Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести
Шрифт:
– Когда в пост едят диких уток, это я еще понимаю, они живут на воде. Но улитка-то ведь ползает в саду.
– Я внушил себе, что улитки когда-то жили в воде. Кроме того, они ползают так, словно плывут, и немы, как рыбы, так что, в общем, нет никакой разницы… А ведь вот что удивительно, рыбы не едят мяса. Словно знают, что они сами – постное блюдо!
Разговор за столом налево:
– Пан президент прав. Право, такие болваны! Несут всякую чушь! Немецкий язык нам нужен, как же иначе вести переписку! А кто хочет учить своих детей французскому, тоже хорошо.
– Это им не повредит.
– Моя
– Да, да, это верно.
– Как-то я читал в газете, что хотят придумать международный язык. Какой вздор!
– Господь бог этого не допустит.
– Пусть каждый научится по-немецки, и вопрос решен.
– Ну да.
Чиновник, сидящий у дверей, предостерегающе свистит. Все тотчас разбегаются по своим местам.
Входит советник в расстегнутом жилете.
– Сдается мне, что я скоро лопну, так растолстел,- острит он,- придется мне обратиться к доктору или к повивальной бабке…
Упражнение в смехе.
При такой духовой нищете неизбежна и бедность материальная. Так оно и есть! Удивляюсь тому, какую с виду благополучную, а по сути жалкую жизнь ведут эти люди. У двух третей из них жалованье получает по доверенности ростовщик, а им остается только то, что он из милости дает им первого числа. Ходит к нам торговка булками. Первого числа чиновники рассчитываются с ней за старое, а со второго снова начинают брать в долг. Ни разу еще не довелось слышать, чтобы они приглашали друг друга в гости,- видно, каждый стесняется показать другому, как убого он живет.
После этого многое становится понятно!
Сегодня я получил предписание начальства остричь свои немножко отросшие волосы. Да что я, спятил!
Теперь у меня есть союзник. Красавчик, по моему наущению, начал подписываться на казенных бумагах «Венцл Нарцисс Вальтер». Одна такая бумага попала в руки президента, и тот накинулся на красавчика,-дескать, пора бы уже выбросить из головы подобные глупости и прилежно работать, а не то от него, мол, прямо смердит леностью. Narcissus poeticus и смердит!
Я-то знаю, за что президент имеет зуб на красавчика. За то, что тот ходит под некими окнами!
В надежде, что Эбер меня не выдаст, я исхлопотал себе отпуск, соврав, будто у меня умирает бабушка, наследником коей я являюсь. Советник отпуск разрешил, но строго заметил, что практиканту не следовало бы иметь бабушку.
VIII. НА ПОХОРОНАХ
На третий день, в среду после полудня, дом готовился проводить в последний путь старую Жанину.
В тенистом углу двора на крытых черным сукном носилках стоит простой, но красивый блестящий черный гроб на четырех золоченых ножках. На крышке позолоченный крест, обрамленный зеленым миртовым венком, с которого свисает широкая белая лента. К носилкам с обеих сторон приставлены для украшения черные декоративные щиты с серебряными барельефами, знаками погребального братства.
За исключением Лакмуса, который смотрит из окна, и хворой сестры Йозефинки, что, поднявшись на приступочку, свесилась через перила балкона третьего этажа,- все известные нам обитатели дома, в траурных одеждах, собрались внизу во дворе дома. Среди них мы видим несколько незнакомых нам мужчин и женщин. Не нужно особой проницательности, чтобы по их безразличным, но притворно-скорбным лицам догадаться, что это родственники покойной. Множество женщин и детей из соседних домов толпятся во дворе и на лестнице.
Священник с причетником и певчими уже пришел, и панихида началась. У самых дверей квартиры покойной стоят рядом старая Баворова и трактирщица. Первые же слова монотонного погребального речитатива глубоко растрогали Баворову: глаза ее наполнились слезами, подбородок покраснел и затрясся от непритворных рыданий. Трактирщица осталась спокойной. Не обращая внимания на слезы своей соседки, она наклонилась к ней и заговорила:
– Ишь примчались родственнички! Как жива была, никто о ней не заботился, а сейчас кинулись на наследство. Дай им, господи, но к чему было запирать все в квартире и ставить гроб во дворе? Мы бы у них пичего не украли… Отблагодарили они вас за ваши услуги? Дали чего?
– Ни булавки!-прошептала Баворова нетвердым голосом.
– И не дадут!
– Я и не прошу. Пошли ей бог царствие небесное, я ей послужила из христианской любви.
Богослужение было закончено, гроб окроплен святой водой. Черный «брат» забрал свои щиты с барельефами, служители подняли гроб и вынесли на улицу.
За катафалком стояло несколько фиакров. В первые сели родственники Жанины, в следующие – домовладелец с женой и Матильдой, Йозефинка с матерью, и в последний – пани Лакмусова и Клара. Пани Лакмусова пригласила пана доктора, и так как в экипаже оставалось свободное место, она оглядывалась, высматривая, кто еще хотел бы поехать.
У ворот стояли трактирщица, Баворова и Вацлав.
– Пани трактирщица, пани Баворова!-окликнула их Лакмусова.- Кто-нибудь садитесь к нам.
Обе женщины поспешили к фиакру. Трактирщица искоса взглянула на старую Баворову. Обе подошли одновременно, и каждая занесла было ногу на ступеньку. Этого трактирщица не стерпела. Ухватившись за ручку дверцы, она обернулась в злобном недоумении к старой Баворовой. «Как-никак, все же я мещанка!» – резко бросила она и влезла в экипаж.
Пораженная Баворова остолбенела от неожиданности. Вацлав видел всю эту сцену и подошел к матери.
– Мама,- сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал твердо.- Мы с вами пойдем за гробом, а то никто больше за ним не идет. У городских ворот возьмем извозчика, если захотим вместе со всеми доехать до кладбища.
После вчерашнего сообщения домовладельца о служебных делах молодого Бавора мать даже не разговаривала с сыном. Сейчас ей тоже не хотелось говорить с ним: с минуту в ней шла внутренняя борьба, потом она сказала:
– Ну конечно, пойдем пешком. Мне вредно ездить, так что извозчика брать не будем. Если хочешь, дойдем до Коширже. Я провожу ее, бедняжку, пешком. При жизни я сделала ей немало добра, послужила и после смерти. Почему же не пройти немножко пешком из христианской любви к покойнице?