Стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна»: Комментарий

Зельченко Всеволод

К этому направлению следует отнести уже упоминавшихся «Чашу жизни» Бунина и «Сфинкса» Белого, однако не только их. В ноябре 2012 года профессор Еврейского университета в Иерусалиме Аминадав Дикман в лекции «Русская и израильская словесность в компаративном аспекте», состоявшейся на очередном фестивале медленного чтения проекта «Эшколот» в подмосковном Воскресенском, поделился интереснейшим наблюдением, которое мы воспроизводим здесь с его разрешения: у «Обезьяны» Ходасевича есть своего рода двойник – одноименные стихи Давида Шимоновича (Шимони). Любезно откликнувшись на нашу просьбу, иерусалимский поэт и филолог-классик Хава Броха Корзакова отыскала это стихотворение 1907 года в обширном поэтическом корпусе Шимоновича и выполнила его подстрочный перевод с иврита; оригинал написан шестистопными дактилями со сложной, варьирующейся в пределах стихотворения рифмовкой:

Тогда шли одинокие дожди и падали на холодную землю,Стучали по камням пола и прятались между щелями;Был не день и не ночь; распространялся густой, немой туман;Стены и ограды темнели и углублялись в темные мысли,Иногда долетал одинокий звук, бежавший с далеких улиц,И сообщал, что далеко в городе [97] волна жизни все еще шумит и восстает,И спешил вернуться к своим братьям; и снова оставался я восставшим сиротой,Ныряя в глубокий сон, который не породит снов…Молча смотрел я в чердачное окошко: что и кто у меня есть в этой стране?Мне

кажется, что мое сердце охватили холодные лапы насекомого…Вдруг под моим окном раздался странный крик,Разорвал покров тумана и тихое жужжание дождя;В нем кипело отчаяние грешника и шумел гнев пропащего,Кричал в нем от боли мужчина и плакала тоска женщины;На склоне покоилась смесь тьмы и бледного света,Мое сердце потряс чудный звук, и я резко посмотрел вниз:Молчаливый цыган поклонился и дернул за железную цепь,И стала танцевать, и закричала молодая обезьяна… И увидел я сквозь туман:В глазах у обезьяны что-то дрожало, в глазах у обезьяны что-то горело,И на секунду заблудилось во мне мое сердце, и я понял: это было горе…Кто же зажег огонь в ее глазах? О чем она так сожалела?На кого она сейчас так гневается? Кого сейчас проклинает и честит?И вдруг упала цепь… И обезьяну стало трясти, и она закричала…И где же тьма? И куда она пошла? Куда убежала?Нет оград и стен… Нет цыгана, обезьяны и нет дождей…Небеса глубоки, небеса – сверкающие и высокие…Лес дремлет, древний лес, бесконечный…На ткани ковра он отдыхает, закутан в великолепие и совершенство красоты…И поддерживают облака огромные деревья своей кроной,И чудесная жизнь сплетается в тайниках их навеса…Предаются любовной игре и тихо скачут сапфировые ручьи,И разбивает водой свою жажду стадо могучих слонов…Бегает тигр и скрывается между шалашами ветвей…Блестят и пропадают в воздухе змеи и крылатые существа… [98] И страшный рык вдруг поднимается в пространстве,И немое расстояние вдруг превращается в ужас Господень,И вдруг – снова вселенский мир, и райский покой,И нежные мотивы доносятся на крыльях пения,И веселые и радостные обезьяны борются, поднимая пыль,В тайниках мыслей предаются любовной игре, обнимаются…И вдруг……Нет небес, нет леса… Цыган пропал, и его обезьяна…И больше я не видел его, и не знаю, каков его конец,Но в моем сердце до сих пор живет его тоска и его великое горе,И я чувствую в своих странствиях: я не один в мире… [99]

97

Стихотворение написано в Киеве.

98

Букв. «сарафы», они же «серафимы». – Примеч. Х.Б. Корзаковой.

99

Shimoni D. Shirim. Tel Aviv, 1954. K. 1. D. 23–24.

