Стихотворения. Поэмы. Пьесы

Маяковский Владимир Владимирович

1925

Цикл «Стихи об Америке» (1925 год)

ИСПАНИЯ

Ты — я думал — райский сад. Ложь подпивших бардов. Нет — живьем я вижу склад «ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО». Из прилипших к скалам сел опустясь с опаской, чистокровнейший осел шпарит по-испански. Все плебейство выбив вон, в шляпы влезла по нос. Стал простецкий «телефон» гордым «телефонос». Чернь волос в цветах горит. Щеки в шаль орамив, сотня с лишним сеньорит машет веерами. От медуз воде сине. Глуби — версты мера. Из товарищей «сеньор» стал и «кабальеро». Кастаньеты гонят сонь. Визги… пенье… страсти! А на что мне это все? Как собаке — здрасите!

1925

6 МОНАХИНЬ

Воздев печеные картошки личек, черней, чем негр, не видавший бань, шестеро благочестивейших католичек влезло на борт парохода «Эспань». И сзади и спереди ровней, чем веревка. Шали, как с гвоздика, с плеч висят, а лица обвила белейшая гофрировка, как в пасху гофрируют ножки поросят. Пусть заполнится годами жизни квота — стоит только вспомнить это диво, раздирает рот зевота шире Мексиканского залива. Трезвые, чистые, как раствор борной, вместе, эскадроном, садятся есть. Пообедав, сообща скрываются в уборной. Одна зевнула — зевают шесть. Вместо известных симметричных мест, где у женщин выпуклость, — у этих выем; в одной выемке — серебряный крест, в другой — медали со Львом и с Пием. Продрав глазенки раньше, чем можно, — в раю (ужо!) отоспятся лишек, — оркестром без дирижера шесть дорожных вынимают евангелишек. Придешь ночью — сидят и бормочут. Рассвет в розы — бормочут, стервозы! И днем, и ночью, и в утра, и в полдни сидят и бормочут, дуры господни. Если ж день чуть-чуть помрачнеет с виду, сойдут в кабину, 12 галош наденут вместе и снова выйдут, и снова идет елейный скулеж. Мне б язык испанский! Я б спросил, взъяренный — Ангелицы, попросту ответ поэту дайте — если люди вы, то кто ж тогда вороны? А

если вы вороны, почему вы не летаете? Агитпропщики! не лезьте вон из кожи. Весь земной обревизуйте шар. Самый замечательный безбожник не придумает кощунственнее шарж! Радуйся, распятый Иисусе, не слезай с гвоздей своей доски, а вторично явишься — сюда не суйся — все равно: повесишься с тоски!

1925

АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН

Испанский камень слепящ и бел, а стены — зубьями пил. Пароход до двенадцати уголь ел и пресную воду пил. Повел пароход окованным носом и в час, сопя, вобрал якоря и понесся. Европа скрылась, мельчась. Бегут по бортам водяные глыбы, огромные, как года. Надо мною птицы, подо мною рыбы, а кругом — вода. Недели грудью своей атлетической — то работяга, то в стельку пьян — вздыхает и гремит Атлантический океан. "Мне бы, братцы, к Сахаре подобраться… Развернись и плюнь — пароход внизу. Хочу топлю, хочу везу. Выходи сухой — сварю ухой. Людей не надо нам — малы к обеду. Не трону… ладно… пускай едут…" Волны будоражить мастера: детство выплеснут; другому — голос милой. Ну, а мне б опять знамена простирать! Вон — пошло, затарахтело, загромило! И снова вода присмирела сквозная, и нет никаких сомнений ни в ком. И вдруг, откуда-то — черт его знает! — встает из глубин воднячий Ревком. И гвардия капель — воды партизаны — взбираются ввысь с океанского рва, до неба метнутся и падают заново, порфиру пены в клочки изодрав. И снова спаялись воды в одно, волне повелев разбурлиться вождем. И прет волнища с-под тучи на дно — приказы и лозунги сыплет дождем. И волны клянутся всеводному Цику оружие бурь до победы не класть. И вот победили — экватору в циркуль Советов-капель бескрайняя власть. Последних волн небольшие митинги шумят о чем-то в возвышенном стиле. И вот океан улыбнулся умытенький и замер на время в покое и в штиле. Смотрю за перила. Старайтесь, приятели! Под трапом, нависшим ажурным мостком, при океанском предприятии потеет над чем-то волновий местком. И под водой деловито и тихо дворцом растет кораллов плетенка, чтоб легше жилось трудовой китихе с рабочим китом и дошкольным китенком, Уже и луну положили дорожкой. Хоть прямо на пузе, как по суху, лазь. Но враг не сунется — в небо сторожко глядит, не сморгнув, Атлантический глаз. То стынешь в блеске лунного лака, то стонешь, облитый пеною ран. Смотрю, смотрю — и всегда одинаков, любим, близок мне океан. Вовек твой грохот удержит ухо. В глаза тебя опрокинуть рад. По шири, по делу, по крови, по духу — моей революции старший брат.

