Стихотворения и поэмы

Сосюра Владимир Николаевич

220. А. С. ПУШКИНУ

Вздыхает даль холодными валами, и льется синь туда, где свет погас… Он тут ходил, затравлен палачами, под шум морской, в прощанья скорбный час. Завидовал он голубой стихии, любил он непокорную красу могучих волн, бессмертный сын России, — и здесь песок впитал его слезу… Слезу о том, что край его желанный пригнут неволей, что и он в ярме, как сам народ, подобный океану, как сам народ, закованный во тьме. Как гений, всемогущий и крылатый, к нам звал зарю, что видел он во мгле, когда падут оковы и преграды и день настанет на родной земле… О Пушкин мой! В тумане пред глазами твое лицо печальное встает. Да, гений твой вознесся

над веками, ведь в нем страданье горькое твое. Любовь к бесправным и любовь к свободе, к ее врагам неугасимый гнев к нам сквозь лихие ветры непогоды донес неповторимый твой напев. И я, поэт, сын смуглый Украины и ученик твой с самых малых лет, твоей душе, бессмертной и орлиной, душою всей шлю звездный свой привет. Ты, как живой, стоишь передо мною, в сиянье весь, как острие меча, целую я край твоего плаща, что ты горячей оросил слезою. 1949

221. ВЛАДИМИРУ МАЯКОВСКОМУ

Ты по сцене шагал — нарастая, шаг мильонов, казалось, звучал. Год был двадцать второй, вот тогда я здесь впервые тебя повстречал и услышал твой голос… Мой Харьков, после боя свободный от пут, восставал из разрухи и жарко посылал нам гудками салют. Ты читал нам, и были мы, юны, все — в тебе, ты был с нами, поэт… Мы сияли, и грозами струны, и любовью и гневом в ответ пели в душах… Слова, пламенея, единили мечты и сердца, и штыков были вражьих сильнее, и любовью святой без конца к нашей Родине светлой, к народу прожигали нам нервы они, словно ток… А в окно с небосвода засмотрелись созвездий огни, освещали простор, чтоб не скользкий был наш будущий путь молодой, слал привет свой тебе, Маяковский, тот далекий огонь золотой… Как любили тебя мы!.. Трубою звал твой голос для новых побед и на бой, и на штурм за собою, тьму пронзая, как будто стилет… Пролетели и годы и сроки… Но доныне мне сердце гнетет смерть твоя, мой гигант кареокий, в тот далекий, тридцатый тот год. Как рыдал я тогда над тобою, что погасла такая судьба и что ненависть пулею злою, словно недруг, сразила тебя, что земля тебя мраком укрыла, что твой голос навеки замрет, что сложил ты орлиные крылья в тот далекий, тридцатый тот год. Да. Не стало тебя. Только струнный в наших душах призыв не утих… Это песни твои, сын Коммуны, всё звучат, и не умер ты в них. Ветер веет над нами, как знамя, в наших жилах шумит твоя кровь… Ты живешь, ты не умер, ты с нами, ибо смерти не знает любовь. 1949

222. «Горы Абхазии дремлют в тумане…»

Горы Абхазии дремлют в тумане. Тихо вокруг — ни души! Ветер платаны качает, как пьяный, в бархатной сонной тиши. Снятся магнолиям встречи, свиданья, зори в огнях янтаря… Шумно могучего моря дыханье, звезды, как очи, горят. Травы покрылись жемчужной росою, радуги вместе слились… Долго кричал пароход над волною… Друг мой далекий, вернись! 1949

223. ДОНЕТЧИНА МОЯ!

