Степан Разин. Казаки
Шрифт:
По жидкой грязи заплескали колеса, – их привёз казак из Ведерниковской, – а чёрный челн, носом против по-весеннему быстрой воды, ходко пошёл на тот берег, в Кагальник.
– Что, аль зазнобушка? – услышал Ивашка низкий голос.
Он испуганно обернулся. Ерик, попыхивая трубочкой, смотрел на него из-под густых бровей. Ивашка смутился.
– Меня, брат, не опасайся… – сказал Ерик. – Я не из тех, кто жизнь людей коверкает. Ну, а ты всё-таки остерегайся: казаки догадались… Дураков везде достаточное количество – много больше, чем нужно…
И ярко, золотым огоньком, загорелась в темноте коротенькая носогрейка…
– А ежели ты так говоришь, то зачем ты здесь? – тихо медленно
Долгое молчание. Хрипение люльки запорожской. Тяжёлый вздох.
– А куда денешься?… – тихо, с тоской проговорил Ерик и отошёл в сторону.
А в таборе, около костров, казаки скалили зубы над Иванком:
– Иванк, а, Иванк, а в казаки хошь?
Иванко смотрел своими круглыми пуговками на смеющиеся красные от огня лица и упорно молчал.
– Э-э, ребята, да он в казаки-то не гожается: у него языка нету!..
XX. Поход
Не успели отшуметь как следует вешние воды, не успела угомониться и сесть на гнезда дикая птица, не успела зацвести цветами лазоревыми степь неоглядная, как поднялся Кагальник на поход, а за ним и вся голытьба донская… И потянулись казачьи челны вверх по опавшему уже Дону, к Паншинскому городку, туда, где исстари переволакивались воры с Дона на Волгу… В пустынных и точно бездонных пространствах этих пьяный шум похода был слышен не больше, чем звон пляшущей над сонной болотинкой комариной стайки, но всем участникам выступления казалось, что их намерение «повидаться с боярами» весьма значительно и, обливаясь горячим потом, они усердно гребли вверх.
– Эй, казаки, подгребай к берегу!.. – раздался крик по степи.
Челны насторожились: на берегу, почитай под самым Камышином, стоял небольшой конный отряд и махал им шапками.
– Что за люди? – крикнул Степан на берег с головного челна.
– Васька Ус я… – долетело по воде. – Тот, что на Москву, к царю в гости ходил… Мы к вам…
Челны радостно подгребли к топкому берегу, и конница Васьки, забубённой головушки, не знающей хорошо, в какой угол преклониться, с радостными криками смешалась с казачьим войском. Теперь численность армии Степана достигла уже семи тысяч. Атаман сразу сделал Ваську своим есаулом и Васька, скаля белые зубы, крутил свои лихие чёрные усы и смеялся, довольный: теперь-то они уж отколют коленце!..
С величайшими трудами казаки переволоклись по невылазной грязи в Камышинку, и быстро понеслись вниз по речке перегруженные голытьбой челны. Вокруг была та же весенняя, радостная степь, то же небо бездонное, но всё здесь казалось шире, могутнее, величавее: то близость Волги сказывалась.