Сходство «Обезьяны» Ходасевича с этими стихами много интереснее, чем с бунинскими: в обоих случаях встреча с нищим преображает бессобытийную, застывшую реальность (у Ходасевича – окутанную дымом и оглашаемую криком петуха с соседней дачи, у Шимоновича – окутанную туманом и оглашаемую «одиноким звуком, бежавшим с далеких улиц»); в обоих случаях пантеистическое озарение вызывается пристальным взглядом зверя; в обоих случаях рассказчик ощущает сродство с сербом / цыганом и его обезьянкой («…Ни одна рука / Моей руки так братски не коснулась…»; «И я чувствую в своих странствиях: я не один в мире»). Более того, Ходасевич мог узнать об «Обезьяне» своего ровесника Шимоновича от Л.Б. Яффе, с которым они с осени 1917 по весну 1918 года интенсивно работали над «Еврейской антологией» – сборником современной поэзии на иврите, вышедшим в июле в издательстве «Сафрут»; Шимонович в это время также жил в Москве и общался с Яффе. «Мы работали ежедневно по нескольку часов – долгих часов, – вспоминал Яффе в статье, посвященной памяти Ходасевича. – ‹…› Ходасевич садился против меня, сутулый, с худым и болезненным лицом. Лишь глаза лучились светом разума и душевного волнения. Мы читали подстрочники и решали, кому из поэтов давать стихотворение для перевода; читали также литературные переводы, которые уже были перед нами» (пер. с иврита Зои Копельман; ИЕП, 17) [100] . В «Антологию» вошли переводы пяти стихотворений Шимоновича, и два из них выполнил весной 1918 года Ходасевич – «Последний самарянин» [101] и «На реке Квор»; при этом из тех же воспоминаний Яффе известно, что он и Хаим Гринберг изготовили для книги значительно больше подстрочников, чем оказалось в результате использовано [102] .

100

О работе Ходасевича и Яффе над сборником см. также: Бернхардт Л. В.Ф. Ходасевич и современная еврейская поэзия // Russian Literature. 1974. Vol. 3. P. 21–31 (там же впервые опубликованы четыре письма Ходасевича Яффе, в последнем из которых, отправленном в сентябре 1922 года в Палестину, Ходасевич писал: «Знаете ли, что Вы – одно из немногих самых светлых моих воспоминаний, когда я думаю о тяжелых временах московской жизни в 1917–1918 гг.? И знаете ли, что Вы навсегда останетесь одним из самых любимых моих людей?»); Мазовецкая Э.И. Поэзия на иврите в переводах русских писателей // Русская литература. 2003. № 2. С. 174–176; Лавров А.В. Лейб Яффе и «Еврейская антология»: К истории издания [2010] // Он же. Символисты и другие: Статьи. Разыскания. Публикации. М., 2015. С. 516–535. Не разделяя гипотезы, согласно которой встреча с сербом и обезьяной означает встречу Ходасевича с Яффе и ивритской словесностью, «вполне возможно, казавшейся ему прежде чем-то вроде диковинного зверя из зоопарка культуры» (Бар-Йосеф Х. [Рец. на: ] Ходасевич В.Ф. Из еврейских поэтов. М.; Иерусалим, 1998 // Вестник Еврейского ун-та в Москве. 1999. № 2 [20]. С. 367), мы тем не менее еще не раз будем упоминать на этих страницах имена авторов «Еврейской антологии»: их влияние прослеживается во всем цикле белых стихов из «Путем зерна».

101

«Последний самарянин», как и «Обезьяна», принадлежал к числу четырех стихотворений, которые Шимонович напечатал в 1906–1907 годах в знаменитом лондонском журнале «ha-Me’orer», издававшемся Йосефом Хаимом Бреннером для еврейской аудитории в России (ИЕП, 66–67); со времени гибели Бреннера во время погрома в Яффе (1921) оба они публиковались с посвящением «Й.Х.Б.».

102

ИЕП, 15.