1925

МЕЛКАЯ ФИЛОСОФИЯ НА ГЛУБОКИХ МЕСТАХ

Превращусь не в Толстого, так в толстого, — ем, пишу, от жары балда. Кто над морем не философствовал? Вода. Вчера океан был злой, как черт, сегодня смиренней голубицы на яйцах. Какая разница! Все течет… Все меняется. Есть У воды своя пора: часы прилива, часы отлива. А у Стеклова вода не сходила с пера. Несправедливо. Дохлая рыбка плывет одна. Висят плавнички, как подбитые крылышки. Плывет недели, и нет ей — ни дна, ни покрышки. Навстречу медленней, чем тело тюленье, пароход из Мексики, а мы — туда. Иначе и нельзя. Разделение труда. Это кит — говорят. Возможно и так. Вроде рыбьего Бедного — обхвата в три. Только у Демьяна усы наружу, а у кита внутри. Годы — чайки. Вылетят в ряд — и в воду — брюшко рыбешкой пичкать. Скрылись чайки. В сущности говоря, где птички? Я родился, рос, кормили соскою, — жил, работал, стал староват… Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова.

Атлантический океан, 3 июля 1925

БЛЕК ЭНД УАЙТ

Если Гавану окинуть мигом — рай-страна, страна что надо. Под пальмой на ножке стоят фламинго. Цветет коларио по всей Ведадо. В Гаване все разграничено четко: у белых доллары, у черных — нет. Поэтому Вилли стоит со щеткой у «Энри Клей энд Бок, лимитед». Много за жизнь повымел Вилли — одних пылинок целый лес, — поэтому волос у Вилли вылез, поэтому живот у Вилли влез. Мал его радостей тусклый спектр: шесть часов поспать на боку, да разве что вор, портовой инспектор, кинет негру цент на бегу. От этой грязи скроешься разве? Разве что стали б ходить на голове. И то намели бы больше грязи: волосьев тыщи, а ног — две. Рядом шла нарядная Прадо. То звякнет, то вспыхнет трехверстный джаз. Дурню покажется, что и взаправду бывший рай в Гаване как раз. В мозгу у Вилли мало извилин, мало всходов, мало посева. Одно — единственное вызубрил Вилли тверже, чем камень памятника Масео: "Белый ест ананас спелый, черный — гнилью моченый. Белую работу делает белый, черную работу — черный". Мало вопросов Вилли сверлили. Но один был закорюка из закорюк. И когда вопрос этот влезал в Вилли, щетка падала из Виллиных рук. И надо же случиться, чтоб как раз тогда к королю сигарному Энри Клей пришел, белей, чем облаков стада, величественнейший из сахарных королей. Негр подходит к туше дебелой: "Ай бэг ер пардон, мистер Брэгг! Почему и сахар, белый-белый, должен делать черный негр? Черная сигара не идет в усах вам — она для негра с черными усами. А если вы любите кофий с сахаром, то сахар извольте делать сами". Такой вопрос не проходит даром. Король из белого становится желт. Вывернулся король сообразно с ударом, выбросил обе перчатки и ушел. Цвели кругом чудеса ботаники. Бананы сплетали сплошной кров. Вытер негр о белые подштанники руку, с носа утершую кровь. Негр посопел подбитым носом, поднял щетку, держась за скулу. Откуда знать ему, что с таким вопросом надо обращаться в Коминтерн, в Москву?

