Стихи

Коллектив авторов

Берлин, 25. 9. 23.

Автобус

Расшатывая сумрак бурый огнями, жестяным горбом, на шинах из слоновой шкуры гремящий прокатился дом. И вслед качнувшейся громаде, как бы подхвачен темнотой, я кинулся и вспрыгнул сзади, и взмыл по лестнице витой. И там, придерживая шляпу, в свистящей сырости ночной я видел: выбросила лапу и скрылась ветка надо мной. И вспомнил допотопный ужас, бег, топот, выгибы клыков… Пускай в гранатовые лужи стекают стекла кабаков, — пожарище

тысячелетий, душа дремучая моя, отдай же мне огонь и ветер, грома иного бытия! Когда я легкий, низколобый на ветке повисал один над обезумевшею злобой бегущих мамонтовых спин.

5. 10. 23

* * *

Милая, нежная — этих старинных, песенных слов не боюсь, и пою… О, наклоняйся из сумерек длинных в светлую бездну мою! Я подарю тебе солнечной масти рьяных коней, колесницу в цветах, ибо сейчас я не пристальный мастер, я — изумленье и взмах. Милая, нежная, я не ошибся, часто мне женские снились черты. Все они были из ломкого гипса, золото легкое — ты. Это, пойми, не стихи, а дыханье, мреющий венчик над страстью моей, переходящий в одно колыханье неизмеримых зыбей.

17. 10. 23.

* * *

Из мира уползли — и ноют на луне шарманщики воспоминаний… Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне: я только пасмурный изгнанник. Полжизни — тут, в столе, шуршит она в руках, тетради трогаю, хрустящий клин веера, стихи — души певучий прах, — и грудью задвигаю ящик… И вот уходит все, и я — в тенях ночных, и прошлое горит неяро, как в черепе сквозном, в провалах костяных зажженный восковой огарок… И ланнеровский вальс не может заглушить… Откуда?.. Уходи… Не надо… Как были хороши… Мне лепестков не сшить, а тлен цветочный сладок, сладок… Не говори со мной в такие вечера, в часы томленья и тумана, когда мне чудится невнятная игра ушедших на луну шарманок…

Ноябрь 1923

Барс

Пожаром яростного крапа маячу в травяной глуши, где дышит след и росный запах твоей промчавшейся души. И в нестерпимые пределы, то близко, то вдали звеня, летит твой смех обезумелый и мучит и пьянит меня. Луна пылает молодая, мед каплет на мой жаркий мех; бьет, скатывается, рыдая, твой задыхающийся смех. И в липком сумраке зеленом пожаром гибким и слепым кружусь я, опьяненный звоном, полетом, запахом твоим… Но не уйдешь ты! В полнолунье в тиши настигну у ручья, сомну тебя, мое безумье серебряное, лань моя.

1923

Встреча

И странной близостью закованный…

А. Блок

Тоска, и тайна, и услада… Как бы из зыбкой черноты медлительного маскарада на смутный мост явилась ты. И ночь текла, и плыли молча в ее атласные струи той черной маски профиль волчий и губы нежные твои. И под каштаны, вдоль канала, прошла ты, искоса маня; и что душа в тебе узнала, чем волновала ты меня? Иль в нежности твоей минутной, в минутном повороте плеч переживал я очерк смутный других — неповторимых — встреч? И романтическая жалость тебя, быть может, привела понять, какая задрожала стихи пронзившая стрела? Я ничего не знаю. Странно трепещет стих, и в нем — стрела… Быть может, необманной, жданной ты, безымянная, была? Но недоплаканная горесть наш замутила звездный час. Вернулась в ночь двойная прорезь твоих — непросиявших — глаз… Надолго ли? Навек? Далече брожу и вслушиваюсь я в движенье звезд над нашей встречей. И если ты — судьба моя… Тоска, и тайна, и услада, и словно дальняя мольба… Еще душе скитаться надо. Но если ты — моя судьба…

1923 г.

Гроза

Стоишь ли, смотришь ли с балкона, деревья ветер гнет и сам шалеет от игры, от звона с размаху хлопающих рам. Клубятся дымы дождевые по заблиставшей мостовой и над промокшею впервые зелено-яблочной листвой. От плеска слепну: ливень, снег ли, не знаю. Громовой удар, как будто в огненные кегли чугунный прокатился шар. Уходят боги, громыхая, стихает горняя игра, и вот вся улица пустая — лист озаренный серебра. И с неба липою пахнуло из первой ямки голубой, и влажно в памяти скользнуло, как мы бежали раз с тобой: твой лепет, завитки сырые, лучи смеющихся ресниц. Наш зонтик, капли золотые на кончиках раскрытых спиц…

1923

Песня

Верь: вернутся на родину все, вера ясная, крепкая: с севера лыжи неслышные, с юга ночная фелюга. Песня спасет нас. Проулками в гору шел я, в тяжелую шел темноту, чуждый всему, и крутому узору черных платанов, и дальнему спору волн, и кабацким шарманкам в порту. Ветер прошел по листам искривленным, ветер, мой пьяный и горестный брат, и вдруг затих под окном озаренным: ночь, ночь — и янтарный квадрат. Кто-то была та, чей голос горящий русскою песней гремел за окном? В сумраке видел я отблеск горящий, слушал ее под поющим окном. Как распевала она! Проплывало сердце ее в лучезарных струях, как тосковала, как распевала, молясь былому в чужих краях, о полнолунье небывалом, о небывалых соловьях. И в темноте пылали звуки, — рыдающая даль любви, даль — и цыганские разлуки, ночь, ночь — и в роще соловьи. Но проносился ветер с моря дыханьем соли и вина, и гармонического горя спадала жаркая волна. Касался грубо ветер с моря глициний вдоль ее окна, и вновь, как бы в блаженстве горя, пылала звуками она… О чем? О лепестке завялом, о горестной своей красе, о полнолунье небывалом, о небывалом — ветер! Вернутся на родину все, вера ясная, крепкая: с севера лыжи неслышные, с юга ночная фелюга… Все.