Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

57. «Цветет миндаль на перекрестке…»

Цветет миндаль на перекрестке; мерцает дымка над горой; бегут серебряные блестки по глади моря голубой. Щебечут птицы вдохновенней; вечно-зеленый ярче лист. Блажен, кто в этот день весенний воскликнет искренно: «Я чист!»

58. «О ночь, я твой! Всё злое позабыто…» ^{*}

О ночь, я твой! Всё злое позабыто, и жизнь ясна, и непонятна смерть. Отражена в душе моей раскрытой блистательная твердь… И мнится мне, что по небу ночному плыву я вдаль на призрачном челне, и нет конца сиянью голубому; я — в нем, оно — во мне. Плыву,

плыву. Проходят звезды мимо; к одной, к другой причаливает челн и вновь летит под шум неуловимый алмазно-чистых волн. Я твой, о ночь! В душе — твое сиянье; всё грешное осталось на земле, и ангелов я чувствую дыханье на поднятом челе! <15 февраля 1922>

59. «Ты войдешь и молча сядешь…»

Ты войдешь и молча сядешь близ меня, в вечерний час, и рассеянно пригладишь на груди атлас. Тихо книгу я закрою, тихо подниму глаза; пронесется надо мною прежняя гроза. Ты устало усмехнешься; я коснусь твоей руки; побледнеешь, отвернешься, полная тоски. «Жизнь моя, — скажу я властно — не сердись, — ты не права!» — но пойму я, что напрасны старые слова. Ты ногтем забарабанишь: поздно, поздно уж теперь! Оглядишься, быстро встанешь… скрипнет, стукнет дверь… Отодвину занавески, головой прижмусь к стеклу: ты мелькнешь в закатном блеске и уйдешь во мглу.

60. «Вот дачный сад, где счастливы мы были…»

Вот дачный сад, где счастливы мы были: стеклянный шар, жасмин и частокол. Как некогда, каймою рдяной пыли верхи берез день тающий обвел Всё тот же вьется мотылек капустный (он опоздал — беспечный — на ночлег). Сегодня мне как будто и не грустно, что кануло всё прежнее навек. Уж светляки зеленые лампадки зажгли в траве, и нежно — как тогда — мне шлет привет свой девственный и сладкий алмаз вечерний — первая звезда.

61. БЕРЕЗА В ВОРОНЦОВСКОМ ПАРКЕ ^{*}

Среди цветущих, огненных дерев грустит березка на лугу, как дева пленная в блистательном кругу иноплеменных дев. И только я дружу с березкой одинокой, тоскую с ней весеннею порой: она мне кажется сестрой возлюбленной далекой.

62. ОРЕШНИК И БЕРЕЗА ^{*}

Два дерева… одно — развесистый орешник — листвой изнеженной, как шелком, шелестит; роскошным сумраком любви и лени льстит… Остановись под ним, себялюбивый грешник! Ляг, позови подруг, беспечных, как и ты. Не слушай совести, не прекословь мгновенью; пей темное вино, пой песни упоенью — да будут в лад шуметь широкие листы. Но если, путник, ты — душою чист и светел и если долго ты дорогою крутой неутомимо шел и на пути не встретил ни друга верного, ни радости простой, — тогда не позабудь: есть дерево другое. Близ дерева греха березу ты найдешь… На озаренный дождь наряд ее похож, ее жемчужный ствол — что облачко прямое. Садись в тень жидкую, но продолжай в мечтах свой путь; и шепотом невинным и тревожным расскажет каждый лист о милом невозможном, о дальней родине, о ветре, о лесах…

63. ПОСЛЕ ГРОЗЫ ^{*}

Всё реже, реже влажный звон; кой-где светлеет небосклон; отходят тучи грозовые, жемчужным краем бороздя просветы пышно-голубые, и падают лучи косые сквозь золотую сеть дождя. <Апрель 1919>; Олеиз

64. «Как пахнет липой и сиренью…»

Как пахнет липой и сиренью, как золотеет серп луны! Неторопливо, тень за тенью, подходят сумерки весны. Я возвращаюсь, молодею, мне прошлого не превозмочь! Вплывает в узкую аллею незабываемая ночь. И в полутьме, — то завлекая, то отступая, веешь вновь, ты — призрак северного мая, ты — отроческая любовь! И памятному сновиденью я предаюсь средь тишины… Как пахнет липой и сиренью, как золотеет серп луны!