Гавана, 5 июля 1925 г.

СИФИЛИС

Пароход подошел, завыл, погудел — и скован, как каторжник беглый. На палубе 700 человек людей, остальные — негры. Подплыл катерок с одного бочка. Вбежав по лесенке хромой, осматривал врач в роговых очках: «Которые с трахомой?» Припудрив прыщи и наружность вымыв, с кокетством себя волоча, первый класс дефилировал мимо улыбавшегося врача. Дым голубой из двустволки ноздрей колечком единым свив, первым шел в алмазной заре свиной король — Свифт. Трубка воняет, в метр длиной. Попробуй к такому — полезь! Под шелком кальсон, под батистом-лино, поди, разбери болезнь. "Остров, дай воздержанья зарок! Остановить велите!" Но взял капитан под козырек и спущен Свифт — сифилитик. За первым классом шел второй. Исследуя этот класс, врач удивлялся, что ноздри с дырой, — лез и в ухо и в глаз. Врач смотрел, губу своротив, нос под очками взморща. Врач троих послал в карантин из второклассного сборища. За вторым надвигался третий класс, черный от негритья. Врач посмотрел: четвертый час, время коктейлей питья. — Гоните обратно трюму в щель! Больные — видно и так. Грязный вид… И вообще — оспа не привита. — У негра виски ревмя ревут. Валяется в трюме Том. Назавтра Тому оспу привьют — и Том возвратится в дом. На берегу у Тома жена. Волоса густые, как нефть. И кожа ее черна и жирна, как вакса «Черный лев». Пока по работам Том болтается, — у Кубы губа не дура — жену его прогнали с плантаций за неотработку натурой. Луна в океан накидала монет, хоть сбросься, вбежав на насыпь! Недели ни хлеба, ни мяса нет. Недели — одни ананасы. Опять пароход привинтило винтом. Следующий — через недели! Как дождаться с голодным ртом? — Забыл, разлюбил, забросил Том! С белой рогожу делит! — Не заработать ей и не скрасть. Везде полисмены под зонтиком. А мистеру Свифту последнюю страсть раздула эта экзотика. Потело тело под бельецом от черненького мясца. Он тыкал доллары в руку, в лицо, в голодные месяца. Схватились — желудок, пустой давно, и верности тяжеловес. Она решила отчетливо: «No!», — и глухо сказала: «Yes!» Уже на дверь плечом напирал подгнивший мистер Свифт. Его и ее наверх в номера взвинтил услужливый лифт. Явился Том через два денька. Неделю спал без просыпа. И рад был, что есть и хлеб, и деньга и что не будет оспы. Но день пришел, и у кож в темноте узор непонятный впеплен. И дети у матери в животе онемевали и слепли. Суставы ломая день ото дня, года календарные вылистаны, и кто-то у тел половину отнял и вытянул руки для милостыни. Внимание к негру стало особое. Когда собиралась паства, морали наглядное это пособие показывал постный пастор: "Карает бог и его и ее за то, что водила гостей!" И слазило черного мяса гнилье с гнилых негритянских костей. В политику этим не думал ввязаться я. А так — срисовал для видика. Одни говорят — «цивилизация», другие — «колониальная политика».

1926

ХРИСТОФОР КОЛОМБ

Христофор Колумб был Христофор

Коломб — испанский еврей.

Из журналов.

1 Вижу, как сейчас, объедки да бутылки… В портишке, известном лишь кабачком, Коломб Христофор и другие забулдыги сидят, нахлобучив шляпы бочком. Христофора злят, пристают к Христофору: "Что вы за нация? Один Сион! Любой португалишка даст тебе фору!" Вконец извели Христофора — и он покрыл дисканточком щелканье пробок (задели в еврее больную струну): "Что вы лезете: Европа да Европа! Возьму и открою другую страну". Дивятся приятели: "Что с Коломбом? Вина не пьет, не ходит гулять. Надо

смотреть — не вывихнул ум бы. Всю ночь сидит, раздвигает циркуля". 2 Мертвая хватка в молодом еврее; думает, не ест, недосыпает ночей. Лакеев оттягивает за фалды ливреи, лезет аж в спальни королей и богачей. "Кораллами торгуете?! Дешевле редиски. Сам наловит каждый мальчуган. То ли дело материк индийский: не барахло — бирюза, жемчуга! Дело верное: вот вам карта. Это океан, а это — мы. Пунктиром путь — и бриллиантов караты на каждый полтинник, данный взаймы". Тесно торгашам. Томятся непоседы. Посуху и в год не обернется караван. И закапали флорины и пезеты Христофору в продырявленный карман. 3 Идут, посвистывая, отчаянные из отчаянных. Сзади тюрьма. Впереди — ни рубля. Арабы, французы, испанцы и датчане лезли по трапам Коломбова корабля. "Кто здесь Коломб? До Индии? В ночку! (Чего не откроешь, если в пузе орган!) Выкатывай на палубу белого бочку, а там вези хоть к черту на рога!" Прощанье — что надо. Не отъезд — а помпа: день не просыхали капли на усах, Время меряли, вперяясь в компас. Спьяна путали штаны и паруса. Чуть не сшибли маяк зажженный. Палубные не держатся на полу, и вот, быть может, отсюда, с Жижона, на всех парусах рванулся Коломб. 4 Единая мысль мне сегодня люба, что эти вот волны Коломба лапили, что в эту же воду с Коломбова лба стекали пота усталые капли. Что это небо землей обмеля, на это вот облако, вставшее с юга, — "На мачты, братва! глядите — земля!" — орал рассудок теряющий юнга. И вновь океан с простора раскосого вбивал в небеса громыхающий клин, а после братался с волной сарагоссовой. и вместе пучки травы волокли. Он этой же бури слушал лады. Когда ж затихает бури задор, мерещатся в водах Коломба следы, ведущие на Сан-Сальвадор. 5 Вырастают дни в бородатые месяцы. Луны мрут у мачты на колу. Надоело океану, Атлантический бесится. Взбешен Христофор, извелся Коломб. С тысячной волны трехпарусник съехал. На тысячу первую взбираться надо. Видели Атлантический? Тут не до смеха! Команда ярится — устала команда. Шепчутся: "Черту ввязались в попутчики. Дома плохо? И стол и кровать. Знаем мы эти жидовские штучки — разные Америки закрывать и открывать!" За капитаном ходят по пятам. "Вернись! — говорят, играют мушкой. — Какой ты ни есть капитан-раскапитан, а мы тебе тоже не фунт с осьмушкой". Лазит Коломб на брамсель с фока, глаза аж навыкате, исхудал лицом; пустился вовсю: придумал фокус со знаменитым Колумбовым яйцом. Что яйцо? — игрушка на день. И день не оттянешь у жизни-воровки. Галдит команда, на Коломба глядя: "Крепка петля из генуэзской веревки. Кончай, Христофор, собачий век!.." И кортики воздух во тьме секут. «Земля!» — Горизонт в туманной кайме. Как я вот в растущую Мексику и в розовый этот песок на заре, вглазелись. Не смеют надеяться: с кольцом экватора в медной ноздре вставал материк индейцев. 6 Года прошли. В старика шипуна смельчал Атлантический, гордый смолоду. С бортов «Мажестиков» любая шпана плюет в твою седоусую морду. Коломб! твое пропало наследство! В вонючих трюмах твои потомки с машинным адом в горящем соседстве лежат, под щеку подложивши котомки. А сверху, в цветах первоклассных розеток, катаясь пузом от танцев до пьянки, в уюте читален, кино и клозетов катаются донны, сеньоры и янки. Ты балда, Коломб, — скажу по чести. Что касается меня, то я бы лично — я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл — вторично.

