Стихотворения и поэмы

Сосюра Владимир Николаевич

14

Оксана поняла: чтоб лучше знать работу, наука ей нужна, учиться нужно ей. Заехала она в родную Третью Роту, увидела село, и нивы, и людей. Оставив женотдел, попала в губпартшколу, в тот город, где звездой цветет для нас Артем. Навеки слава тем, кто из босых и голых в грядущее идет с мечтой одним путем!.. До Харькова ведет железная дорога, и поезда бегут — попробуй сосчитай. И светит лунный серп — мой друг золоторогий — сквозь марево веков на мой вишневый край… 1922

466. ТАРАС ТРЯСИЛО

Роман

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

1

«А чтоб чума вас покосила, пускай бы вы подохли все!» — кричит, бежит пастух Трясило по перламутровой росе. Он и ободранный, убогий, он и разгневанный такой. Ему стерня не колет ноги с их пяткой черной и тугой. Разбитые колени ноют, и кровь в виски натужно бьет… С Мариною, его сестрою, в селе отец седой живет. И что там деется с Мариной? Но думать некогда о том, когда болтается холстинный мешок с харчами за плечом. Марина где-то тенью жалкой, там, где орел степной парит. В руке — замашистая палка, в мешке — лишь лук да сухари. Бежит с проклятьями и смехом. Лохмотья, пыльных трав рядно — вот это вся его утеха, его имущество одно. Шумят ему дубы и клены и ясеня листвой блестят, где гарцевал он исступленно, под звездами любил девчат. Там, далеко, где неба грани, есть край счастливый, дорогой,— а тут и голод, и стенанья от свиста панских батогов. И

думы стаями — за грани, где Хортицы мятежный гам, где казаки в хмельном дерзанье по вольным рыскают степям. Как часто грезили с Иваном они бежать к сечевикам! От слов Тараса гнев багряно горел в зеницах гайдука… Себе героями казались, бежав на Сечь в мечтах своих… За сабли мысленно хватались, но сабель не было у них. Коптилки пламя скупо, вяло дрожит, шатается, течет. И Настя голову склоняла Ивану тихо на плечо. Ой, раздвигали стены думы недавно, может, иль давно… О, вечера в избе угрюмой и песни, слезы за окном… А дни и вялы, и нескоры, не знаю, как бы их назвал… Тарасу улыбались зори и грезы ветер навевал… Жизнь, разнолика и безгранна, течет, волнуется кругом… К нему во сне приходит панна в уборе пышном, дорогом… К ней сердце потянулось живо, как нить, что вечно золота… У ней — волос волниста грива, свежи и радостны уста… Под ноги словно розы стелет и пьет глаза его до дна… Она — не сон, она Ягелла и дочь магната Рудзяна. Объятья утро раскрывает, светло туманится, цветет над полем, над далеким гаем, где свеж и молод небосвод. Покорно собрались коровы, хрустят зеленою травой. Пастух меж них уселся снова и сладко грезит, сам не свой… Монисто звезд по небу вьется, как будто думы чабана… Ему не естся и не пьется, мечта владеет им одна… К себе зовет младую панну и, жмурясь, ловит он ворон. И перед образом туманным застыл, коленопреклонен… К нему всё ближе, ближе брови и губы, губы с их огнем… Ах, то не панна, то корова его лизнула языком. «Эгей! Куда? А, чтоб ты сдохла!..» — и непечатные слова. Трещит под ним подсолнух сохлый и желто клонится трава. Припомнил он: младая панна его цветы не приняла, и глаз мутит слеза, нежданна, усмешка губы зло свела. Она рабом его назвала, ответила, как наглецу… Взглянула гордо и сказала: «Вот погоди, скажу отцу».