Донетчина моя, твоих ветров дыханье я ощущаю вновь, как прежде, как в былом, когда, в лучах зари, цветов благоуханье я так любил встречать над голубым Донцом. Я ощущаю мощь порыва трудового и в голосах степей, и в гомоне лесов, и музыку гудков твоих я слышу снова, Донетчина моя, бессменная любовь! Вон шахты вдалеке… Гляжу на них, гляжу я, и песнь рождается, слетает с губ моих. Пускай снега кругом, но в сердце май бушует, чуть вспомню о тебе, и в сердце — новый стих. И снова молод я, и в радужном свеченье весь мир передо мной, и счастьем полон я; я, как струна, звучу, охваченный волненьем, объятый пламенем, Донетчина моя! Полями я иду и знаю: там, под ними, огромный дивный мир таится в глубине, и дышит, и гремит, и звонами своими еще с ребячьих лет так близок, дорог мне! И,

как на крыльях, в глубь подземных коридоров мои мечты опять, вплетаясь в лад строки, летят… Летят туда, где в такт шагам шахтеров качаются, плывут, мерцают огоньки. Донетчина моя, отчизна, мать героев, твоих заводов дым как стяг в моих глазах. Ты сделала меня поэтом в гуле боя, чтоб навсегда тебя прославил я в стихах. Донетчина моя, любимая, родная, тебе все чувства я, всю жизнь отдать готов! И снова, как дитя, к тебе я приникаю, чтобы набраться сил для жизни и трудов. 1949

224. «Стылые стены и лица…»

Стылые стены и лица, тени, летящие прочь… Что, синеокая, снится в эту холодную ночь? Может, смеясь, как весною, ты в толчее городской с сыном идешь и со мною в шубке своей меховой… Спи. Темноту и ненастье солнце сияньем забьет… О мое чудное счастье, горькое горе мое!.. 7 декабря 1949

225. «Ой, снега, снега, они…»

Ой, снега, снега, они солнцем осиянны, тонет всё вокруг, взгляни, в счастье несказанном. Бриллиантов дивный блеск всюду предо мною густо сеется с небес щедрою рукою. Может, мне за горя дни кануть в несказанном… Ой, снега, снега, они солнцем осиянны! 4 февраля 1950

226. «Солнце распахнуло золотые веки…»

Солнце распахнуло золотые веки, взглядом жарким гонит потемневший снег… Мы с тобой расстались, может быть, навеки, и любовь забылась в непробудном сне. Неужели смерть ей?.. Нет… Дыханье сонно на груди колышет вышивку — цветы… На ресницах блещет жемчуг увлажненный, а под ним глубины жаркой темноты. Тьма, а в ней сверкают вспышки молний синих — тех очей жестоких, близких и чужих — тех, которых краше нет на Украине, и во всей вселенной не найти таких. Спи, моя голубка!.. Сон твой не навеки, мы с тобой дождемся радостного дня… Неспроста, родная, золотые веки распахнуло солнце в сердце у меня. 1950

227. «Зачем в окно, что в сад открыто…»

Зачем в окно, что в сад открыто, — и пенье птиц, и зов мечты, и шепчущее в поле жито, скажи мне ты, скажи мне ты? Откуда счастье в нашем крае и пахнут травы и цветы? Тебя люблю, за что — не знаю, скажи мне ты, скажи мне ты? 1950

228. «Рассвет над шахтой дышит ранний…»

Рассвет над шахтой дышит ранний, в росе серебряной трава, от ветра нежного дыханья цветы колышутся едва. И я всем сердцем, всей душою донецким далям шлю привет. Я рад и счастлив быть с землею, где в первый раз увидел свет! Где я впервые на работу пошел на дальний зов гудка, где мне с любовью и заботой махнула милая рука. В луче весеннего разлива я помню девичьи уста… Как будто кони с медной гривой, промчались юности лета… Яснеет день. В луче огнистом звенит кузнечик полевой. Иду по росам серебристым свежеумытою землей. 1950

229. «Уж осени предчувствие кругом…»

Уж осени предчувствие кругом… И паутины волос протянулся между ветвей. В падении своем увядший лист седин моих коснулся, как бы шепнул: «Забудь, забудь про всё, как я про то, что жизнью звалось нами. Меня холодный ветер понесет и заметет печальными снегами, как нес тебя вихрь безучастных лет; и знать никто, и знать никто не будет, что ты любил, что славил жизнь, поэт, и что тебя за то любили люди». День угасает. Тишина кругом. Но, как и то, что будет час восхода, нет, с песенного дерева листком не упаду я в памяти народа. 26 августа 1951