Стихотворения. Поэмы. Проза

Гейне Генрих

III

«Наставник мой, Аристотель мой^{193}, Был попик, но не в Париже, А в дальней колонии. Он носил На курточке белые брыжи. Он как философ являл собой Всех антитез сочетание, И по своей же системе — увы! — Он дал мне воспитанье. Ни рыба, ни мясо — двуполым я стал, Ни женщина, ни мужчина! Из диких крайностей наших дней Дурацкая мешанина. Я не хорош, но я и не плох, Ни глуп, ни умен, понятно, И если сделал шаг вперед — Тотчас иду обратно. Я просвещенный обскурант, Ни жеребец, ни кобыла, В любви к Софоклу и кнуту Равно исполнен пыла. Господь Иисус — мой надежный оплот, И Вакх у меня не в загоне. Так два антитезные божества Слились в единой персоне».

Романское сказание

Перевод О. Румера

^{194}

Средь скульптур дворца в Берлине Конь и женщина стоят, Что друг с другом и поныне Содомитский грех творят. По преданью, эта дама — Венценосцев наших мать, И следы былого срама В них нетрудно отыскать. Человеческого мало У породы этой всей; Что-то конское попало В жилы прусских королей. Еле теплится сознанье В тусклом взоре. Нрав жесток. Речь напоминает ржанье: Звери с головы до ног. Отличался с малолетства Ты один, в роду меньшой. Человек, не жеребец ты, — И христианин душой.

Король Длинноух I

Перевод Ю. Тынянова

^{195}

Само собой, в короли прошел Большинство

голосов получивший осел, И учинился осел королем. Но вот вам хроника о нем: Король-осел, корону надев, Вообразил о себе, что он лев; Он в львиную шкуру облекся до пят И стал рычать, как львы рычат. Он лошадьми себя окружает, И это старых ослов раздражает. Бульдоги и волки — войско его, Ослы заворчали и пуще того. Быка он приблизил, канцлером сделав, И тут ослы дошли до пределов. Грозятся восстанием в тот же день! Король корону надел набекрень И быстро укутался, раз-два, В шкуру отчаянного льва. Потом объявляет особым приказом Ослам недовольным явиться разом И держит следующее слово: «Ослы высокие! Здорово! Ослом вы считаете меня, Как будто осел и я, и я! Я — лев, при дворе известно об этом И всем статс-дамам, и всем субреттам. И обо мне мой статс-пиит Создал стихи и в них говорит: «Как у верблюда горб природный, Так у тебя дух льва благородный — У этого сердца, этого духа Вы не найдете длинного уха». Так он поет в строфе отборной, Которую знает каждый придворный. Любим я, самые гордые павы Щекочут затылок мой величавый. Поощряю искусства; все говорят, Что я и Август и Меценат. Придворный театр имею давно я; Мой кот исполняет там роли героя. Мимистка Мими, наш ангел чистый, И двадцать мопсов — это артисты. В академии живописи, ваянья Есть обезьяньи дарованья. Намечен директор на место это — Гамбургский Рафаэль из гетто, Из Грязного Вала, — Леман некто. Меня самого напишет директор. Есть опера и есть балет, Он очень кокетлив, полураздет. Поют там милейшие птицы эпохи И скачут талантливейшие блохи. Там капельмейстером Мейер-Бер, Сам музыкальный миллионер. Уже наготовил Мерин-Берий^{196} К свадьбе моей парадных феерий. Я сам немного занят музыкой, Как некогда прусский Фридрих Великий. Играл он на флейте, я на гитаре, И много красавиц, когда я в ударе И с чувством струны свои шевелю, Тянутся к своему королю. Настанет день, — королева моя Узнает, как музыкален я! Она — благородная кобылица, Высоким родом своим гордится. Ее родня ближайшая, тетя, Была Россинанта при Дон-Кихоте; А взять ее корень родословный, Там значится сам Ваярд чистокровный, И в предках у ней, по ее бумагам, Те жеребцы, что ржали под флагом Готфрида сотни лет назад, Когда он вступал в господень град. Но прежде всего она красива, Блистает! Когда дрожит ее грива, А ноздри начнут и фыркать и грохать, В сердце моем рождается похоть, — Она, цветок и богиня кобылья, Наследника мне принесет без усилья. Поймите, — от нашего сочетанья Зависит династии существованье. Я не исчезну без следа, Я буду в анналах Клио^{197} всегда, И скажет богиня эта благая, Что львиное сердце носил всегда я В груди своей, что управлял Я мудро и на гитаре играл». Рыгнул король, и речь прервал он, Но ненадолго, и так продолжал он: «Ослы высокие! Все поколенья! Я сохраню к вам благоволенье, Пока вы достойны. Чтоб всем налог Платить без опоздания, в срок. По добродетельному пути, Как ваши родители, идти, Ослы старинные! В зной и холод Таскали мешки они, стар и молод, Как им приказывал это бог. О бунте никто и мыслить не мог. С их толстых губ не срывался ропот, И в мирном хлеву, где привычка и опыт, Спокойно жевали они овес! Старое время ветер унес. Вы, новые, остались ослами, Но скромности нет уже меж вами, Вы жалко виляете хвостом, И вдруг являете треск и гром. А так как вид у вас бестолков, Вас почитают за честных ослов, Но вы и бесчестны, вы и злы, Хоть с виду смиреннейшие ослы. Подсыпать вам перцу под хвост, и вмиг Вы издаете ослиный крик, Готовы разнести на части Весь мир, — и только дерете пасти, Порыв, безрассудный со всех сторон! Бессильный гнев, который смешон! Ваш глупый рев обнаружил вмиг, Как много различнейших интриг, Тупых и низких дерзостей, И самых пошлых мерзостей, И яда, и желчи, и всякого зла Таиться может в шкуре осла». Рыгнул король, и речь прервал он, Но ненадолго, и так продолжал он: «Ослы высокие! Старцы с сынами! Я вижу вас насквозь, я вами Взволнован, я злюсь на вас свирепо За то, что бесстыдно и нелепо О власти моей вы порете дичь. С ослиной точки трудно постичь Великую львиную идею, Политикой движущую моею. Смотрите вы! Бросьте эти штуки! Растут у меня и дубы и буки, Из них мне виселицы построят Прекрасные. Пусть не беспокоят Мои поступки вас. Не противясь, Совет мой слушайте: рты на привязь! А все преступники-резонеры, — Публично их выпорют живодеры; Пускай на каторге шерсть почешут. А тех, что о восстании брешут, Дробят мостовые для баррикады, — Повешу я без всякой пощады. Вот это, ослы, я внушить вам желал бы! Теперь убираться я приказал бы». Король закончил свое обращенье; Ослы пришли в большое движенье; Они прокричали: «И-a, и-а! Да здравствует наш король! Ура!»

Ослы-избиратели

Перевод Ю. Тынянова

^{198}

Свобода наскучила в данный момент; Республика четвероногих Желает, чтобы один регент В ней правил вместо многих. Звериные роды собрались, Листки бюллетеней писались; Партийные споры начались, Интриги завязались. Стояли Старо-Ослы во главе Ослиного Комитета; Носили кокарды на голове Черно-красного, с золотом, цвета. Выла еще партия жеребцов, Но та голосов не имела; Боялась свирепых Старо-Ослов, Кричавших то и дело. Когда ж кандидатом коня провел По спискам один избиратель, Прервал его серый Старо-Осел И крикнул ему; «Ты предатель! Предатель ты! И крови осла Ни капли в тебе не струится; Ты не осел! Тебя родила Французская кобылица. От зебры род, должно быть, твой, Ты весь в полоску, как зебра, И голоса тембр у тебя носовой, Как голос еврея, негра. А если ты и осел, то все ж Осел от разума, хитрый, Ты глуби ослиной души не поймешь, Ее мистической цитры. Но я, я всею душой вошел В сладчайший этот голос, Я есмь осел, мой хвост — осел, Осел мой каждый волос; Я не из римлян, не славянин, Я из ослов немецких, Я мыслящих предков храбрый сын, И кряжистых и молодецких. Они не играли в galanterie Фривольными мелочами, И быстро-бодро-свежо — раз-два-три — На мельницу шли с мешками. Отцы не умерли! В гробах Одна лишь кожа с мехом, Их тленная риза! Они в небесах Приветствуют нас со смехом. Ослы блаженные, в нимбе венца! Мы следовать вам клянемся, С путей добродетели до конца Мы на волос не собьемся. О, что за блаженство быть ослом! Таких длинноухих сыном! Со всех бы крыш кричать о том: Рожден я в роде ослином! Большой осел, что был мне отцом, Он был из немецкого края, Ослино-немецким молоком Вскормила нас мать родная. Я есмь осел, из самых ослов, И всею душой и телом Держусь я старых ослиных основ И всей ослятины в целом. И мы свой ослиный совет даем: Осла на престол поставить; Мы осломонархию оснуем, Где только ослы будут править. Мы все здесь ослы! И-a! И-а! От лошадей свобода! Долой коня! Виват! Ура! Король ослиного рода!» Так кончил патриот, и зал Оратору дружно хлопал. Тут каждый национальным стал И бил копытом об пол. Дубовый венок на его главу Потом возложило собранье, И он благодарил толпу, Махая хвостом в молчанье.

Михель после марта

Перевод В. Левика

Немецкий Михель был с давних пор Байбак, не склонный к проказам, Я думал, что Март разожжет в нем задор: Он стал выказывать разум. Каких он чувств явил порыв, Наш белобрысый приятель! Кричал, дозволенное забыв, Что каждый князь — предатель. И музыку волшебных саг Уже я слышал всюду. Я, как глупец, попал впросак, Почти поверив чуду. Но ожил старый сброд, а с ним И старонемецкие флаги. Пред черно-красно-золотым Умолкли волшебные саги^{199}. Я знал эти краски, я видел не раз Предвестья подобного рода. Я угадал твой смертный час, Немецкая свобода! Я видел героев минувших лет, Арндта, папашу Яна^{200}. Они

из могил выходили на свет, Чтоб драться за кайзера рьяно. Я увидал всех буршей вновь, Безусых любителей рома, Готовых, чтоб кайзер узнал их любовь, Пойти на все, до погрома. Попы, дипломаты (всякий хлам), Адепты римского права, — Творила единенья храм Преступная орава. А Михель пустил и свист и храп, И скоро, с блаженной харей, Опять проснулся как преданный раб Тридцати четырех государей.

1649–1793-???

Перевод В. Левика

Невежливей, чем британцы, едва ли, Цареубийцы на свете бывали. Король их Карл, заточен в Уайтхолл, Бессонную ночь перед казнью провел: Под самым окном веселился народ И с грохотом строили эшафот. Французы немногим учтивее были: В простом фиакре Луи Капета Они на плаху препроводили, Хотя, по правилам этикета, Даже и при такой развязке Надо возить короля в коляске. Еще было хуже Марии-Антуанетте: Бедняжке совсем отказали в карете; Ее в двуколке на эшафот Повез не придворный, а санкюлот. Дочь Габсбурга рассердилась немало И толстую губку надменно поджала. Французам и бриттам сердечность чужда, Сердечен лишь немец, во всем и всегда. Он будет готов со слезами во взоре Блюсти сердечность и в самом терроре. А оскорбить монарха честь Его не вынудит и месть. Карета с гербом, с королевской короной, Шестеркою кони под черной попоной, Весь в трауре кучер и, плача притом, Взмахнет он траурно-черным кнутом, — Так будет король наш на плаху доставлен И всепокорнейше обезглавлен.

Симплициссимус I

Перевод Б. Лейтина

^{201}

Несчастье скрутит одного, Другому не под силу счастье; Одних мужская злоба губит, Других — избыток женской страсти. Когда впервые встретились мы, Ты чужд был щегольских ухваток И рук плебейских еще не прятал Под гладкой лайкой белых перчаток. Сюртук, от старости зеленый, Тогда носил ты; был он узок, Рукав — до локтя, до пяток полы, — Ни дать ни взять — хвосты трясогузок. Косынку мамину в те дни Носил ты как галстук, с видом франта, И не покоил еще подбородка В атласных складках тугого банта. Почтенными были твои сапоги, Как будто сшиты еще у Сакса^{202}, Немецкой ворванью мазал ты их, А не блестящей французской ваксой. Ты мускусом не душился в те дни, Ты не носил тогда ни лорнета, Ни брачных цепей, ни литой цепочки, Ни бархатного жилета. По моде швабских кабачков, Наипоследней, настоящей, Ты был одет, — и все ж те годы — Расцвет твоей поры блестящей. Имел ты волосы на голове, И под волосами жужжал победно Высоких мыслей рой; а ныне Как лыс и пуст твой череп бедный! Исчез и твой лавровый венок — А он бы плешь прикрыл хоть немножко. Кто так обкорнал тебя? Поверь, Ты схож с ободранною кошкой! Тесть-шелкоторговец^{203} — дукаты копил, А ты их в два счета пустил по ветру. Старик вопит: «Из стихов немецких Не выпрял шелка он ни метра». И это — «Живой»^{204}, который весь мир Хотел проглотить — с колбасою прусской И клецками швабскими и в Аид Спровадил князя Пюклер-Мускау! И это — рыцарь-скиталец, что встарь, Как тот, Ламанчский, враг беззаконий, Слал грозные письма жестоким монархам В предерзком гимназическом тоне! И это — прославленный генерал Немецкой свободы^{205}, борец равноправья, Картинно сидевший на лошади сивой, Вожак волонтеров, не знавших бесславья! Под ним был и сивый коняга бел, — Как сивые кони давно уж замшелых Богов и героев. Спаситель отчизны Был встречен восторгом и кликами смелых. То был виртуоз Франц Лист на коне, Сновидец и враль, соперник гадалки, Любимец мещан, фигляр и кривляка, На роли героев актеришка жалкий. И, как амазонка, рядом с ним Супруга долгоносая мчалась: Горели экстазом прекрасные очи, Перо на шляпе задорно качалось. Молва гласит: в час битвы жена Напрасно боролась со страхом супруга: Поджилки при залпах тряслись у него, Кишечник сдавал, приходилось туго. Она говорила: «Ты заяц иль муж, Здесь места нет оглядке трусливой — Здесь бой, где ждет нас победа иль гибель, Игра, где корону получит счастливый. Подумай о горе отчизны своей, О бедах, нависших над нами. Во Франкфурте ждет нас корона, и Ротшильд, Как всех монархов, снабдит нас деньгами. Как в мантии пышной ты будешь хорош! Я слышу «виват!», что гремит, нарастая; Я вижу: цветы нам бросает под ноги Восторженных девушек белая стая». Но тщетны призывы — и лучший из нас Со злой антипатией сладит не скоро. Как морщился Гете от вони табачной, Так вянет наш рыцарь, нюхая порох. Грохочут залпы. Герой побледнел. Нелепые фразы он тихо бормочет, Он бредит бессвязно… А рядом супруга У длинного носа держит платочек. Да, так говорят. А правда иль нет — Кто знает? Все мы — люди, не боги. И даже сам великий Гораций Едва унес из битвы ноги. Вот жребий прекрасного: сходит на нет Певец наравне со всякою рванью. Стихи на свалке, а сами поэты В конце концов становятся дрянью.

Клоп

Перевод Л. Гинзбурга

^{206}

I

Некий клоп залез на пятак И, словно банкир, похвалялся так: «Если денег имеешь много, Всюду открыта тебе дорога. С деньгами красив ты, с деньгами знатен, Очаровательным дамам приятен. Дамы бледнеют и дрожат, Едва учуют мой аромат. С самой королевой я спал, бывало, Забравшись к ней ночью под одеяло. На жарких перинах она металась И беспрестанно всю ночь чесалась». Веселый чиж, услыхав эту речь, Решил похвальбу клопа пресечь. В негодованье свой клюв отточив, Насмешливый он просвистал мотив. Но подлый клоп, испуская смрад, Чижу отомстил на клопиный лад: «Смотрите! Меня освистал мошенник За то, что в долг ему не дал я денег!» Ну, а мораль? Ее от вас Пока благоразумно скрою. Ведь сплочены между собою Богатые клопы сейчас. Подмяв задами мешки с чистоганом, Ликуют в грохоте барабанном.

II

Семьи клопов! Ну, куда ни взгляни, — Священный союз составляют они. Также немало клопиных альянсов Средь сочинителей скверных романсов (Которые столь бездарны и серы, Что не идут, как часы Шлезингера^{207}). Тут и свой Моцарт есть — клоп-эстет, Ведущий особым клопиным манером С увенчанным лаврами Мейербером Интрижку в течение долгих лет. А с насекомых много ль возьмешь? Рецензии пишет газетная вошь. Елозит, врет, да и тиснет статейку И до смерти рада, урвав копейку. Притом меланхолии полон взгляд. Публика верит из состраданья: Уж больно обиженные созданья, И вечно сердечки у них болят. Тут стерпишь, пожалуй, любой поклеп. Молчи, не противься, — ведь это ж — клоп. Его бы, конечно, можно под ноготь, Да, право, уж лучше не трогать. А то попробуй такого тронь — На целый свет подымет вонь! Поэтому, думаю, безопасней Пока отложить толкованье басни.

Бродячие крысы

Перевод В. Левика

На две категории крысы разбиты: Одни голодны, а другие сыты. Сытые любят свой дом и уют, Голодные вон из дома бегут. Бегут куда попало, Без отдыха, без привала, Бегут куда глядят глаза, Им не помеха ни дождь, ни гроза. Перебираются через горы, Переплывают морские просторы, Ломают шею, тонут в пути, Бросают мертвых, чтоб только дойти. Природа их обделила, Дала им страшные рыла, Острижены — так уж заведено — Все радикально и все под одно. Сии радикальные звери — Безбожники, чуждые вере. Детей не крестят. Семьи не ища, Владеют женами все сообща. Они духовно нищи: Тело их требует пищи, И, в поисках пищи влача свои дни, К бессмертью души равнодушны они. Крысы подобного склада Не боятся ни кошек, ни ада. У них ни денег, ни дома нет. Им нужно устроить по-новому свет. Бродячие крысы — о, горе! — На нас накинутся вскоре. От них никуда не спрячемся мы, Они наступают, их тьмы и тьмы. О, горе, что будет с нами! Они уже под стенами, А бургомистр и мудрый сенат, Не зная, что делать, от страха дрожат. Готовят бюргеры порох, Попы трезвонят в соборах, — Морали и государства оплот, Священная собственность прахом пойдет! О нет, ни молебны, ни грохот набата, Ни мудрые постановленья сената, Ни самые сильные пушки на свете Уже не спасут вас, милые дети! Вас не поддержат в час паденья Отжившей риторики хитросплетенья, Крысы не ловятся на силлогизмы, Крысы прыгают через софизмы. Голодное брюхо поверить готово Лишь логике супа и факту жаркого, Лишь аргументам, что пахнут салатом, Да геттингенским колбасо-цитатам. Треска бессловесная в масле горячем Нужней таким радикалам бродячим, Чем Мирабо, чем любой Цицерон, Как бы хитро ни витийствовал он.