2

В злате парк осенний тонет, неба синь — в разливе дум. Сосны клонятся и стонут, их вершин тревожен шум. Может, здесь я не впервые? Не вернешь тех дней назад… В сини листья неживые сонно кружатся, летят. В парке панна молодая бродит с книжкою в руках, золото в прическе тает, разливается в глазах. Нежно тонет в желтых листьях, бродит тихою стопой. Очи сини и лучисты, черевичек — золотой. В небе солнце разлилося, в ливне струн-лучей трава… Черевичек тот курносый, знать, во сне я целовал. Жжет светило без пощады… Меж густых ветвистых крон — мраморные колоннады и в сплошных цветах балкон. На балконе — люди, люди, музыки настал черед. Рвет она тоскою груди, властно за сердце берет… Далее веди, о муза, без тебя ведь трудно мне. А магнат поводит усом, мочит пышный ус в вине. Кровью то вино стекает, весь в багряных пятнах стол. Глазом черным пан играет, грозен взгляд его и зол… Хмурые седые брови грозно выгнулись дугой… Сколько горя, сколько крови на парче его рудой!.. Он орет, как очумелый, пол ножищами долбит… Перед ним оторопелый молодой гайдук стоит. Как то пану ни обрыдло, он расквасит морду в кровь… «Рассчитаться с хлопьим быдлом, на конюшне запороть! Ни питья ему, ни пищи, на соломе пусть гниет! Будет знать безумец нищий, где его, а где мое!» «Пся крев! Быдло!» — возбужденно голосов гудят шмели. Гайдуку магнат взъяренный пастуха найти велит.

3

День увял золотолистый, запад медленно потух. За межою парка — свисты: гонит стадо там пастух. Ничего еще не знает, батогов еще не ждет… На сопелке он играет, словно панночку зовет. Пусть у хлопца ноги босы, между пальцев грязь и кровь,— пану станет он угрозой за народное добро! Будет кровь с огнем расплаты, проклянет он сад густой, мраморные колоннады, черевичек золотой.  ……………………… Гайдук бежит, коня седлает и про запас берет коня. Он за ворота вылетает, как привиденье из огня. «Эй, берегись!» — и кони мчатся, за ним собаки с детворой. Глядит в окно на парня Настя, и взгляд туманится слезой… «Прощай, прощай!» — за волю друга гайдук Иван на всё готов. Лишь бы не лопнули подпруги и не расшибли кони в кровь… Уж вечер потянул прохладой, зари последний луч погас. Гайдук встречается со стадом, за стадом тем идет Тарас. Видать ее хотя б минутку… Ой, панна смотрит сверху вниз! Сыграй последний раз на дудке и на коня скорей садись! Кричит Иван: «Веленье пана — тебя в конюшне запороть, за то, что оскорбил ты панну, за то, что ты — мужичья плоть! Бежим на Сечь, Тарас мой милый, квитаться с паном — наш удел!» У пастуха набухли жилы, и он зубами заскрипел: «Постой! Расправиться с тобою, проклятый пан, мне хватит сил!» И он могучею рукою коня за повод ухватил…

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

4

Поникли тихо вербы ветви, лоза раскинула кусты, по ржи тепло струится ветер, подсолнух, как во сне, застыл. Он всё грустит. А рядом — тенью покрыто травное рядно, и птицы выклевали семя уж из подсолнуха давно. Он, как и дед, что здесь, на круче, глаз не отводит от руин. Лицо нахмурено гнетуще, печально так. Один, один… Села уж нет. Его татары железом и огнем смели. Он видит… волны злых пожаров людей раздетых унесли… Шумит огонь… и от угара в крови всё кажется, во мгле… А там — арканами татары людей волочат по земле… Дед опустился на колени, не в силах превозмочь тоску: Марину, дочь его, в селенье схватил татарин на скаку. И конь летел, как ветер гая… Доныне в сердце боль живет! И дед упал, и дед рыдает, и волоса седые рвет… И вдруг: «Уйми, отец, мученья!» — гарцует в солнечном огне над ним крылатым привиденьем казак на белом скакуне. Летел сюда он издалече, чтоб на родимый дом взглянуть, посланцем гетмана от Сечи преодолев нелегкий путь. С коня — скорей: «А где Марина?» — «Татары захватили в плен». Рыдает дед, целует сына, встает со старческих колен. Стоят среди руины дикой, в развалинах, отец и сын. Как солнца взблеск на юном лике, на камень пали две слезы. Тут сын повел сурово бровью, взглянул испуганно старик. «Ну что ж. Пойдешь на Сечь со мною, там кашу будешь нам варить». Блестят слезинки рос на травах в вечернем зареве огней, и мчится полем и дубравой с отцом Тарас на скакуне. Горит, играет на жупане, блестит оружье седока… Ох, не одной вздохнуть Оксане, когда припомнит казака…

5

Так ныло у Марины тело и так кружилась голова. Вокруг неистово галдела и задавалась татарва. Кричали люди, кони ржали, не уставало солнце греть: оно глядело и не знало кого палить, кого жалеть… Скажите мне, о сон-забвенье и ты, мой ветер-янычар, зачем горчат полынным зельем глаза и губы у татар?.. Ты погляди на Ятагана, читатель милый, дорогой, как даль пронзает он глазами, как строен стан его тугой… Он близко подошел к Марине, в глаза ей нежно посмотрев: глаза ее, как небо, сини, а

в них горят любовь и гнев… Мне скажут: по-иному выстрой сюжет — любовь не так остра. Но кровь в степи бежит так быстро, и так в степи любовь быстра… Марина уж на всё готова — так люб и так желанен ей татарин этот чернобровый с зеленым отблеском очей… И в час ночной, покуда станом не завладела тишина, о, как любила Ятагана в степи под месяцем она!.. Лежит, раскинувшись, Марина, забыла всё… огни блестят… Лучи луны, на травы хлынув, в истоме тело золотят… И замирает, жмурит очи, жгут поцелуи и слова… Кто это шепчет среди ночи, кто ей сорочку разорвал?.. «Мой Ятаган, мой сон и чудо, тебе лишь сердце отдано. Отца и мать своих забуду за слово нежное одно». «О люни ней, моя отрада! ты небо звездное мое… Мои шатры, садов прохлада, и меч, и сердце — всё твое». А в небе сон, а в небе зовы… И кто-то над землей идет… И ей на грудь в истоме снова свою он голову кладет… …………………………… Шумит аул. Возле мечети в войну играет детвора. О, сколько Ятаган Охметти с казатчины привез добра! Прекрасны жены, что калина, в их жилах — пламенная кровь. Но краше всех ему Марина, его первейшая любовь. Все величают Ятагана. Их сабли — как блескучий миг! А в небе — тучек караваны, а море Черное шумит… Летят стрелою дни за днями, они — друг друга веселей! Она гуляет на Байраме, как будто в Пасху на селе. О птицы Времени! Хранимо всё тенью вашего крыла! Она, забыв свой край родимый, ислама веру приняла. Ну что ж — пускай. Кому то мило? Ведь были многие слепы, всех без конца в обман вводили ксендзы, и муллы, и попы. Люблю я не за то Марину, и не за то ее мне жаль… А больно мне, что Украину она забыла — вот печаль… Гей, на море солнышко — батожком. Там ходила девушка бережком. Ожидала милого тут она. По-татарски девушка убрана… Девушка не девушка — жёнка молода. Не цветет калиною лебеда. У ней очи синие с золотом сквозным. Вот была дивчиною, а теперь — ханым.

6

Прошло два года. Наш Трясило был избран Сечью в вожаки. О, сколько крови нацедили Днепру пистоли и клинки.  …………………………… На Сечи шум, на Сечи песни, смеются, рады шинкари, над ними солнце в поднебесье смеется, золотом горит. Его немытый лик червонный глядится в зеркало реки. А церковь кличет древним звоном, идут, идут сечевики… Ужель мне Сечь так ясно снится? В багряном пламени зари горят обветренные лица, наряд пистолями горит… Тут и поляки и татары, и молодежь и старики, Тут женщин нет. А на базаре уже открыты кабаки. Кабак и церковь… Вот так воля. Да разве справедливо так — одной босой, немытой голи платиться жизнью за пятак?! Другие ж сыты и пузаты, живут всегда с тугой мошной… Какая воля тут, когда ты придавлен вечно старшиной. Слышь, голытьба шумит на сходе — не будет спуску никому, она звенит, как на работе рои сегодняшних коммун… Вот-вот затопят атамана, вперед-назад, прибой-отбой… «Рядится в пышные жупаны и думает, он царь и бог!» «На турка нас он посылает, а на Украйну не пора?» — «Ведь там в неволе мать страдает, ведь там в неволе стонет брат!..» Но атаман кричит: «Рядами постройтесь живо, казаки!» И вот пришли попы с крестами, и стали в строй сечевики. «Кто на Украйну — стань налево, на турка — вправо перейди!» И слышно, как, объята гневом, вся Сечь волнуется, гудит. Листком спадающим багрятся то ус, то трубка, то жупан… Вскричал один: «Не верьте, братцы, нас вводит старшина в обман! За мной пошли! Вперед за волю! Гей, сотник, не теряй штанов!..» Его ударил из пистоля в лицо пузатый куренной… Упал казак… Беднее стала голь сердцем смелым, молодым. На трупе — листьев покрывало, над трупом — от кадила дым. «Должны мы туркам и татарам отпор за все налеты дать! Ну, а тогда и пан от кары не убежит!» — «Всё — ерунда! И всё — брехня!» И голь немыта сверкает саблями, шумит. А куренной со ртом открытым расставил ноги и молчит. «Кто это?» Из толпы выходит казак — детина средних лет, он по рядам глазами бродит, гудит казацкий их комбед… «Товарищи!» — А сам как небо… Слова — не молния, а нож: «Сначала есть одна потреба — своих порезать нам панов! Вот здесь они — стоят с крестами, а рядом — та же старшина! Кто на Украйну?!» В шуме, в гаме чубы взлетают, как волна. А солнце клонится устало и на жупаны цедит кровь… «Пан атаман, дозволь нахала нам батогами запороть!» «Связать его!» — и кляп вбивают в рот казаку… О, гнев, о, срам! И голь всё это одобряет слепой покорности богам? Зачем не в силах им сказать я и ложь проклятую разбить?.. А поп с крыльца: «Должны мы, братья, всем сердцем бога возлюбить!» Всё — зря: и голытьба стихает, и верх опять — у старшины. А в сейме руки потирают и кубками звенят паны. Сквозь даль столетий сердце чует, и дума знает: так всё шло. «Пускай пся крев за нас воюет, а мы… угомоним село…» Слова поповы — как сопелка. А куренной тут не дремал: «На турка кто, тому — горелка, пей хоть залейся! Я сказал». На сабли солнце блеск наводит. «Гей, на челны! Пора, пора!» И голь чубатая уходит, наивна, словно детвора. Винище смуту погасило… Развеялся кадильный дым… И кровь засохла… А Трясило не верит всё глазам своим. Он труп ощупал… «Так, Иван мой, клянусь над прахом я твоим, когда я стану атаманом, развею этот клятый дым…» Он другу руку сжал, суровый в сознанье горьком: «Не пора… Своей прольем немало крови на глине своего двора… Еще прольем. Село я знаю. Но день восстанья — впереди». А Сечь знаменами пылает, а Сечь горелкою гудит… ……………………………… Что за наплыв казацких бурок? Спешат, спешат, как на пожар… Один отряд идет на турок, другой… другой — тот на татар.

7

Кони и травы, люди, мечи. Звездная лава гаснет в ночи. Дали открыты… А кони летят. Только копыта ритмично гудят. Им лишь по нраву дуван да Коран. И эту ораву ведет Ятаган. В дали очами — и так он, и так… Лишь за плечами звенит сагайдак… Где чем поживиться, зырит всё он. Дома томится дюжина жен. Вдали исчезает и море, и Крым. Оружье бряцает, как песня ханым…

8

Ханым, о-ла-люли, Ханым, о-ла-ной… В темном ауле уснули давно. «Ужели он сгинет?.. Скорее за ним!..» Рыдает Марина, теперь — ханым. Любви не изводит печалью ни дня — под звезды выходит, седлает коня. О, край ты мой сизый, о, милого взгляд!.. Шумят кипарисы, и сосны шумят, и ветви всё тянут сквозь сумрачный дым, летит неустанно меж ними ханым… Летит сквозь туманы всё дальше, быстрей. Наряд Ятагана сверкает на ней. Яснеет над бором, и росы горят. Навстречу ей — горы, навстречу — заря.

9

Ветер подувает, ясен небосвод. Нынче выступают казаки в поход. В них бушует сила, песня — что гроза, их ведет Трясило, молодой казак. Он сестру всё ищет — года два искал. Ветер в поле свищет, прошумел, пропал. Веет над равниной, в нем и грусть, и гнев… Улетел, Марине что-то прошумев. И Марина — слышит, всё быстрей летит, щеки жаром пышут, вся она дрожит. Вспомнит — вянут силы, тают от огня… «Ятаган мой милый, подожди меня!..»