Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется
Шрифт:
— Послушай, Ривка, что с тобой? Послушай…
— Нечего мне слушать тебя, палач! Пускай тебя и бог не слушает на страшном суде! Разве ты слушал меня, когда я тебе говорила: не надо ребенка мучить школою, не надо ребенка пугать проклятой практикой… А ты все нет да нет! Теперь добился, добился того, чего хотел!
— Ну, что случилось, Ривка? Я ничего не знаю!
— Не знаешь? Га, не знать бы тебе, какой сегодня день, злодей! На, погляди, узнай! На!
И она швырнула ему листок бумажки. Герман дрожащими руками взял измятое, измоченное слезами письмо, в то время как Ривка, обессиленная, тяжело дыша,
Письмо было из Львова, от купца, у которого находился в ученье Готлиб. Герман, бормоча, читал:
— «Достопочтенный господин! Сам не знаю, с чего начать и как рассказать о том, что у нас здесь произошло. Ваш сын Готлиб уже три дня назад исчез, и все поиски были напрасными. Только сегодня утром удалось полиции найти его одежду, связанную вместе, в кустах на Пелчинской горе. Его же самого до сих пор нет и следа. Было подозрение, не утопился ли он в пруду, но до сих пор не могли найти тело. Приезжайте как можно скорее — может быть, удастся нам дознаться, что с ним случилось. Впрочем, если что-нибудь откроется еще до получения вами этого письма, сообщу телеграфно».
Герман взглянул на дату: еще позавчера. А телеграммы не было — значит, ничего! Он долго стоял, как в столбняке, сам не зная, что с ним происходит.
Громкий плач Ривки вывел его из оцепенения.
— Видишь, видишь, — кричала она, — до чего ты довел ребенка! Утопился мой сыночек, утопился мой Готлиб!.. Лучше бы ты захлебнулся своей нефтью в какой-нибудь бориславской прорве!
— Боже мой, — сказал Герман, — жена, надо же иметь рассудок! Разве я в этом виноват?
— Ты не виноват? А кто же? Может быть, я? Иди, людоед, не разговаривай, не стой, поезжай во Львов — может быть, как-нибудь еще можно спасти его или хоть тело отыскать!.. Боже, боже, за что ты меня покарал таким мужем, который свое собственное дитя в гроб вогнал! И пускай бы хоть у него их много было… А то одно единственное, и того не стало!.. Ой-ой-ой, голова моя, головушка!..
— Да замолчи же, Ривка! Может быть, еще не все так плохо, как там написано. Слышишь, только одну одежду нашли! А одежда что? Одежду мог снять…
— A-а, снял бы ты с себя свою шкуру поганую! Ты еще меня уговариваешь, добиваешь меня, изверг! О, я знаю, тебе и дела мало, что твоего сына где-то там в воде рыбы едят! Тебе что! Но я! Мое сердце разрывается, мое сердце чует, что все погибло, нет моего сыночка золотого, нету, нету!
Герман видел, что с женой нечего больше разговаривать, что ни до чего путного с ней нельзя договориться. Он бросился как можно скорее отдать приказание кучеру, чтобы тот собирался в дорогу, запрягал лошадей. Тогда еще не было в Дрогобыче железной дороги. Желающие ехать во Львов должны были на лошадях ехать до Стрыя и лишь оттуда поездом во Львов.
Проходя через зал, Герман взглянул в сторону и увидел Леона, который все еще сидел в кресле, как на иголках, слышал разговор, прерываемый внезапными взрывами рыданий, но все еще не знал, что случилось с его «соседями» и что все это значит. Герман только сейчас вспомнил о Леоне, о котором, оглушенный криками жены и собственным несчастьем, совсем было позабыл.
— А, дорогой сосед, — сказал он, приближаясь к Леону, — простите, но несчастье…
— Господи, что с вами? — воскликнул Леон. — Вы бледны,
— Эх, и не спрашивайте… — сказал тихо Герман. — Несчастье, словно гром среди ясного дня, обрушилось на наш дом, и так неожиданно, что я до сих пор еще не знаю, сон ли это или действительность.
— Но скажите же, боже мой, неужто и помочь нельзя ничем?
— Какая там помощь! Кто может воскресить мертвого! Погибло, погибло мое счастье, моя надежда!
— Мертвого?
— О да! Моего сына, моего Готлиба уже нет в живых!
— Готлиба! Что вы говорите! Может ли это быть?
— Пишет из Львова его хозяин, что пропал без вести. Несколько дней не могли отыскать ни малейшего следа, лишь недавно полиция нашла его одежду в кустах на Пелчинской горе.
— А тело?
— Нет, тело не найдено.
— Ах, так, может быть, он еще жив?
— Трудно поверить, любезный сосед! Я и сам так думал вначале. Но затем, взвесив его характер и все… все… я потерял надежду! Нет, не видать мне его больше, не видать!
Только теперь, когда Герман облегчил свое сердце этим рассказом, из его глаз потекли слезы. Он сознавал, что его сын был испорченный и полусумасшедший, но знал также, что это был его единственный сын, наследник его богатства. Еще только сегодня Леон убаюкивал его сердце такими сладкими надеждами. Он начинал уже думать о том, что если сам Готлиб и не исправится, так, может быть, умная, хорошая жена, Фанни, сумеет, по крайней мере, сдерживать его дикие причуды, приучит его постепенно к спокойной, разумной жизни. А теперь вдруг все лопнуло, как пузырь на воде.
Последние ниточки отцовской любви и крепкие нити себялюбия в его сердце были неожиданно и больно задеты, и он заплакал.
Леон бросился утешать его.
— Ах, дорогой сосед, не плачьте! — говорил он. — Я уверен, что ваш Готлиб жив, что он еще принесет вам утешение. Только не поддавайтесь скорби! Больше твердости, мужества! Нам, сильным людям, капиталистам, стоящим впереди своего времени, нужно быть всегда твердыми и непоколебимыми!
Герман только качал головой на эти слова.
— Что мне от этого? — ответил он печально. — Зачем мне теперь сила, капитал, если больше некому им пользоваться? А я… старик уже!
— Нет, не теряйте надежды. Не теряйте надежды! — уговаривал Леон. — Поскорее поезжайте во Львов, и я вам ручаюсь, что вам удастся его отыскать.
— О, если б то дал господь, если бы дал господь! — воскликнул Герман. — Ваша правда: поеду! Должен найти его, живого или мертвого!
— Нет, не мертвого, а живого! — подхватил Леон. — И уж теперь не оставляйте его там, у какого-то купца, а привозите сюда, всем нам на утешение, на радость! Да, дорогой сосед, да!..
В эту минуту открылась дверь из спальни, и в комнату вошла Ривка, заплаканная и красная, как огонь. Ее полное, широкое лицо запылало гневом, когда она увидела Леона. И Леон сразу почувствовал себя ие в своей тарелке, когда увидел Германиху, высокую, полную и грозную, словно само воплощенное возмездие. Однако, скрывая свою растерянность, он с преувеличенной вежливостью подбежал к ней, поклонился с выражением скорби на лице и уже открыл было рот, чтобы заговорить, когда Германиха, смерив его презрительным взглядом с ног до головы, коротко, но громко спросила: