Стихотворения. Поэмы. Проза

Гейне Генрих

(«Путевые картины» Генриха Гейне, часть вторая, гл. VI)

Иегуда бен Галеви

Песнь, пропетая левитом Иегудой, украшает главу общины, точно драгоценнейшая диадема, точно жемчужная цепь обвивает ее шею. Он — столп и утверждение храма песнопения, — пребывающий в чертогах науки, могучий, мечущий песнь, как копье… повергнувший исполинов песни, их победитель и господин. Его песни лишают мудрых мужества песнопения — перед ними почти иссякают сила и пламень Ассафа и Иедутана, и пение карахитов кажется слишком долгим. Он ворвался в житницы песнопения, и разграбил запасы их, и унес с собою прекраснейшие из орудий, он вышел наружу и затворил врата, чтобы никто после него не вступил в них. И тем, кто следует за ним по стопам его, чтобы перенять искусство его пения, — им не настичь даже пыли его победной колесницы. Все певцы несут на устах его слово и лобызают землю, по которой он ступал. Ибо в творениях художественной речи язык его проявляет силу и мощь. Своими молитвами он увлекает сердца, покоряя их, в своих любимых песнях он нежен, как роса, и воспламеняет, как пылающие угли, и в своих жалобах струится облаком слез, в посланиях и сочинениях, которые он слагает, заключена вся поэзия.

(«Рабби Соломон Аль-Харизи о рабби Иегуде Галеви»)

На Рейне

Акватинта Г.-И. Шютца

Начало XIX века

СТИХОТВОРЕНИЯ 1853–1854 ГОДОВ

В мае

Перевод В. Левика

Друзьями, которых я пылко любил, Бесстыдно обманут и предан я был. Мне грустно. А солнце, смеясь и сверкая, Приветствует буйство веселого мая. Все празднично. Птицы поют в вышине. Цветы и девушки рады весне, И

светится счастье в улыбке их ясной. Но как ты мерзок, мир прекрасный! Я в Орк^{155} готов бежать подчас. Он гнусным контрастом не режет нам глаз, И легче тянуть постылые годы В ночи, где плачут стигийские воды. Лай Цербера^{156} сторожевой, Хрип стимфалид^{157} и фурий вой И Леты призрачная гладь — Все раздражающе под стать Недугам и тоске сердечной. В проклятом царстве скорби вечной, Подвластном хмурому Плутону, Все как-то созвучно страданью и стону. А здесь, наверху, мне горьки до слез Сиянье солнца и запах роз, Дразнящие сердце надеждой напрасной. О, как ты мерзок, мир прекрасный!

Красные туфли

Перевод Ю. Тынянова

Кошка была стара и зла, Она сапожницею слыла; И правда, стоял лоток у окошка, С него торговала туфлями кошка, А туфельки, как напоказ, И под сафьян, и под атлас, Под бархат и с золотою каймой, С цветами, с бантами, с бахромой. Но издали на лотке видна Пурпурно-красная пара одна; Она и цветом и видом своим Девчонкам нравилась молодым. Благородная белая мышка одна Проходила однажды мимо окна; Прошла, обернулась, опять подошла, Посмотрела еще раз поверх стекла — И вдруг сказала, робея немножко: «Сударыня киска, сударыня кошка, Красные туфли я очень люблю, Если недорого, я куплю». «Барышня, — кошка ответила ей, — Будьте любезны зайти скорей, Почтите стены скромного дома Своим посещением, я знакома Со всеми по своему занятью — Даже с графинями, с высшей знатью. Туфельки я уступлю вам, поверьте, — Только подходят ли вам, примерьте, — Ах, право, один уж ваш визит…» Так хитрая кошка лебезит. Неопытна белая мышь была, В притон убийцы она вошла, И села белая мышь на скамью И ножку вытянула свою — Узнать, подходят ли туфли под меру, — Являя собою невинность и веру. Но в это время, грозы внезапней, Кошка ее возьми да цапни И откусила ей голову ловко И говорит ей: «Эх ты, головка! Вот ты и умерла теперь. Но эти красные туфли, поверь, Поставлю я на твоем гробу, И когда затрубит архангел в трубу, В день воскресения, белая мышь, Ты из могилы выползи лишь, Как все другие в этот день, — И сразу красные туфли надень».

Мораль

Белые мышки — мой совет: Пусть не прельщает вас суетный свет, И лучше пускай будут босы ножки, Чем спрашивать красные туфли у кошки.

