Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

Бехер Иоганнес Роберт

— Но «труса» ты возьмешь обратно! — воскликнул я в бешенстве и толкнул его.

— Ну, брось, — шепотом успокаивал меня Фек, — я пошутил.

Я сдался, хотя бы для того, чтобы освободиться от Фека, который с какой-то очень неприятной пылкостью прижимался ко мне; и я даже был рад его просьбе.

Он прав, я действительно чуть не позабыл про осеннюю ярмарку.

Бабушка варила шоколад. Старомодный шкафчик стоял покрытый кружевной салфеточкой. Как сверкающая дароносица в алтаре, манило к себе его содержимое.

Шкафчик

рассказывал о золотоискателях. Золотом пылает солнце, даже в воздухе есть золото. Люди делали себе богов из золота, еще и поныне человечество молится на золото. У святых золотые венчики. Поезда, нашептывал мне шкафчик, перевозят золотые слитки, корабли с золотым грузом бороздят моря. Деньги — серебро, медяки, бумажки- то же золото. Американские горки, лодки-качели — все рождено золотом и стремится вновь' стать золотом…

Чуть приоткрыв дверь, я прислушался к тому, как бабушка хозяйничает в кухне, потом выдвинул ящик и с опаской сунул в карман два золотых. Усевшись в кресло-качалку, я взял альбом «Города и ландшафты Германии» и закрылся им. Покачиваясь в кресле, я на миг оторвался от картинок, в сумраке елового леса передо мной мелькнул образ фрейлейн Клерхен, я заколебался — не положить ли золотые обратно в шкафчик? Но тут в комнату вошла бабушка, неся душистый шоколад.

Мне почудилось, что шкафчик рассказал бабушке о воровстве, потому что лицо ее приняло озабоченное, огорченное выражение и она несколько раз оглянулась на шкафчик. Выпив шоколад, я еще с час сидел и слушал клопштоковскую «Мес-сиаду», которую бабущка читала мне вслух. Как и в тот раз, рука моя сама собой погружалась в карман, мне хотелось ощущать золотые под пальцами, а в то же время какая-то сила толкала меня выложить украденное сокровище на стол перед бабушкой. Ее комната представилась мне святилищем, где среди прекрасных картин проходила бабушкина жизнь.

Что-то дергало меня за рукав… «Я не трус», — отвечал я на это дерганье.

Бабушка села за пианино, звуки музыки проникали мне в самое сердце… Гартингера я заставлял ртом ловить пфенниги, а этому… этому сразу целый золотой… Да, черт возьми, как же так?… Ты совсем запутался… Все, все, что угодно, — только не трус.

Когда я собрался уходить, бабушка вынула из кошелька пятьдесят пфеннигов, я смущенно отказывался, тогда она сунула мне деньги в карман, и монета тихо звякнула, ударившись о золотые.

Я кубарем скатился с лестницы, я хотел скорее скрыться от бабушки в дождь, в ливень, который только что зашумел на улице, я рад был промокнуть до костей, точно дождевые потоки могли смыть с меня всю муть. Еще можно положить обратно в шкафчик украденные деньги; погулять часок, а потом под каким-нибудь предлогом опять зайти к бабушке. Бабушка возится по хозяйству в кухне…

Но тут меня дернули за рукав, и я сказал, вздрогнув, как от удара:.

— Ты что, бегаешь за мной по пятам и шпионишь? Мне жандармы не нужны.

Фек сразу заюлил:

— Что ты! Что ты!

У меня этого и в мыслях не было! Я просто хотел тебя выручить, чтобы тебе не пришлось носить в кармане такую крупную сумму. Я ведь знал, что ты не трус… Радуйся, чудак! Ты наш брат. Ты — наш.

— Нет у меня ничего, шкафчик оказался запертым, а ключа нигде не было.

Фек сладенько улыбнулся, глядя на мою опущенную в карман руку.

— Шутишь, палач!

Это подействовало на меня, как заклинание. Я уже давно не слышал своей клички; Фек и Фрейшлаг, единственные в классе, знали о ней, и от них зависело разгласить ее или не разгласить.

Только не трус…

Фек потащил меня за рукав в подворотню, чтобы укрыться от дождя.

— На… на… на… — Мне хотелось заставить Фека ртом поймать золотой, но я сам судорожно разинул рот, я давился словом «палач». Неожиданно для себя я сунул ему в руку золотой, и Фек тотчас же рассыпался в благодарностях:

— А что касается «палача», то это, конечно, останется между нами, я и Фрейшлагу скажу. Кому какое дело до твоей клички, это наша тайна…

— Я тебе не лакей, — вырвалось у меня.

— Не горячись! — Фек сжал в кулаке золотой. — Такие, как ты…

Расстроенный шел я домой под проливным дождем и не заметил, что отец стоит на балконе и караулит меня. Даже когда поджидавшая меня в передней мама бросила мне: «Марш в столовую!», я все еще был целиком поглощен воспоминанием о «палаче» и до бешенства негодовал на себя за то, что так легко поддался на уговоры Фека. Я не сомневался, что он будет меня шантажировать, пользуясь историей с моей кличкой, и в конце концов разгласит ее.

Только не палач. Только не трус. Мне это стоило недешево… Такие, как я…

Лишь когда я увидел бабушку рядом с отцом у письменного стола и когда мама закрыла дверь в гостиную, я понял, что предстоит нечто ужасное.

Отец повернулся в своем кресле, протер пенсне и испытующе уставился на меня. Все словно намеревались просверлить меня глазами. Вдруг бабушка зарыдала, и отец с матерью принялись хлопотать вокруг нее, а я, тотчас же сделав вид, что сморкаюсь, ухитрился сунуть в рот оставшуюся монету. Золотой был уже у меня во рту, когда отец принялся обыскивать мои карманы. Я боялся проглотить монету и прикусил ее зубами.

— Сейчас же верни украденные деньги!

Я только и мог что помотать головой, монета мешала мне говорить.

— Держу пари, что тут опять замешана какая-нибудь юбка!.. — После безуспешного обыска отец ретировался в свое кресло.

— Наглая тварь! — как эхо, откликнулась мама, а отец скомандовал:

— Говори! Кто эта баба?

Золотой чуть было не выскочил у меня изо рта, и я лязгнул зубами, чтобы его удержать, совсем как когда-то Гартингер.

— Что ты скрежещешь зубами? Что ты жуешь? Говори правду! Виданное ли дело? Ну и мерзавец! Какой бес вселился в него! Какой только бес в него вселился!