65. ЛЕСТНИЦА ^{*}

Ты — лестница в большом, туманном доме. Ты устало вьешься вверх средь мягкой темноты: огонь искусственный — и то ты редко видишь. Но знаю — ты живешь, ты любишь, ненавидишь, ты бережешь следы бесчисленных шагов: уродливых сапог и легких башмачков, калош воркующих и валенок бесшумных, подошв изношенных, но быстрых, неразумных, широких, добрых ног и узких, злых ступней… О да! Уверен я: в тиши сырых ночей, кряхтя и охая, ты робко оживаешь, и вспомнить силишься, и точно повторяешь всех слышанных шагов запечатленный звук: прыжки младенчества и палки деда стук, стремительную трель поспешности любовной, дрожь нисходящую отчаянья, и ровный шаг равнодушия, шаг немощи скупой, мечтательности шаг, взволнованный, слепой, — всегда теряющий две или три ступени — и поступь важную самодовольной лени, и торопливый бег вседневного труда… Не позабудешь ты — я знаю — никогда, и звон моих шагов… Как, разве в самом деле они — веселые — там некогда звенели? А луч, по косяку взбегающий впотьмах, а шелест шелковый, а поцелуй в дверях? Да — сердце верило, да — было небо сине… Над ручкой медною — другое имя ныне, и сам скитаюсь я в далекой стороне. Но ты, о лестница, в полночной тишине беседуешь с былым. Твои перила помнят, как я покинул блеск еще манящих комнат и как в последний раз я по тебе сходил; как с осторожностью преступника закрыл одну, другую дверь и в сумрак ночи снежной таинственно ушел — свободный, безнадежный.

66. «Забудешь ты меня, как эту ночь забудешь…»

Забудешь ты меня, как эту ночь забудешь, как черный этот сад, и дальний плеск волны, и в небе облачном зеркальный блеск луны… Но — думается мне — ты счастлива не будешь. Быть может, я не прав. Я только ведь поэт; непостоянный друг печали мимолетной и краткой радости, мечтатель беззаботный, художник, любящий равно и мрак и свет. Но ясновиденье подобно вдохновенью: прозреньем окрылен тревожный голос мой! Вот почему твой путь и ясный и прямой туманю наперед пророческою тенью. Предсказываю я: ты будешь мирно жить, как вдруг о пламенном в тебе тоска проснется, но, — видишь ли, — другой тех звезд и не коснется, которыми тебя моту я окружить!

67. ОЗЕРО

Взгляни на озеро: ни солнце, ни звезда, ни мощные дубы, ни тонкая осока — хоть отражаются так ярко, так глубоко — не оставляют в нем следа. Взгляни и в душу мне: как трепетно, как ясно в ней повторяются виденья бытия! Как в ней печаль темна, как радость в ней прекрасна… — и как спокоен я!

68. «О чем я думаю? О падающих звездах…»

О чем я думаю? О падающих звездах… Гляди, вон там одна, беззвучная, как дух, алмазною стезей прорезывает воздух, и вот уж путь ее — потух… Не спрашивай меня, куда звезда скатилась. О, я тебя молю, безмолвствуй, не дыши! Я чувствую — она лучисто раздробилась на глубине моей души.

69. «И видел я: стемнели неба своды…» ^{*}

(Евангелие Иакова Еврея гл. XVIII.)

И видел я: стемнели неба своды, и облака прервали свой полет, и времени остановился ход… Всё замерло. Реки умолкли воды. Седой туман сошел на берега, и, наклонив над влагою рога, козлы не пили. Стадо на откосах не двигалось. Пастух, поднявши посох, оцепенел с простертою рукой, взор устремляя ввысь; а над рекой, над рощей пальм, вершины опустивших хоть воздух был бестрепетен и нем — повисли птицы на крылах застывших. Всё замерло. Ждал чутко Вифлеем… И вдруг в листве проснулся чудный ропот, и стая птиц звенящая взвилась, и прозвучал копыт веселый топот, и водных струй послышался мне шепот, и пастуха вдруг песня раздалась! А вдалеке, развея сумрак серый, как некий Крест, — божественно-светла, звезда зажглась над вспыхнувшей пещерой, где в этот миг Мария родила. <7 января 1921>