1925

ТРОПИКИ

(Дорога Вера-Круц — Мехико-сити)

Смотрю: вот это — тропики. Всю жизнь вдыхаю наново я. А поезд прет торопкий сквозь пальмы, сквозь банановые. Их силуэты-веники встают рисунком тошненьким: не то они — священники, не то они — художники. Аж сам не веришь факту: из всей бузы и вара встает растенье — кактус трубой от самовара. А птички в этой печке красивей всякой меры. По смыслу — воробейчики, а видом — шантеклеры. Но прежде чем осмыслил лес и бред, и жар, и день я — и день и лес исчез без вечера и без предупреждения. Где горизонта борозда?! Все линии потеряны. Скажи, которая звезда и где глаза пантерины? Не счел бы лучший казначей звезды тропических ночей, настолько ночи августа звездой набиты нагусто. Смотрю: ни зги, ни тропки. Всю жизнь вдыхаю наново я. А поезд прет сквозь тропики, сквозь запахи банановые.

1926

МЕКСИКА

О, как эта жизнь читалась взасос! Идешь. Наступаешь на ноги. В руках превращается ранец в лассо, а клячи пролеток — мустанги. Взаправду игрушечный рос магазин, ревел пароходный гудок. Сейчас же сбегу в страну мокасин — лишь сбондю рубль и бульдог. А сегодня — это не умора. Сколько миль воды винтом нарыто, — и встает живьем страна Фениамора Купера и Майн Рида. Рев сирен, кончается вода. Мы прикручены к земле о локоть локоть. И берет набитый «Лефом» чемодан Монтигомо Ястребиный Коготь. Глаз торопится слезой налиться. Как? чему я рад? — — Ястребиный Коготь! Я ж твой "Бледнолицый Брат". Где товарищи? чего таишься? Помнишь, из-за клумбы стрелами отравленными в Кутаисе били мы по кораблям Колумба? — Цедит злобно Коготь Ястребиный, медленно, как треснувшая крынка: — Нету краснокожих — истребили гачупины с гринго. Ну, а тех из нас, которых пульки пощадили, просвистевши мимо, кабаками кактусовой «пульке» добивает по 12-ти сантимов. Заменила чемоданов куча стрелы, от которых никуда не деться… — Огрызнулся и пошел, сомбреро нахлобуча вместо радуги из перьев птицы Кетцаль. Года и столетья! Как ни косите склоненные головы дней, — корявые камни Мехико-сити прошедшее вышепчут мне. Это было так давно, как будто не было. Бабушки столетних попугаев не запомнят. Здесь из зыби озера вставал Пуабло, дом-коммуна в десять тысяч комнат. И золото между озерных зыбей лежало, аж рыть не надо вам. Чего еще, живи, бронзовей, вторая сестра Элладова! Но очень надо за морем белым, чего индейцу не надо. Жадна у белого Изабелла, жена короля Фердинанда. Тяжек испанских пушек груз. Сквозь пальмы, сквозь кактусы лез по этой дороге из Вера-Круц генерал Эрнандо Кортес. Пришел. Вода студеная хочет вскипеть кипятком от огня. Дерутся 72 ночи и 72 дня. Хранят краснокожих двумордые идолы. От пушек не видно вреда. Как мышь на сало, прельстясь на титулы, своих Моктецума предал. Напрасно, разбитых в отряды спаяв, Гватемок в озерной воде мок. Что против пушек стреленка твоя!.. Под пытками умер Гватемок. И вот стоим, индеец да я, товарищ далекого детства. Он умер, чтоб в бронзе веками стоять наискосок от полпредства. Внизу громыхает столетий орда, и горько стоять индейцу. Что братьям его, рабам, чехарда всех этих Хуэрт и Диэцов?.. Прошла годов трезначная сумма. Героика нынче не тема. Пивною маркой стал Моктецума, пивной маркой — Гватемок. Буржуи все под одно стригут. Вконец обесцветили мир мы. Теперь в утешенье земле-старику лишь две конкурентки фирмы. Ни лиц пожелтелых, ни солнца одеж. В какую огромную лупу, в какой трущобе теперь найдешь сарапе и Гваделупу? Что Рига, что Мехико — родственный жанр. Латвия тропического леса. Вся разница: зонтик в руке у рижан, а у мексиканцев «Смит и Вессон». Две Латвии с двух земных боков — различные собой они лишь тем, что в Мексике режут быков в театре, а в Риге — на бойне. И совсем как в Риге, около пяти, проклиная мамову опеку, фордом разжигая жениховский аппетит, кружат дочки по Чапультапеку. А то, что тут урожай фуража, что в пальмы земля разодета, так это от солнца, — сиди и рожай бананы и президентов. Наверху министры в бриллиантовом огне. Под — народ. Голейший зад виднеется. Без штанов, во-первых, потому, что нет, во-вторых, — не полагается: индейцы. Обнищало моктецумье племя, и стоит оно там, где город выбег на окраины прощаться перед вывеской муниципальной: "Без штанов в Мехико-сити вход воспрещается". Пятьсот по Мексике нищих племен, а сытый с одним языком: одной рукой выжимает в лимон, одним запирает замком. Нельзя борьбе в племена рассекаться. Нищий с нищими рядом! Несись по земле из страны мексиканцев, роднящий крик: «Камарада!» Голод мастер людей равнять. Каждый индеец, кто гол. В грядущем огне родня-головня ацтек, метис и креол. Мильон не угробят богатых лопаты. Страна! Поди, покори ее! Встают взамен одного Запаты Гальваны, Морено, Карио. Сметай с горбов толстопузых обузу, ацтек, креол и метис! Скорей над мексиканским арбузом, багровое знамя, взметись!

