Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

70. СОЛНЦЕ БЕССОННЫХ

Sun of the Sleepless ^{*}

(Из Байрона)

Печальная звезда, бессонных солнце! Ты указываешь мрак, но этой темноты твой луч трепещущий, далекий, — не рассеет. С тобою я сравню воспоминаний свет, мерцанье прошлого, — иных, счастливых лет, — дрожащее во мгле; ведь, как и ты, не греет примеченный тоской бессильный огонек, — лучист, но холоден, отчетлив, но далек…

71. ЛУННАЯ НОЧЬ

Поляны окропил холодный свет луны. Чернеющая тень и пятна белизны застыли на песке. В небесное сиянье вершиной вырезной уходит кипарис. Немой и стройный сад похож на изваянье. Жемчужною дугой над розами повис фонтан, журчащий там, где сада все дороги соединяются. Его спокойный плеск напоминает мне размер сонета строгий; и

ритма четкого исполнен лунный блеск. Он всюду — на траве, на розах, над фонтаном, — бестрепетный; а там, в аллее, вдалеке, тень черная листвы дробится на песке, и платье девушки, стоящей под каштаном, белеет, как платок на шахматной доске…

72. БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА ^{*}

Был грозен волн полночный рев.. Семь девушек на взморье ждали невозвратившихся челнов и, руки заломив, рыдали. Семь звездочек в суровой мгле над рыбаками четко встали и указали путь к земле… Сентябрь 1918; Крым

73. «Вдали от берега, в мерцании морском…»

Вдали от берега, в мерцании морском, я жадной глубиной был сладостно влеком. Я видел небосвод сквозь пену золотую, дрожащий серп луны, звезду одну, другую… Тускнел далекий свет, я медленно тонул. Манил из глубины какой-то чудный гул. В волшебном сумраке мой призрак отражался. В блестящий траур волн я тихо погружался.

74. ПОЭТ ^{*}

Среди обугленных развалин, средь унизительных могил, — не безнадежен, не печален, но полон жизни, полон сил, — с моею музою незримой так беззаботно я брожу и с радостью неизъяснимой на небо ясное гляжу. Я над собою солнце вижу и сладостные слезы лью, и никого я не обижу, и никого не полюблю. Иное счастье мне доступно, я предаюсь иной тоске, а всё, что жалко иль преступно, осталось где-то вдалеке. Там занимаются пожары, там, сполохами окружен, мир сотрясается, и старый переступается закон. Там опьяневшие народы ведет безумие само, — и вот на чучеле свободы бессменной пошлости клеймо. Я в стороне. Молюсь, ликую, и ничего не надо мне, когда вселенную я чую в своей душевной глубине. То я беседую с волнами, то с ветром, с птицей уношусь и со святыми небесами мечтами чистыми делюсь. 6 октября 1918

75. ЖУРАВЛИ

Шумела роща золотая, ей море вторило вдали, и всхлипывали, пролетая, кочующие журавли; и в небе томном исчезали, всё тише, всё нежней звеня. Мне два последних рассказали, что вспоминаешь ты меня…

76. «За полночь потушив огонь мой запоздалый…»

За полночь потушив огонь мой запоздалый, в притворном забытьи покоюсь я, бывало, и вот, преодолев ревнивый сумрак туч, подкрадывается неуловимый луч и разгорается и освещает странно картины на стене. Доносится нежданно до слуха моего необъяснимый звук и повторяется отчетливей, и вдруг — всё оживляется! Волшебное — возможно: халат мой с вешалки сползает осторожно и, протянув ко мне пустые рукава, перегибается, и чья-то голова глядит, лукавая, из мусорной корзины, под письменным столом; а по стене картины кружатся, вылетев из неподвижных рам, как попугайчики, и шкаф дубовый сам завистливо кряхтит, с волненьем наблюдая, как по полу бежит одна туфля ночная вдогонку за другой. Но только двинусь я, — глядь — всё рассеялось, и комната моя мгновенно приняла свой вид обыкновенный. В окне дрожит луна невинно и смиренно, халат — на вешалке, повсюду тишина… Ах, знаю я тебя, обманщица луна!