Впрочем, увлечься вопросом «читал или не читал» означало бы попасться в ту же ловушку, которую уготовила исследователям Ходасевича бунинская параллель: как представляется, предметом анализа здесь должны стать не точечные «влияния», а механизм символического осмысления повседневной детали, иначе говоря – история топоса, который в 1900–1910-е годы переживал пору энергичной разработки. А.К. Лозина-Лозинский посвятил шарманщикам с обезьянками сразу два стихотворения; и если первое из них [103] целиком умещается в рамки «трогательной» парадигмы, то в финале второго, написанного в августе 1914 года (впрочем, без каких-либо аллюзий на начало войны) и опубликованного лишь в XXI веке, шарманщик преображается в архетипического изгнанника, а обезьянка – в эмблему поэтического вдохновения:

103

«Пред

отпертым окном бродячий итальянец…» (опубл. 1913): Лозина-Лозинский А.К. Противоречия: Собрание стихотворений / Сост., подгот. текста и коммент. К. Добромильского. М., 2008. С. 223.

Бродяга-музыкант с смешною обезьянкой,Пугливым существом, прижавшимся к плечам,Бродил по улицам с хрипящею шарманкой,По равнодушнейшим и каменным дворам.Скучая, музыка банально дребезжала,Пока на мостовой не зазвенит пятак,А обезьяночка по-детски танцевала,Покорно веруя, что людям надо так.О чем, о чем он пел мертво и монотонно?Романсы нищеты и песеньки рабов…А обезьяночка мечтала удивленноО Ганге, Индии, фантастике лесов…Случалось, что ее бивал ее хозяин,Случалось, что и он бывал побит толпой,И звался музыкант – поэт великий – Каин,А обезьяночка звалась его душой [104] .

104

Там же. С. 499; за указание на этот текст мы признательны А.Л. Соболеву. К отождествлению «обезьянщик – поэт, обезьяна – поэзия» ср. обсуждаемые чуть ниже стихи Г.А. Шенгели «Музе»; Сара Дикинсон постулирует его и для «Обезьяны» Ходасевича (Dickinson S. Op. cit. P. 160).

Во внимательно-отстраненном описании Ходасевича выделяются слова «кожаный ошейник ‹…› давил ей горло» (ст. 11–13): поэт на миг смещает фокус с наблюдения на вчувствование, передавая уже не впечатления стороннего зрителя, но ощущения самого зверька. В традиции мистического восприятия нищего балканца с обезьяной есть особый извод, когда авторы «переселяются» в тело обезьянки и смотрят на мир ее глазами. В письме Мейерхольда актрисе Валентине Веригиной (23 мая 1906 года), процитированном в мемуарах адресата, идет речь об эмоционально тяжелых полтавских гастролях Товарищества новой драмы; образ бродячей обезьянки возникает сперва как метафора актерской несвободы, но затем разворачивается в самоценную фиксацию медиумического опыта:

Видел, как люди гнались за рублем. Мне надевали петлю на шею и волочили меня по пыльным и грязным дорогам, по топким болотам, в холод и зной туда, куда я не хотел, и тогда, когда я стонал. И мне казалось, что на мне кумачовый женский костюм с черными кружевами, как на обезьянке, которую нищий болгарин тычет в бок тонкой палочкой, чтобы она плясала под музыку его гнусавой глотки. Эти монотонные покачивания песни хозяина-деспота, этот красный кумач на озябшей шерсти обезьяны – кошмар. Кошмар и наша «пляска» за рублем, но… часы грез все искупали… [105]

105

Веригина В.П. Воспоминания. Л., 1974. С. 85.

О том же – стихотворение Нины Манухиной «Обезьянка» (1922). Манухина наверняка прочла Ходасевича, но сюжетная ситуация ее стихов совсем на него не похожа и заставляет вспомнить скорее «Шарманку» Нарбута (1912), где лирический субъект отождествляет себя с шарманщиком («Стонет развалина-шарманка, / Сохнет и шелушится крик, / Серый акробат – обезьянка – / Топчется – сморщенный старик. / ‹…› Капай, одиночество, капай, / Чашу наполняй до поры – / Буду и я со шляпой, / Кланяясь, обходить дворы…») [106] :