Мехико-сити, 20 июля, 1925

БОГОМОЛЬНОЕ

Большевики надругались над верой православной. В храмах-клубах — словесные бои. Колокола без языков — немые словно. По божьим престолам похабничают воробьи. Без веры и нравственность ищем напрасно. Чтоб нравственным быть — кадилами вей. Вот Мексика, например, потому и нравственна, что прут богомолки к вратам церквей. Кафедраль — богомольнейший из монашьих институтцев. Брат «Notre Dame'a» на площади, — а около, Запружена народом, «Площадь Конституции», в простонародии — площадь «Сокола». Блестящий двенадцатицилиндровый «пакард» остановил шофер, простоватый хлопец. — Стой, — говорит, — помолюсь пока… — донна Эсперанца Хуан-де-Лопец. Нету донны ни час, ни полтора. Видно, замолилась. Веровать так веровать И снится шоферу — донна у алтаря. Париж голубочком душа шоферова. А в кафедрале безлюдно и тихо: не занято в соборе ни единого стульца. С другой стороны у собора — выход сразу на четыре гудящие улицы. Донна Эсперанца выйдет как только, к донне дон распаленный кинется. За угол! Улица «Изабелла Католика» а в этой улице — гостиница на гостинице. А дома — растет до ужина свирепость мужина. У дона Лопеца терпенье лопается. То крик, то стон испускает дон. Гремит по квартире тигровый соло: — На восемь частей разрежу ее! — И, выдрав из уса в два метра волос, он пробует сабли своей острие. — Скажу ей: "Иначе, сеньора, лягте-ка! Вот этот кольт ваш сожитель до гроба!" — И в пумовой ярости — все-таки практика! — сбивает с бутылок дюжину пробок. Гудок в два тона — приехала донна. Еще и рев не успел уйти за кактусы ближнего поля, а у шоферских виска и груди нависли клинок и пистоля. — Ответ или смерть! Не вертеть вола! Чтоб донна не могла запираться, ответь немедленно, где была жена моя Эсперанца? — О дон Хуан! В вас дьяволы злобятся. Не гневайте божью милость. Донна Эсперанца Хуан-де-Лопец сегодня усердно молилась.