77. «Разгорается высь, тает снег на горе…» ^{*}

Разгорается высь, тает снег на горе. Пробудись, отзовись, говори о заре. Тает снег на горе пред пещерой моей, и вся даль в серебре осторожных лучей. Повторяй мне, душа, что сегодня весна, что земля хороша, что и смерть не страшна; что над первой травой дышит горный цветок, наряженный в живой мягко-белый пушок; что лепечут ручьи и сверкают крутом золотые струи; что во всех и во всем тихий Бог, тайный Бог неизменно живет; что весенний цветок, ветерок, небосвод, нежных тучек кайма, и скала, и поток, и, душа, ты сама — всё одно, и всё — Бог. 24 ноября 1918; Крым

78. «В хрустальный шар заключены мы были…» ^{*}

В хрустальный шар заключены мы были, и мимо звезд летели мы с тобой, стремительно, безмолвно мы скользили из блеска в блеск блаженно-голубой. И не было ни прошлого, ни цели; нас вечности восторг соединил; по небесам, обнявшись, мы летели, ослеплены улыбками светил. Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный, остановил наш огненный порыв, и поцелуй прервал наш безначальный, и в пленный мир нас бросил, разлучив. И на земле мы многое забыли: лишь изредка воспомнится во сне и трепет наш, и трепет звездной пыли, и чудный гул, дрожавший в вышине. Хоть мы грустим и радуемся розно, твое лицо, средь всех прекрасных лиц, могу узнать по этой пыли звездной, оставшейся на кончиках ресниц… 26 ноября 1918; Крым

79. «Если вьется мой стих и летит и трепещет…» ^{*}

Лишь то, что писано с трудом, читать легко. Жуковский.

Если вьется мой стих и летит и трепещет, как в лазури озер облака, если солнечный звук так стремительно плещет, если песня так зыбко-легка, — ты не думай, что не было острых усилий, что напевы мои, как во сне, незаметно возникли и вдаль поспешили, своевольные, чуждые мне. Ты не знаешь, как медлил восход боязливый этих ясных созвучий — лучей… Долго-долго вникал я, бесплотно-пытливый, в откровенья дрожащих ночей. Выбирал я виденья с любовью холодной; я следил и душой и умом, как у бабочки влажной, еще не свободной, расправлялось крыло за крылом. Каждый звук был проверен и взвешен прилежно, каждый звук, как себя, сознаю, — а меж тем назовут и пустой и небрежной быстролетную песню мою…

80. ОСЕННЯЯ ПЛЯСКА

Кружитесь, падайте… Мы — смуглые дриады, — осенним шорохам и рады и не рады: лес обнажается, и фавны видят нас, и негде спрятаться от их янтарных глаз. Шуршите, блеклые… Вчера мы на поляне плясали в розовом предутреннем тумане; подбрасывали мы увядшие листы, и сыпались они так мягко с высоты, — холодным золотом на плечи к нам спадали… Шуршите, блеклые… Вчера нас увидали, и встрепенулись мы и разбежались вмиг; за нами топот был, и чей-то звучный клик то рядом, то вдали — звенел и повторялся… Шуршите, блеклые… Край неба разгорался, и шумно мчались мы, кто плача, кто смеясь, и пестрые листы, за нами вслед кружась, летели, шелестя, по рощам и по скатам, и дальше — по садам, по розам, нами смятым, до моря самого… А мы — опять назад, в леса да на холмы, — куда глаза глядят!

81. БАШМАЧОК

Ты его потеряла в траве замирающей, в мягком сумраке пряных волн. Этот вечер был вздохов любви умоляющей и любви отвечающей полн. Отклонившись с улыбкой от ласок непрошеных, от моих непонятных слов, ты метнулась, ты скрылась в тумане нескошенных, голубых и мокрых лугов. Я бежал за тобою сквозь дымку закатную, но догнать я не скоро мог… Ты вздыхала, раздвинув траву ароматную: «Потеряла я башмачок!» Наклонились мы рядом. Твой локон взволнованный чуть коснулся щеки моей; ничего не нашли мы во мгле заколдованной шелестящих, скользких зыбей. И, счастливый, безмолвный, до садика дачного я тебя донес на руках, и твой голос звенел чище неба прозрачного и на сонных таял цветах. Как теперь далеко это счастье душистое! Одинокий, в чуждой стране, вспоминаю я часто минувшее чистое, а недавно приснилось мне, что, бродя по лугам несравненного севера, башмачок отыскал я твой — свежей ночью, в траве, средь туманного клевера, — и в нем плакал эльф голубой…