Невольничий корабль

Перевод В. Левика

I

Сам суперкарго^{158} мингер ван Кук Сидит, погруженный в заботы. Он калькулирует груз корабля И проверяет расчеты. «И гумми хорош, и перец хорош, — Всех бочек больше трех сотен. И золото есть, и кость хороша, И черный товар добротен. Шестьсот чернокожих задаром я взял На берегу Сенегала. У них сухожилья — как толстый канат, А мышцы — тверже металла. В уплату пошло дрянное вино, Стеклярус да сверток сатина. Тут виды — процентов на восемьсот, Хотя б умерла половина. Да, если триста штук доживет До гавани Рио-Жанейро, По сотне дукатов за каждого мне Отвалит Гонсалес Перейро». Так предается мингер ван Кук Мечтам, но в эту минуту Заходит к нему корабельный хирург Герр ван дер Смиссен в каюту. Он сух, как палка; малиновый нос, И три бородавки под глазом. «Ну, эскулап мой! — кричит ван Кук. — Не скучно ль моим черномазым?» Доктор, отвесив поклон, говорит: «Не скрою печальных известий. Прошедшей ночью весьма возросла Смертность среди этих бестий. На круг умирало их по двое в день, А нынче семеро пали — Четыре женщины, трое мужчин. Убыток проставлен в журнале. Я трупы, конечно, осмотру подверг, Ведь с этими шельмами горе: Прикинется мертвым, да так и лежит, С расчетом, что вышвырнут в море. Я цепи со всех покойников снял И утром, поближе к восходу, Велел, как мною заведено, Дохлятину выкинуть в воду. На них налетели, как мухи на мед, Акулы — целая масса. Я каждый день их снабжаю пайком Из негритянского мяса. С тех пор как бухту покинули мы, Они плывут подле борта. Для этих каналий вонючий труп Вкуснее всякого торта. Занятно глядеть, с какой быстротой Они учиняют расправу: Та в ногу вцепится, та в башку, А этой лохмотья по нраву. Нажравшись, они подплывают опять И пялят в лицо мне глазищи, Как будто хотят изъявить свой восторг По поводу лакомой пищи». Но тут ван Кук со вздохом сказал: «Какие ж вы приняли меры? Как нам убыток предотвратить Иль снизить его размеры?» И доктор ответил: «Свою беду Накликали черные сами: От их дыханья в трюме смердит Хуже, чем в свалочной яме. Но часть, безусловно, подохла с тоски, — Им нужен какой-нибудь роздых. От скуки безделья лучший рецепт — Музыка, танцы и воздух». Ван Кук вскричал: «Дорогой эскулап, Совет ваш стоит червонца! В вас Аристотель воскрес, педагог Великого македонца! Клянусь, даже первый в Дельфте мудрец, Сам президент комитета По улучшенью тюльпанов — и тот Не дал бы такого совета! Музыку! Музыку! Люди, наверх! Ведите черных на шканцы, И пусть веселятся под розгами те, Кому неугодны танцы!»

II

В бездонной лазури мильоны звезд Горят над простором безбрежным; Глазам красавиц подобны они, Загадочным, грустным и нежным. Они, любуясь, глядят в океан, Где, света подводного полны, Фосфоресцируя в розовой мгле, Шумят сладострастные волны. На судне свернуты паруса, Оно лежит без оснастки, Но палуба залита светом свечей, — Там пенье, музыка, пляски. На скрипке пиликает рулевой, Доктор на флейте играет, Юнга

неистово бьет в барабан, Кок на трубе завывает. Сто негров, танцуя, беснуются там, — От грохота, звона и пляса Им душно, им жарко, и цепи, звеня, Впиваются в черное мясо. От бешеной пляски судно гудит, И, с темным от похоти взором, Иная из черных красоток, дрожа, Сплетается с голым партнером. Надсмотрщик — ma^itre de plaisirs. Он хлещет каждое тело, Чтоб не ленились танцоры плясать И не стояли без дела. И ди-дель-дум-дей и шнед-дере-денг! На грохот, на гром барабана Чудовища вод, пробуждаясь от сна, Плывут из глубин океана. Спросонья акулы тянутся вверх, Ворочая туши лениво, И одурело таращат глаза На небывалое диво. И видят, что завтрака час не настал И, чавкая сонно губами, Протяжно зевают, — их пасть, как пила, Усажена густо зубами. И шнед-дере-денг и ди-дель-дум-дей, — Все громче и яростней звуки! Акулы кусают себя за хвост От нетерпенья и скуки. От музыки их, вероятно, тошнит, От этого гама и звона. «Не любящим музыки тварям не верь», — Сказал поэт Альбиона^{159}. И ди-дель-дум-дей и шнед-дере-денг, — Все громче и яростней звуки! Стоит у мачты мингер ван Кук, Скрестив молитвенно руки. «О господи, ради Христа пощади Жизнь этих грешников черных! Не гневайся, боже, на них, ведь они Глупей скотов безнадзорных. Помилуй их ради Христа, за нас Испившего чашу позора! Ведь если их выживет меньше трехсот, Погибла моя контора!»