В устье Камышинки Степан и другие казаки повиднее вышли на берег и поднялись на вершину высокого холма, который командовал над всеми окрестностями. И невольно казаки замолчали и залюбовались захватывающе-широким видом полноводной, солнечной Волги и бескрайних, вдали лиловых степей. Весенний ветер весело рвал и метал. Над водой хриплыми криками кружились белые острокрылые чайки. И никого, пустыня… Только в буро-серой прошлогодней траве на вершине холма тихо тлели многочисленные деревянные кресты: некогда на этом месте воровские казаки задумали построить городок, чтобы запереть Волгу, но Москва послала против них ратных людей, и был на этом бугре ожесточённый бой, в котором одних москвитян погибло более тысячи человек, а воры сложили свои головы все, кто в бою, кто потом на виселицах. Это и было кладбище ратных людей московских, все эти тихо догнивающие кресты, над которыми быстро бежали, гонимые вешним ветром, белые, пухлые облака да хрипели чайки острокрылые…
И долго молчали казаки: кто знает, что ждёт их?…
– По-моему, ежели взять Царицын да Астрахань, никакой нужды нет ставить тут городок… – сказал, наконец, Степан. – А ежели Царицын да Астрахань в руках воевод оставить, то городок этот всё равно продержится недолго…
С ним быстро согласились. На стратегических соображениях казацкая мысль останавливалась только как бы из некоторого военного приличия. Городок не нужен был им потому, что всем им хотелось ярких приключений, хотелось богатого зипуна, хотелось двигаться всё дальше и дальше, а потому всякие такие задержки, как постройка городков, отталкивали от себя, а эти немые тлеющие в прошлогодней траве кресты без слов говорили, как слабы бывают иногда такие казацкие затеи. И все решили: это пустое – и стали потихоньку спускаться к челнам…
Казаки тем временем пронюхали, что недалеко в степи кочуют едисанские татары, те самые, которых побили они тогда на Емансуге, в изливе Волги.
– И тоже… – сказал Степан. – Я с конными ударю на татар: ясырь возьмём и коней отгоним, а вы все на стругах идите в Царицын. Я выйду туда степью. Атаманом у вас будет Васька Ус.
В последнее время он был недоволен Ивашкой Черноярцем: тот был всё задумчив как-то и точно остыл в нём первый казачий порыв. И Ивашке это назначение атаманом Уса было теперь безразлично: его вся думка была позади, где в Ведерниковской осталась его любушка. И в душе он всё более и более склонялся к ней: бросить всю эту чепуху и уехать куда-нибудь в даль и зажить уж как следует, по-хорошему, как все.
И только было тронули казаки, что со Степаном на татар собрались, коней, как вдруг заметили в степи какого-то всадника, который скакал на уже вымотавшейся по невылазной грязи лошади вдоль берега:
– Да это казак… Гонец, должно, какой… – говорили казаки. – Надо обождать…
Казак привёз сразу две грамоты: одну от Дорошенка, который всё бунтовал против Москвы, поднимая против неё и турок, и крымчаков, а другую от Серка, атамана Запорожья, который ненавидел Дорошенка, но не очень был расположен и к Москве. И тот, и другой звали Степана на соединение с собой.
– Ну, мы и сами с усами… – проговорил только Степан, прочитав грамоты. – У нас с Москвой свои дела есть и в чужой след идти нам надобности нету…
И вместе со своими казаками он исчез в степи.
Васька Ус вышел на стругах в Волгу и обложил встревоженный Царицын. Унковский был недавно отозван в Москву. Там он пустил слух, что его Пелагею Мироновну похитили у него воры-казаки и бил челом великому государю на великих обидах и проторях своих: «Волею Божиею воры увели у меня женишку, и я человеченко одинокой…» Но царь был недоволен им и приказал ему ведать Панафидным приказом, самым бездоходным из всех, ибо «ведомо в том приказе было только поминание по умершим прежним великим князьям и царям российским, царицам, царевичам и царевнам, и которого дня должно по ком творить память в Москве и в других городах и в монастырях по церквам, указы посылаются из того приказа». И хотя тут под началом у бывшего воеводы было только несколько подьячих, он все же ходил грозой, постукивал подогом и всё грозил всех исподтиха вывести…
В Царицыне воеводой был теперь Тургенев. Прелестные письма, которые служилые люди перехватывали среди посадских чуть не ежедневно, говорили воеводе вполне ясно, что городку не удержаться. И действительно, не прошло и дня, как жители широко открыли казакам городские ворота, а воевода с немногими боярскими детьми, десятком стрельцов да тремя царицынскими жителями заперся в одной из башен: он знал, что сверху, от Самары, идёт на помощь ратная сила…
И вдруг по точно взъерошенному городку вешним вихрем пронеслось: