Стихотворения. Проза. Театр (сборник)
Шрифт:
Тянется Праздник Тела Господня с его великанами и карликами и чудовищем Тараской. Гранадские девушки с точеными нагими руками и лоном, как темная магнолия, в неистовстве фейерверка, скрипок и пышной сбруи, разом раскрывают зонтики, зеленые, оранжевые, синие, и плывут на карусели вздохов, любви и тоски в царство пиротехнических чудес, волшебное «пойдешь и пропадешь».
Со стороны гранадской долины – праздничный град кастаньет, а навстречу ему, с улицы Эльвиры, одной из стариннейших, —
там, на улице Эльвиры,три подружки плутоватыхпо ночам идут в Альгамбруи всегда без провожатых, —городской напев, один из колоритнейших:
Под тем листом, листочком,в тени капустноймой милый еле дышит.КакС последним всплеском фейерверка, едва рухнет на Гранаду его финальный гром, так называемый «карачун», люди как один покидают город и вручают его летнему зною, пришедшему мгновенно. Кресла стоят в белых чехлах, балконы заперты. Те, кто остался, переселяются в подвалы и дворики и тянут ледяную воду из душистой розовой глины запотелых кувшинов. Жить и думать начинают по ночам. Это пора, когда весь город поет под гитару фанданго и гранадины, такие пастушьи и напоенные далью. Так повелось – и ныне, и присно. Прошлым летом, когда я был в компании друзей и все они, люди простые, пели, неподалеку взорвалась бомба – и хоть бы кто бровью повел. Лишь один одобрительно бросил: «В лад попала». Так уж повелось. Но сегодня у меня нет гитары, и вы не услышите гранадину. В другой раз. Но они-то и поются летом, гранадины, и еще – романсы.
Все романсеро хлынуло в детские уста. Самые дивные баллады, не превзойденные ни одним романтическим поэтом, самые кровавые легенды, непредставимый словесный фейерверк. Все это неисчерпаемо. Беру наудачу – то, что в селениях поют мальчишки, а в Альбайсине на городской площади – девочки.
Кого не захватит августовской ночью эта нежная мелодия романса про герцога Альбу?
– Ведут по Севилье речи,идут по Севилье слухи,что женится герцог Альба,другую берет в подруги.– Женись он на ком угодно,меня не смутит известье.– Смутит или нет, сестрица,но станет пятном на чести.Из окон ее светелкивыходит одно к воротам,и смотрит она на площадь,а площадь полна народом.И герцога Альбу видитбок о бок с его невестой,и знак подает условный,ему одному известный.– Что Ане Марии надо,беда ли какая с Аной?– О герцог мой, герцог Альба,мой герцог и мой желанный!Мне правду ли рассказалио свадьбе твоей нежданной?– Не ведаю, кто рассказчик,но не было в нем обмана.Я свадьбу справляю завтраи жду тебя в гости, Ана.И только он это молвил,была она бездыханна.Послали, ища причину,за лекарем-иноверцем,и вскрыл ее тело лекарь,и надпись нашел над сердцем.Была золотою надпись,а сердце – сплошною раной,и сверху стояло: «Герцог»,а рядышком: «мой желанный».– Когда бы я знал, подруга,что любишь такой любовью,да разве, душа-голубка,расстался бы я с тобою!На цыпочках подкрадемся по красному проселку к кучке людей, полускрытых горной ложбиной. Здесь поют и пляшут. Звучат гитары, кастаньеты и чисто пастушьи инструменты – триангли и бубны.
Они поют роас и альбореас, и качучу, и то самое соронго, что так властно вторглось в музыку Фальи.
Из желтых далей уходит в горы день и с ним песни жатвы и молотьбы, но этот мир полей в Гранаду не проникает.
Сентябрь в гостях, озноб в костях.
Мы у последней спицы колеса.
Кати, колесо, кати,ведь осень уже в пути.И начинаются гулянья. С орехами, с кизилом, с алым боярышником и грудами айвы, и башнями лепешек и марципанов из пекарни Корсо.
Сан-Мигель на своем холме вздымает меч, увенчанный подсолнухами. Помните мой романс?
Вверху на башне стариннойв узорах дикого хмеляогнемБерберское очарованье заклятий и арабесок – это Гранада с Масличного Холма. Смутно все то, что долетает сюда. Это песня всей Гранады разом, слитный голос рек и струн, толпы и листвы, фруктового моря и качельного смеха.
Но меркнет веселье Михайлова дня, и осень рокотом дождей стучится в двери.
Тут-тук…Кто бы мог?– Я пришла на твой порог.Я осенняя тоска.– Что ты хочешь?– Смоль виска.– Не отдам, закрой суму.– Не отдашь – сама возьму.Тук-тук.Та же тьма…– Это я, твоя зима.С первыми ливнями зазеленели луга. Заметно холодает, и никого уже не тянет в сад, а бедный Лунофил сутулится над жаровней. Но закаты – в полнеба; небывалые тучи смывают горную цепь и нездешние отсветы скользят по кровлям, замирая на кафедральной колокольне. И вновь непритворной тоской звучит голос:
Со своего балконаокном к лиманумне протяни платочек,стяну я рану.Со своего балконаокном к низовьюмне протяни платочек,истек я кровью.Со своего балконас вьюнком по краюмне протяни платочек,я умираю.И оказывается, что дети прогуляли школу, гоняя кубарь.
Оказывается, в покоях зажгли поминальные свечи по усопшим.
Оказывается, уже ноябрь.
Пахнет горящей соломой, и гниют груды палой листвы. Вспоминаете? Льет, и город безлюден.
Но у Королевских ворот в ларьке продают самбомбы.
Девушка из Армильи, или из Санта-Фе, или из Атарфе, годом старше и, быть может, в трауре, поет хозяйским детям:
Из четверых заречныху той излукиодин на сером мулемне горше муки.Из четверых заречныхза тем затономбыть одному, на сером,моим законным.Мы проводили год. Так уж заведено. Ныне и присно. Мы уходим, а Гранада остается. Остается в веках и тает в этих бедных ладонях недостойнейшего из ее сыновей.
Сонеты темной любви
Перевод А. Гелескула
* * *