, пари всегда, Стремись лишь к завершению труда. Мы ждем! Спеши на подвиг — в добрый час, Прими благословение от нас!» Я вести жизни внял в его словах, Душа вернулась в охладевший прах. Мой пир дыханье жизни ощутил В речах моих и жизнь мне возвратил. И, новым вдохновеньем обуян, Я ринулся в словесный океан. Поцеловав наставника порог, Вернулся я, светильник свой зажег. Старательно калам свой заострил И ста желаньям двери отворил. И, завершив «Смятенье» наконец, Им победил смятение сердец. Когда я стал «Фархада» создавать, Пришлось мне тоже скалы прорубать. Когда «Меджнуна» свет в стихах померк, То многих он в безумие поверг. Когда «Семи» я покорил отвес, Услышал похвалу семи небес. К «Румийцу», словно огненный язык, Повлекся я, и «Стену» я воздвиг. Дастан мой люди лучшие земли «Стеною Искандара» нарекли. Пять в мире лучезарных лун взошло, Пять стройных кипарисов возросло. Пять пальм в небесных выросло садах, — Дыхание мессии в их ветвях, Всегда зеленых, шумно-молодых; И гурии живут под сенью их. С пяти сокровищниц я снял печать, Их все успел подробно описать. И в переплет надежный заключил Листы, куда всю душу я вложил. И сердцем потянулся вновь к нему, К учителю и другу моему. Он в поисках мой покровитель был, Он в помыслах мой повелитель был. Пошел к Джами. Ведь он один умел Открыть мне тайну завершенья дел. Но мучилась сомненьем мысль моя, Что быстро это дело сделал я. Ведь каждый живший до меня поэт Потратил для «Хамсы» десятки лет. Великий наш учитель Низами, Как он писал! С него пример возьми! Он семя слов живое насадил, Твердь языка живого сотворил; Нашел, уйдя от низменных людей, К пяти сокровищницам пять ключей; Пока над ним вращались небеса, Поистине творил он чудеса! Храним вниманьем шахов и царей, Он отдал тридцать лет «Хамсе» своей. И тюрк с индийским прозвищем — Хосров Мир покорил гремящим войском слов. Но крепость взяв, потратив много сил, Он древнее сказанье сократил. Он очень долго размышлял о том, Как повесть новым повести путем. Слыхал, — не знаю, правда или нет, — Что над «Хамсой» сидел он сорок лет. Кто, как они, был с тем путем знаком? Кого мы с ними равных назовем? А я — судьбою связанный своей — Чем озабочен? Судьбами людей. Весь день — о нуждах царства разговор, Разбор докучных жалоб, тяжб и ссор… И негде для ушей затычки взять, Чтоб ропота людского не слыхать. Но внял я сердцем новые слова, Мир небывалый создал года в два. Калам твой к завершению спешит, К великому свершению спешит. Пусть упрекать ученый нас начнет, Века ему другой поставят счет. Отвечу — полугодья не прошло С тех пор, как солнце новое взошло. Стихии воздвигали мой дастан! Основа — тюркской речи океан… Не буду слушать, что гласит молва, Коль справедливы все мои слова! Огрехи могут быть в любом стихе, Не надо думать о таком грехе. Рожденное душой — приму его Живою сутью духа своего! Дитя и некрасивым может быть, Но мать не может им не дорожить. Сычата гадки, но сычиха-мать Не станет на павлинов их менять. Хоть улетел пыльцы кенафа дым, Он кипарисом кажется большим. Как знать: по нраву ль каждый мой дастан Придется мудрым людям многих стран? Но важно, что о нем, — душа, пойми, — Нам скажет проницательный Джами. Я трудной шел тропой творцов былых; Надела маски смерть на лица их… Они теперь в сияющем раю, Но открывают душу нам свою. Не знаю я, что скажут обо мне Они — блистающие в вышине; Я верил: все мне скажет светлый пир И утвердит в горящем сердце мир. Сомненья может разрешить один Наставник мой — вершина всех вершин. Так я пришел к великому опять, Чье имя не посмею повторять; Его порога прах поцеловал И к милосердью вечного воззвал. Чуть из сафьяна я достать успел Тетрадь дастанов — сердцем ослабел. Рассыпал рукопись к его ногам, Подобную индийским жемчугам. Я в Океан ветрила устремил, И Океан объятья мне открыл. [62] Он всю мою «Хамсу» перелистал, За бейтом бейт с вниманьем прочитал. И спрашивал меня; и, просияв, Как солнце, ликовал — ответу вняв. Не ждал я сотой доли от него Глубокого признания того. Мудрец, он в каждом слове был велик; Он говорил, что цели я достиг. И смысл глубинный мной рожденных слов Открылся