Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля
Шрифт:
— Что за гадости ты говоришь, поросенок эдакий!
Схватив ее за руку, я заявил, что не отпущу «ни за что»,
пока она не расскажет «еще только разочек» о том, как я появился на свет.
Теплым майским утром ровно в восемь часов, как по школьному звонку, я появился на свет божий; в эту самую минуту по Гессштрассе проскакал с музыкой кавалерийский эскадрон во главе с принцем Альфонсом. Христина и меня возила в коляске, как маму. А в Обершау, где мы однажды проводили лето, нас с Христиной застигла страшная гроза. Христина движением руки показывала, как зигзаги молний бороздили
В еловом лесу над нами ударила молния.
Я заставлял Христину изображать далекий колокольный звон, возвещавший о грозе. Как тогда, в грозу, Христина читала молитву. Я был милосердным богом, который услышал ее молитвы, разогнал злые тучи, и солнышко вновь засияло в синем безоблачном небе.
Я был «барыней» и хорошенько распек Христину, когда она вернулась со мной промокшая до нитки, и пригрозил в следующий раз рассчитать ее за такую неосмотрительность. Христине полагалось плакать и обещать, что такой грозы с градом никогда больше не случится, — теперь я был уже «барином»; я вышел, успокоил «барыню», которая страшно сердилась, и отослал Христину на кухню со словами: «Ладно, Христина, в следующий раз будьте осторожнее, а теперь ступайте, займитесь своим делом».
Христина всегда оставалась Христиной; правда, я разрешал ей изображать молнию, стук града, грохот грома, молиться и звонить в колокол, — я же попеременно был «милосердным богом», «барыней», «барином» и «злым волком», который проглотил маленькую Христину, ведь я так любил ее, что готов был съесть… Неужели и меня Христина будет когда-нибудь звать «ваша милость»?
Христина ржала, она была лошадкой, запряженной в дрожки, а я был кучером, я садился на лошадку верхом и кричал «н-о-о» и «тп-р-р», я мог всласть обнимать и гладить Христину и колотить ее ногами.
— Что ты себе пожелала на Новый год, Христина? — спросил я среди игры.
— Что пожелала? Много ли наш брат может пожелать себе!
— Наш брат? Что это значит, скажи, моя лошадка.
Я посмотрел на Христину с таким же удивлением, с каким Гартингер смотрел на меня. О войне мне теперь не хотелось думать, на душе у меня было как-то особенно мирно.
— Да ничего. Человек должен быть всем доволен.
— Но почему нельзя желать чего-нибудь? Мы же молимся.
— Да будет воля божья.
— Ах, бог ты мой, должна же наступить другая жизнь. Разве ты не видишь, как мама трясется над каждым пфеннигом, не ездит на трамвае, всюду пешком ходит? Есть люди гораздо богаче нас.
— Но есть и бедняки, а им тоже хочется жить.
— А я вот хотел исправиться и начать новую жизнь, только у меня ничего не выходит. Вот когда мы с тобой поем, мне кажется, что еще выйдет.
— Вырастешь — поумнеешь. У кого бог на уме, тот не строит на песке.
— Скажи, Христина, верно, что я вырасту плохим человеком, если буду приносить плохие отметки? Так папа говорит.
— Ну, если их милость так говорит… Но все еще уладится, потерпи.
— Скажи, Христина, стыдно это — подбирать конский навоз и бросать его в яму?
— Вот еще. Что тебе взбрело в голову, ничего стыдного тут нет.
— В самом деле? Ничего стыдного?
— Нет-нет!
— Но
— Тогда я не сидела бы здесь с тобой.
— Ты… ты взяла бы меня к себе.
Она приложила палец к губам.
— Тс! Тс!
Христине полагалось поцеловать меня на сон грядущий по разу: за Ганса-ротозея, за Ганса-сорванца, за Ганса-дурачка, за Ганса-счастливца, и как бы много ни было этих Гансов, я каждый раз придумывал новых и новых…
Потом она складывала мои руки поверх одеяла и пела:
Как сладко ночью спится! Спит лес, и зверь, и птица, И люди, и поля! Вот звездочка блистает На небе золотая, Уснула вся земля!У меня слипались веки.
— Ах ты…
Спокойной ночи, Христина! Спи спокойно, Христина, милая, милая Христина…
VI
Пришла весна бурная, стремительная. Вода в Изаре сразу поднялась. Народ толпился на набережной у электрической станции и на Богенгаузерском мосту и смотрел на вздувшиеся воды, желтые и бурливые. Гонимые течением бревна и трупы животных были вестниками страшных наводнений, учиненных рекой в Оберланде.
Железные кровли грохотали. Шляпы кубарем катились по мостовой. Прохожие повертывались спиной к ветру. Зонты выворачивало наизнанку, юбки вздувало. Бешено дул ветер, временами налетал косой пронизывающий дождь, — его можно было переждать в воротах или под навесом трамвайной остановки. Потом вдруг облака рвались в клочья, и на умытой синеве небосвода расцветало солнце.
Искрясь на солнце, растаял снег. Деревянные щиты, под которыми зимовали фонтаны, исчезли. Скамьи на скверах заблестели свежей зеленой краской. На эстраде музыкального павильона в Дворцовом парке появились пульты; кафе у Китайской башни перебралось со всеми столиками и стульями под открытое небо.
На балконе, так празднично убранном когда-то, Христина выбивала матрасы, с подоконников свисали краснопузые перины; Христине то и дело приходилось выбегать «понапрасну» на звонок — так зачастили нищие.
Голоса со двора беспрепятственно проникали в комнаты.
Появились подснежники и ландыши, и, значит, настала пора вместо воскресных прогулок вокруг озера Клейнгесселоэ забираться куда-нибудь подальше, в Пуллах или в Вольфратс-гаузен, бродить по лесам или же, выйдя к Ментершвейге, постоять на Гроссгесселоэском мосту, радуясь тому, что горы так близко, и что с весной все так меняется, и что весна победно шествует по всей стране.
С тех пор как Христина сказала мне, что убирать навоз нисколько не стыдно, я помогал Ксаверу на конюшне. Я бегал с литровой кружкой за пивом. По дороге покупал в зеленной лавке редьку к пиву. Я спрашивал Ксавера, не возьмет ли он меня к себе в денщики.