106

Кроме того, «Обезьянка» Манухиной очевидным образом составляет пару с написанным в том же году программным стихотворением «Музе» Георгия Шенгели (который вскоре станет ее мужем). Как ни велика опасность превратить комментарий в антологию, мы не можем не привести эти стихи полностью; в жанре аллегории уязвимые стороны дарования Шенгели – риторичность и дидактический схематизм – обратились в достоинства, породив, на наш взгляд, едва ли не лучшую его вещь и одновременно один из самых значительных «обезьяньих» текстов русской поэзии: «Я груб и неумыт, я на ветру дрожу / В одежде порванной, истленной. / Мне надо жить и есть, – и по дворам хожу / С тобою, с обезьянкой пленной. / В лоскутной курточке, с гремушкой, с бубенцом, / Вся опушившись шерстью зябкой, / Ты сахару кусок сжимаешь кулачком, – / Такою человечьей лапкой. / И, озираючись на раздраженный хлыст, / Ты представляешь все, что надо: / Как служит мессу ксендз, как плачет гимназист, / Как вьется меж ветвей дриада. / Мальчишки норовят тебя толкнуть, щипнуть, – / Ты ничего не замечаешь. / Ты слабо кашляешь и вдавленную грудь / Ладонью узкой согреваешь. / Отдать бы, уступить! В тепло!.. Но без тебя / Кто денег мне на бубен бросит? / И вот тебя вожу, терзая и знобя, / Пока обоих смерть не скосит!» (Шенгели Г.А. Норд. М., 1927. С. 5–6; сборник посвящен Манухиной). Стихи вызвали нарочито громко выраженное возмущение А.З. Лежнева («Муза, работающая из-под хлыста и только потому, что надо „жить и есть“ – опомнитесь, Георгий Шенгели! Зачем вы клевещете на себя!» [Красная новь. 1926. № 2. С. 239]) и «домашнюю» пародию И.И. Пузанова, в которой муза-обезьянка соотнесена с Манухиной (опубл.: Молодяков В.Э. Георгий Шенгели: Биография. М., 2016. С. 300–301).

Захлебнулась шарманка «Разлукой»По дворам и в пролеты лет,Закрутил ее серб однорукий,Смуглолицый сутуля скелет.На плечо я к нему броском,Зябко ежиться от озноба,А в груди распирает ком –Человечья скучливая злоба.Хляснет окрик – и спрыгну плясатьИ умильные корчить рожи,Полустертые цепко хвататьМедяки, что на дни похожи.В апельсин золотой вцепясь,Поднесла невзначай ко рту,Да косится хозяин, озлясь,Сочный плод с размаху – в картуз,А потом, слюну проглотив,Замигаю, закрою веки,И опять неотвязный мотив,И опять на плечо калеки…Так идем от двора к двору,Я забыла – что явь? что бред?Но боюсь одного: умру –Серб немедля пойдет вослед [107] .

107

Манухина Н.Л. Смерти неподвластна лишь любовь / Сост., подгот. текста, послесл. В.Г. Перельмутера. М., 2006. С. 7–8. Связь этих стихов с «Обезьянами» Ходасевича и Бунина отмечена публикатором в послесловии (Там же. С. 69; Перельмутер В.Г. Айсигена // Toronto Slavic Quarterly. 2006. Vol. 16 [sites.utoronto.ca/tsq/16/manukhina16.shtml]).

Таков бытовой и литературный фон, на котором стихотворение Ходасевича воспринималось его первыми читателями. Другой круг ассоциаций (опять-таки затрагивающих одновременно и памятную современникам реальность, и уже успевшую ее преобразить литературу) связан со временем действия «Обезьяны», которое обозначено в заключительном стихе – «В тот день была объявлена война».

2. «Была жара. Леса горели»

Таким образом, жили мы в двух мирах. Но, не умея раскрыть законы, по которым совершаются события во втором, представлявшемся нам более реальным, нежели просто реальный, – мы только томились в темных и смутных предчувствиях. Все совершающееся мы ощущали как предвестия. ‹…› Маленькие ученики плохих магов (а иногда и попросту шарлатанов), мы умели вызывать мелких и непослушных духов, которыми не умели управлять.

– Ходасевич. Муни