мне, как чашечки цветов. Учитель пел, как вешняя гроза; А я кивал, потупивши глаза. И, труд мой одобряя горячо, Он руку возложил мне на плечо. Рукав одежд его был так широк, Что осенил бы Запад и Восток, Укрыл бы, словно свиток, небосвод… И я — под этим рукавом щедрот По-новому все начал понимать И перестал себя воспринимать. Сознанье я терял… И, как во сне, Виденье в этот миг явилось мне. Средь цветников я очутился вдруг В густом саду, что как бы плыл вокруг. Тот сад был, как блистающий эдем, Которому завидовал Ирем. Я садом шел, благословлял судьбу, Обозревая эту Каабу. Вдруг вижу их. Они, средь сада став, Беседовали, круг образовав. Тут обратился к малости моей Один из горделивых тех мужей. Он был прекрасен, строен, средних лет, В глазах горел провидения свет. Меня тот муж, как величавый князь, Приветствовал, почтительно склонясь: «Подобные пророкам и святым Зовут тебя к себе! Приблизься к ним!» И я пошел посланному вослед, Спросив: «Но кто они?» — и был ответ: «Источниками счастья их зови! Они — творцы бессмертных маснави. И все они — создатели «Хамсы», Сокровищниц божественной красы. Принять в свой круг тебя они хотят И для тебя явились в этот сад. О муж! Хасан мне имя. А народ Меня «Делийским» издревле зовет. [63] Ответ услыша, вновь я ощутил, Волненье сердца, изнуренье сил. Но волею и духом овладел И к славным, как на крыльях, полетел. Тут мне Хасан назвал их имена, Прекрасные, как вечная весна. Сказал: «На величавых, как цари, На трех главенствующих посмотри! И первый тот, чьи помыслы чисты, Сей старец несказанной красоты. Ты предстоишь пред светлостью его — Перед очами шейха твоего! [64] Направо — полководец войска слов, Завоеватель стран — Эмир Хосров. А слева старец — твой духовный пир, — Он звал тебя на этот светлый пир. Коль эти люди — плоть, наставник твой Пусть назовется их живой душой. А коль душа нетленная — они, Его со светом Истины сравни! Ты видишь круг пирующих вдали? Иди к ним, поклонись им до земли! Они — великие! Ты это знай, Пред ними блеска речи не являй!» Я, вняв совету, устремился к ним, К своим предтечам, ангелам земным. И, увидав меня за сто кары, Они свои покинули ковры; И встали, и навстречу мне пошли, Как будто не касаяся земли. С кем предстояла встреча впереди, Я знал: то — Фирдоуси и Саади, И вещий Санаи, и Унсури, И дивный Хагани, и Анвари. [65] Коль все о них подробно говорить, Рассказ я не успею завершить. Пересказать я также не смогу, Как очутился вдруг я в их кругу. Тут подошел к нам — Солнце трех веков — Шейх Низами, и рядом с ним Хосров, И знаний океан — наставник мой. И все пошли блистающей тропой. Шейх впереди, как путеводный свет; И я, несчастный, поспешил вослед. Великий пир, явив свою любовь, Всем избранным меня представил вновь. С ресниц ронял я капельки дождя, Припав к деснице моего вождя. Тут — подхватив меня — Хосров, Джами Поставили пред ликом Низами. Раба печали с двух сторон храня, Два мира взяли за руки меня. Владели мной растерянность и страх, Но я два мира ощутил в руках!.. [66] Я, пав пред шейхом на златой песок, Припал к стопам благословенных ног. И девяти небес бегущий свод Завидовал слезам, что смертный льет. Рукой участия я поднят был. Познанья свет стезю мне озарил. Но, как река весенняя, светло Все в том саду струилось и текло. И в просьбе вновь склонился я пред ним — Святым первоучителем моим. Растаяли, как предрассветный мрак, Сомнения, когда он подал знак. Он сел и сесть мне рядом приказал. А я опять пред ним на землю пал. Но милостиво шейх, склонив свой взор, Десницу, как опору, мне простер. Спросил о состоянии моем, И я в ответ склонился в прах лицом. Он молвил: «Благодарен будь судьбе, Хоть в мире нет сопутника тебе! Ты, волей неба, слова властелин, В веках неповторимый и один. Ты областью газелей овладел, И блеск других газелей потускнел. Ты мир стихом завоевал в тиши, Не мир земной, а высший мир души. Теперь своим и море маснави Жемчугоносным морем назови. Ты в царстве слова подвиг совершил, Величий ложных сонмы сокрушил. В моей «Хамсе» могучий твой исток, И обо всем просить меня ты мог. А есть в моем творенье стих такой: «Тот, кто дерзнет соперничать