Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

35. ГЛАЗА ^{*}

Под тонкою луной, в стране далекой, древней, так говорил поэт смеющейся царевне: «Напев сквозных цикад умрет в листве олив, погаснут светляки на гиацинтах смятых, но сладостный разрез твоих продолговатых атласно-темных глаз, их ласка, и отлив чуть сизый на белке, и блеск на нижнем веке, и складки нежные над верхним, — верь, навеки останутся в моих сияющих стихах, и людям будет мил твой длинный взор счастливый, пока есть на земле цикады и оливы и влажный гиацинт в алмазных светляках». Так говорил поэт смеющейся царевне под тонкою луной,

в стране далекой, древней… <18 ноября 1922>

36. «Пускай всё горестней и глуше…» ^{*}

Пускай всё горестней и глуше уходит мир в стальные сны… Мы здесь одни, и наши души одной весной убелены. И вместе, вместе, и навеки, построим мир — незримый, наш; я в нем создам леса и реки, ты звезды и цветы создашь. И в этот век огня и гнева мы будем жить в веках иных, — в прохладах моего напева, в долинах ландышей твоих. И только звуки наших внуков, — мой стих весенний полюбя, — сквозь тень и свет воздушных звуков увидят — белую — тебя… <22 августа 1922>

III. УШЕДШЕЕ

37. ПАСХА ^{*}

На смерть отца

Я вижу облако сияющее, крышу, блестящую вдали, как зеркало… Я слышу, как дышит тень и каплет свет… Так как же нет тебя? Ты умер, а сегодня синеет влажный мир, грядет весна Господня, растет, зовет… Тебя же нет. Но если все ручьи о чуде вновь запели, но если перезвон и золото капели — не ослепительная ложь, а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни», великое «цвети», — тогда ты в этой песне, ты в этом блеске, ты живешь!.. <16 апреля 1922>

38. «Молчи, не вспенивай души…» ^{*}

Молчи, не вспенивай души, не расточай своей печали, — чтоб слезы душу расцвечали в ненарушаемой тиши. Слезу — бесценный самоцвет, — таи в сокровищнице черной… В порыве скорби непокорной ты погасил бы тайный свет. Блаженно бережно таи дар лучезарный, дар страданья, — живую радугу, рыданья неизречимые свои… Чтоб в этот час твои уста, как бездыханные, молчали… Вот целомудрие печали, глубин священных чистота. <22 августа 1922>

39–40. ТРИСТАН

1 ^{*}

По водам траурным и лунным не лебедь легкая плывет, плывет ладья и звоном струнным луну лилейную зовет. Под небом нежным и блестящим ладью, поющую во сне, с увещеваньем шелестящим волна передает волне. В ней рыцарь раненый и юный склонен на блеклые шелка, и арфы ледяные струны ласкает бледная рука. И веют корабли далече, и не узнают никогда, что это плачет и лепечет — луна ли, ветер, иль вода… <Ноябрь 1921>

2 ^{*}

Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал душистых и спал на ложе изо льда. Изольда, золото волос твоих волнистых во сне являлось мне всегда. Деревья надо мной цветущие змеились; другие, легкие, как сны, мерцали белизной. Изольда, мы сходились под сенью сумрачной сосны. Я тигра обагрял средь тьмы и аромата, и бег лисицы голубой я по снегу следил. Изольда, мы когда-то вдвоем охотились с тобой. Встречал я по пути гигантов белоглазых, ушистых сморщенных детей. В полночных небесах, Изольда, в их алмазах ты не прочтешь судьбы моей. 30 августа 1921

41. «Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья…» ^{*}

Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья, горящие на дне, в хрустальных тайниках, и на заломленных русалочьих руках, его я не отдам. Нет глубже упоенья, нет сладостней тоски, чем любоваться им в те чуткие часы, средь ночи одинокой, когда бывает дух ласкаем и язвим воспоминаньями о родине далекой… И многоцветные мне чудятся года, и колокольчики лиловые смеются; над полем небеса колеблются и льются, и жаворонка звон мерцает, как звезда… О прошлое мое, я сетовать не вправе! О Родина моя, везде со мною ты! Есть перстень у меня: крупица красоты, росинка русская в потускнувшей оправе… <29 января 1922>

42. «Я помню только дух сосновый…»

Я помню только дух сосновый, удары дятла, тень и свет… Моряк косматый и суровый, хожу по водам много лет. Во мгле выглядываю сушу и для кого-то берегу татуированную душу и бирюзовую серьгу. В глуши морей, в лазури мрачной, в прибрежном дымном кабаке — я помню свято стук прозрачный цветного дятла в сосняке.

43. РОЖДЕСТВО ^{*}

Мой календарь полуопалый пунцовой цифрою зацвел; на стекла пальмы и опалы мороз колдующий навел. Перистым вылился узором, лучистой выгнулся дугой, и мандаринами и бором в гостиной пахнет голубой. 23 сентября 1921; Берлин

44. НА СЕЛЬСКОМ КЛАДБИЩЕ ^{*}

На кладбище — солнце, сирень и березки и капли дождя на блестящих крестах. Местами отлипли сквозные полоски и в трубки свернулись на светлых стволах. Люблю целовать их янтарные раны, люблю их стыдливые гладить листки… То медом повеет с соседней поляны, то тиной потянет с недальной реки. Прозрачны и влажны зеленые тени. Кузнечики тикают — шепчут кусты, — и бледные крестики тихой сирени кропят на могилах сырые кресты. <19 ноября 1922>

45. VIOLA TRICOLOR ^{*}

Анютины-глазки, веселые-глазки, в угрюмое марево наших пустынь глядите вы редко из ласковой сказки, из мира забытых святынь. Анютины-глазки… Расплывчато вьется по черному бархату мягкий узор, лиловый и желтый, — и кротко смеется цветов целомудренный взор. Мы к чистой звезде потеряли дорогу, мы много страдали, котомки пусты, мы очень устали… Скажите вы Богу, скажите об этом, цветы. Простим ли страданью, найдем ли звезду мы? Анютины-глазки, молитесь за нас, чтоб стали все люди, их чувства и думы, немного похожи на вас. <21 августа 1921>