Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется
Шрифт:
И она встала, чтобы позвонить. Но Готлиб силой удержал ее.
— Оставь меня в покое, не надо, — сказал он коротко.
— Но почему же, сыночек? Ведь ты не будешь же так…
— Ага, ты думала, — сказал Готлиб, вставая перед ней, — что я для того только вырвался из Львова в этих лохмотьях, для того только тащился с угольщиками пятнадцать миль, чтобы поскорее снова отдаться вам в руки, дать запереть себя в какую-нибудь клетку, да еще впридачу слушать ваш крик и ваши наставления? О, нет, не бывать этому!
— Но, сынок, — вскрикнула, бледнея и дрожа от страха, Ривка, —
— Не нужна мне твоя защита, я сам за себя постою!
— Но что же ты будешь делать?
— Буду жить так, как сам захочу, без вашей опеки!
— Господи, да ведь я же не запрещаю тебе и дома жить, как ты хочешь!
— Ага, не запрещаешь! А стоит мне лишь выйти куда-нибудь, задержаться, сейчас же расспросы, слезы, чёрт знает что!.. Не хочу этого! А еще он приедет — о, много я тогда выиграю!
Ривку как ножом резнули эти слова. Она чувствовала, что сын не любит ее, терпеть не может ее ласки, и это чувство испугало ее; в эту минуту ей казалось, что она теряла сына вторично, и уже навсегда. Она неподвижно сидела на кушетке, не сводя с него глаз, но не могла ни слова выговорить.
— Дай мне денег, я себе устрою жизнь так, как мне нравится, — сказал Готлиб, не обращая внимания на ее переживания.
— Но куда же ты пойдешь?
— Тебя это не касается. Я знаю, что ты сразу же сказала бы ему, как только он приедет, а он приказал бы жандармам меня привести.
— Но я богом клянусь, что не скажу!
— Нет, я и тебе не скажу. Зачем тебе знать? Давай деньги!
Ривка встала и открыла конторку, но больших денег у нее никогда не было. В конторке она нашла только пятьдесят ренских [137] и молча подала их Готлибу.
— Что это! — сказал он, поворачивая в руках банкнот. — Нищему подаешь, что ли?
— Больше у меня нет, сыночек, посмотри сам.
Он заглянул в конторку, все перерыл в ней и, не найдя больше денег, проговорил:
137
Ренский — монета, около рубля.
— Ну, пусть будет так. Через несколько дней раздобудь больше.
— Ты придешь? — спросила она радостно.
— Посмотрю. Если его не будет, приду, а не то пришлю кого-нибудь. Как покажет от меня знак, дай ему деньги в запечатанном пакете. Но запомни, — здесь Готлиб грозно потряс перед нею сжатыми кулаками: — никому обо мне не говори ни слова!
— Никому?
— Никому! Я тебе приказываю! Ни ему, ни слугам, никому! Пусть никто в Дрогобыче не знает обо мне. Хочу, чтобы мне никто не надоедал. А если скажешь кому, то пеняй на себя!
— Но, сыночек, тебя же здесь видела прислуга.
— Эта обезьяна? Скажи, что посыльный от кого-нибудь. Говори, что хочешь, лишь обо мне ни слова. А если он дознается, что я жив и бываю здесь, или если кто вздумает следить за мной, то попомни: такой вам натворю беды, что и не опомнитесь. Хочу жить так, как мне нравится, и все тут!
— Боже мой!.. — вскрикнула Ривка,
— Сколько мне захочется.
С этими словами Готлиб подошел к окну, открыл его, словно желая посмотреть в сад, и в одно мгновенье выпрыгнул через окно во двор. Ривка вскочила, вскрикнула, подбежала к окну, но Готлиба уже и след простыл. Только кусты высокого репейника в саду шелестели, будто тихо шептались о чем-то между собой.
В эту минуту служанка, бледная и испуганная, вбежала в соседнюю комнату и начала кричать:
— Пани, пани!
Ривка быстро опомнилась и открыла дверь.
— Пани, что с вами? Вы кричали, звали меня?
— Я? Тебя? Когда? — спрашивала Ривка, вспыхнув вся, как огонь.
— Сейчас. Мне показалось, что вы кричали.
— Это в твоей дурной голове кричало что-то, обезьяна! Марш в кухню! Разве я не приказывала тебе только тогда приходить, когда тебя позовут?
— Но мне казалось, что вы меня зовете, — робко пробормотала служанка.
— Марш в кухню, тебе говорят! — закричала Ривка. — И пускай в другой раз тебе не кажется ничего, понимаешь?
III
Прошло три недели со дня закладки. Строительство дома Леона быстро подвигалось вперед: фундамент был уже готов, и фасад из тесаного камня уже возвышался на локоть над землей.
Строитель наблюдал за работой, а в первые дни и сам Леон с утра до вечера просиживал на стройке, всюду совал свой нос и всех торопил, Но это продолжалось недолго. Какое-то срочное дело потребовало присутствия Леона в Вене, и хотя без него работа не пошла медленнее, однако рабочие вздохнули с облегчением, не слыша больше его вечных понуканий.
Однажды утром, незадолго до шести часов, несколько рабочих сидели на бревнах и камнях, ожидая сигнала к работе. Они разговаривали о том и о сем, пока собирались остальные рабочие. Вот пришел строитель, взглянул на рабочих и строго крикнул*
— Ну что, все вы здесь?
— Все, — ответил мастер.
— Начинайте работу!
Один из рабочих дал сигнал. Все пришло в движение на площадке. Каменщики плевали в ладони и брались затем за клевачи, лопатки и молотки; парни и девчата, нанятые таскать кирпич, кряхтя, сгибали спины и, просовывая шею в деревянное ярмо, взваливали на себя приспособления для ношения кирпича; плотники размахивали блестящими топорами; пильщики взбирались на козлы — большая машина человеческой силы со скрипом, стонами и вздохами начинала приходить в движение.
Вдруг на улице со стороны рынка показался еще один рабочий, сгорбившийся, жалкий, болезненный, и свернул на строительную площадку.
— Бог на помощь! — сказал он слабым голосом, останавливаясь возле мастера.
Мастер оглянулся, посмотрели и другие каменщики.
— Это ты, Бенеди? Ну, что же ты, здоров уже?
— Как будто здоров, — ответил Бенедя. — Некогда хворать. Видите, мать у меня старая, больная, не ей за мной ухаживать!
— Ну, а сможешь ты работать, парень? — спросил мастер, — Да ты ведь выглядишь, как мертвец, куда тебе работать!