со мной, Падет бесславно! Голову ему Мечом алмазным слова я сниму!» И многие на то ристанье шли, Но все на том ристанье полегли. Когда ж Хосров о милости просил, Сокровищницу я ему открыл. Удел свой получили, — сам смотри, После него несчастных два иль три. А ты, когда на этот путь ступил, Мысль о себе ты первый истребил. Хоть ты — гора, ты — прах низин степных Перед громадой замыслов твоих. Слезами просьб скрижаль души омой И начертаньем верности покрой! Премудрый пир, наставник твой Джами Нашел опору в древнем Низами. Он, взяв калам пречистою рукой, Путь к Истине открыл перед тобой. И по утрам за рукопись садясь, Еще творцу миров не помолясь, Обдумывая новый свой рассказ, Ты помни с чувством искренним о нас, Благословляя каждую зарю Словами: «С вашей помощью творю!» И знай — о чем бы нас ты ни просил — Неисчерпаем ключ извечных сил! Когда б тебе мы все не помогли, «Хамсу» бы ты не создал, сын земли. Как смог бы ты свой перл без нас добыть, В два года «Пятерицу» завершить? Те пять сокровищ, что тебе даны, От ограбления ограждены, Пять ожерелий, где в замке — алмаз, Надежно скрыты от враждебных глаз. Твой труд свершен. Но сам не знаешь ты Сокровищ, что в душе скрываешь ты. Ты с чистой просьбой к нам пришел, любя, И люди тайны приняли тебя; [67] Те, что вязать и разрешать вольны, С тобой отныне, в помощи сильны. Мы ведаем, что совершенен шах, Что для него блаженства мира — прах, Султан Гази, [68] чей нерушимый щит На страже справедливости стоит, На девяти высоких небесах Благослови его святой аллах За то, что в век его явился ты И что на подвиг свой решился ты! Ты совершил свой труд. Века пройдут, Но дум твоих плоды не опадут». Услышав шейха, я из праха встал, Благоговейно, но без страха встал. И руки древний шейх гор'e вознес И так молитвословье произнес: «Господь! Пока твой светлый мир цветет, Пусть будет счастлив каждый в нем народ. Да будет всем земля ковром услад, Где радость, песни и плодовый сад! Пусть на престоле мира сядет мир, И люди все придут к нему на пир. И в радости, в веселье заживут, Пока не призовет их божий суд. Пусть в мире справедливость и покой Воздвигнут совершенные душой!» Как книгу, шейх сложил ладони рук, Умолк словам его вторивший круг. Моленье добрых слышно в небесах. Моленью добрых внемлет сам аллах. И вновь о «Пятерице» я воззвал, Страницу за страницей доставал, И на землю слагал их, орося Слезами, покровительства прося: «Вот — порожденье сердца моего, Росток, где новой речи торжество! Великодушны были вы к нему, К заветному творенью моему. Пять книг моих… Перелистайте их И благосклонно прочитайте их! Пусть ваши руки их благословят, Пусть наши внуки их усыновят!» И поднял шейх творение мое, Живое откровение мое; И молвил пиру: «Милость изъяви, Сокровищницу слов благослови! Просящий этот — нам как младший сын, Последний урожай моих долин. Те, кто за ним пойдут тропою сей, Нам будут сыновьями сыновей. Благослови его — душой велик! Он — верный твой мюрид и ученик». Когда мой пир к молитве приступил, Весь круг мужей ладони рук сложил. Молитва та, звучавшая в тиши, Была бальзамом для моей души. Как кит, я выплыл к свету из пучин, Когда они промолвили: «Омин!» И тая, словно отблески зари, Сказали мне: «Царя благодари». При звуке этих слов очнулся я, Как бы от обаянья забытья. Увидел вновь отшельничий покой И старца, увенчанного чалмой, С лицом светлей небесного луча; Тут снял он руку с моего плеча. Я голову свою пред ним склонил, Его стопы слезами оросил. Меня коснувшись ласково рукой, Участливо спросил он: «Что с тобой?» Я отвечал ему: «О добрый друг! Меня томит неведомый недуг!..» И молвил он: «Был истинно велик Прозренья твоего прекрасный миг. Тот миг — тебя он спас, тебе помог! Иди молись! Твоя защита — бог». Припав к ногам духовного отца, Я встал, покинул сень его дворца. Я видел — цель достигнута моя, Но пройдена долина бытия. Свою «Хамсу» я завершить успел — Но мир передо мною опустел… Молюсь тому, кто вечен и велик, Под чьей защитой цели я достиг, Как будто у подножья трона сил, [69] Склонясь, страницы эти положил. На лоно счастья ныне удалюсь, Устрою пир, на час развеселюсь.

53

…наставника Мейханы… — Мейхана — питейный дом, наставником которого у суфиев считался глава суфийской общины.

54

…помолиться за падишаха ислама… —То есть за Мухаммеда.

55

Рука, что путь указывала мне, // Ведет проверку этой пятерне. —Навои имеет в виду руку творца, вдохновившего его на труд и способного судить о работе поэта.

56

«То не панджа, — сказал наставник мой. — // А твердый камень, монолит стальной».— «Пандж» — по-персидски — «пять», «панджа» — «пятерня», наставник Навои, поэт Джами, считает руку Навои, создавшего «Хамсу», — могучей. Здесь же Навои обыгрывает слова «пятерка» и «пятерица» (свод поэм).

57

Мой пир, когда дастаны прочитал. — Имеется в виду поэт Джами.

58

…Явился вестник счастья и сказал.— То есть ангел Суруш.

59

А сам Рухуламин явился мне.— Речь идет об архангеле Рухуламине, которого всевышний якобы посылает к своим пророкам.

60

Доныне в мире не было руки, // Чтобы писать на языке тюрки.— Язык тюрки — чагатайский (древнеузбекский) язык. Навои намекает на тот факт, что его «Пятерица» — первая из всех «Пятериц», созданных на родном языке.

61

Прославленный на языке дари. — Навои имеет в виду собственные газели, написанные на новоперсидском языке — дари.

62

Я в Океан ветрила устремил. // И Океан объятья мне открыл.— Речь идет о поэте Джами.

63

О муж! Хасан мне имя. А народ// Меня «Делийским» издревле зовет. —Выдающийся индийский поэт Хасан Дехлави (1253–1328), писавший на фарси.

64

Перед очами шейха твоего.— Имеется в виду поэт Низами.

65

Я знал: то — Фирдоуси и Саади,// И вещий Санаи, и Унсури, // И дивный Хагани, и Анвари.— Навои перечисляет самых выдающихся персидско-таджикских поэтов: Абулькасима Фирдоуси, Муслихаддина Саади, Санаи Газнави, Абулькасима Унсури, Авахаддина Анвари и азербайджанского поэта Эфзеледдина Хагани (1120–1199), писавшего на фарси.

66

Но я два мира ощутил в руках!.. — Имеются в виду Хосров Дехлави и Абдуррахман Джами.

67

И люди тайны приняли тебя…— Всех названных в этой главе великих поэтов Навои считает познавшими божественную тайну жизни и мироздания.

68

Султан Гази… —Гази — буквально: «верный», преданный аллаху. Так Навои именовал султана Хусейна Байкару.

69

Как будто у подножья трона сил.— Не нарушая мусульманский обычай не упоминать имя бога, Навои называет его, используя традиционные образные выражения.

* * *

Эй, кравчий! Чашу счастья поднеси, Мой мозг усталый ливнем ороси! Чтоб ожил я, испивши чашу ту, Как степь в благоухающем цвету! Последним бейтам, мой певец, внемли, Печаль души напевом утоли! О Навои, ты все свершил, что мог, Твои наво тебе внушил твой бог. [70] Не спи! В сиянье утренней зари Дарующего свет благодари!

70

О Навои, ты все свершил, что мог,// Твои наво тебе внушил твой бог. —Наво — мелодия, напев; от этого слова образован и сам псевдоним поэта. Кроме того, Навои обыгрывает значение слова «Наво», называя свою «пятерицу» песней.