Афронтенбург

Перевод В. Левика

^{160}

Прошли года! Но замок тот Еще до сей поры мне снится. Я вижу башню пред собой, Я вижу слуг дрожащих лица, И ржавый флюгер, в вышине Скрипевший злобно и визгливо, Едва заслышав этот скрип, Мы все смолкали боязливо. И долго после мы за ним Следили, рта раскрыть не смея: За каждый звук могло влететь От старого брюзги Борея^{161}. Кто был умней — совсем замолк. Там никогда не знали смеха. Там и невинные слова Коварно искажало эхо. В саду у замка старый сфинкс Дремал на мраморе фонтана, И мрамор вечно был сухим, Хоть слезы пил он непрестанно. Проклятый сад! Там нет скалы, Там нет заброшенной аллеи, Где я не лил бы горьких слез, Где сердце не терзали б змеи. Там не нашлось бы уголка, Где скрыться мог я от бесчестий, Где не был уязвлен одной Из грубых или тонких бестий. Лягушка, подглядев за мной, Донос строчила жабе серой, А та, набравши сплетен, шла Шептаться с тетушкой виперой. А тетка с крысой — две кумы, И, спевшись, обе шельмы вскоре Спешили в замок — всей родне Трезвонить о моем позоре. Рождались розы там весной, Но не могли дожить до лета, — Их отравлял незримый яд, И розы гибли до расцвета. И бедный соловей зачах, — Безгрешный обитатель сада, Он розам пел свою любовь И умер от того же яда. Ужасный сад! Казалось, он Отягощен проклятьем бога. Там сердце среди бела дня Томила темная тревога. Там все глумилось надо мной, Там призрак мне грозил зеленый. Порой мне чудились в кустах Мольбы, и жалобы, и стоны. В конце аллеи был обрыв, Где, разыгравшись на просторе, В часы прилива в глубине Шумело Северное море. Я уходил туда мечтать. Там были безграничны дали. Тоска, отчаянье и гнев Во мне, как море, клокотали. Отчаянье, тоска и гнев, Как волны, шли бессильной сменой, — Как эти волны, что утес Дробил, взметая жалкой пеной. За вольным бегом парусов Следил я жадными глазами. Но замок проклятый меня Держал железными тисками.

К Лазарю

«Брось свои иносказанья…»

Перевод М. Михайлова

Брось свои иносказанья И гипотезы святые! На проклятые вопросы Дай ответы нам прямые! Отчего под ношей крестной, Весь в крови, влачится правый? Отчего везде бесчестный Встречен почестью и славой? Кто виной? Иль воле бога На земле не все доступно? Или он играет нами? — Это подло и преступно! Так мы спрашиваем жадно Целый век, пока безмолвно Не забьют нам рта землею… Да ответ ли это, полно?

«Висок мой вся в черном госпожа…»

Перевод М. Торловского

Висок мой вся в черном госпожа Нежно к груди прижала. Ах! Проседи легла межа, Где соль ее слез бежала. Я ввергнут в недуг, грозит слепота, — Вот как она целовала! Мозг моего спинного хребта Она в себя впивала. Отживший прах, мертвец теперь я, В ком дух еще томится, — Бьет он порой через края, Он рвет, и мечет, и злится. Проклятья бессильны! И ни одно Из них не свалит мухи. Неси же свой крест — роптать грешно, Похнычь, но в набожном духе.

«Как медлит время, как ползет…»

Перевод В. Левика

Как медлит время, как ползет Оно чудовищной улиткой! А я лежу не шевелясь, Терзаемый все той же пыткой. Ни солнца, ни надежды луч Не светит в этой темной келье, И лишь в могилу, знаю сам, Отправлюсь я на новоселье. Быть может, умер я давно, И лишь видения былого Толпою пестрой по ночам В мозгу моем проходят снова? Иль для языческих богов, Для призраков иного света Ареной оргий гробовых Стал череп мертвого поэта? Из этих страшных, сладких снов, Бегущих в буйной перекличке, Поэта мертвая рука Стихи слагает по привычке.

«Цветами цвел мой путь весенний…»

Перевод В. Левика

Цветами цвел мой путь весенний, Но лень срывать их было мне. Я мчался, в жажде впечатлений, На быстроногом скакуне. Теперь, уже у смерти в лапах, Бессильный, скрюченный, больной, Я слышу вновь дразнящий запах Цветов, не сорванных весной. Из них одна мне, с юной силой, Желтофиоль волнует кровь. Как мог я сумасбродки милой Отвергнуть пылкую любовь! Но поздно! Пусть поглотит Лета Бесплодных сожалений гнет И в сердце вздорное поэта Забвенье сладкое прольет.