Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

199. ПЕРО ^{*}

Зелененьким юрким внучатам наказывал леший в бору: «По черным ветвям, по зубчатым, жар-птица порхнет ввечеру; поймайте ее, лешенёчки, и клетку из лунных лучей возьмите у ключницы-ночки, да так, чтоб не видел Кащей. Далече от чащи брусничной умчите добычу свою; найдете вы домик кирпичный в заморском, туманном краю. Оставьте ее на пороге: там кроткий изгнанник живет. Любил он лесные дороги и вольный зеленый народ». Так дедушка-леший на ели шушукал, и вот, ввечеру, как струны, стволы зазвенели, и что-то мелькнуло в бору. Маячило, билось, блестело, заохал, нахохлился дед… Родимые, знать, улетела жар-птица из тонких тенет. Но утром, как

пламя живое, на пыльном пороге моем лежало перо огневое с цветным удлиненным глазком. Ну что ж, и за этот подарок спасибо, лесные друзья. Я беден, и день мой неярок, и как же обрадован я. 6 июня 1921; Кембридж

200. «Мы столпились в туманной церковеньке…» ^{*}

Мы столпились в туманной церковеньке; вспоминали, молились и плакали, как нечаянно двери бесшумные распахнулись, и тенью лазоревой ты вошла, о весна милосердная! Разогнулись колена покорные, прояснились глаза углубленные… Что за чудо свершилось отрадное! Заливаются птицы на клиросе, плещут воды живые под сводами, вдоль по ризам колеблются радуги, и не свечи мы держим, а ландыши, влажной зеленью веет, не ладаном, и, расставя ладони лучистые, окруженная сумраком сладостным, на иконе Весна улыбается. <29 июля 1921>

201. «Людям ты скажешь: настало…» ^{*}

Посв<ящается> матери

Людям ты скажешь: настало. Завтра я в путь соберусь. (Голуби. Двор постоялый. Ржавая вывеска: Русь.) Скажешь ты Богу: я дома. (Кладбище. Мост. Поворот.) Будет старик незнакомый Вместо дубка у ворот. 3 мая 1920; Кембридж

202. РУСЬ ^{*}

Пока в тумане странных дней еще грядущего не видно, пока здесь говорят о ней красноречиво и обидно, — сторонкой, молча, проберусь и, уповая неизменно, мою неведомую Русь пойду отыскивать смиренно — по черным сказочным лесам, вдоль рек, да по болотам сонным, по темным пашням, к небесам бесплодной грудью обращенным. Так побываю я везде, в деревню каждую войду я… Где ж цель заветная, о, где, непостижимую, — найду я? В лесу ли — сумраком глухим сырого ельника сокрытой, — нагой, разбойником лихим поруганною и убитой? Иль поутру, в селе пустом, — о жданная! — пройдешь ты мимо, с улыбкой на лице простом задумчиво-неуловимой? Или старушкой встанешь ты и, в голубой струе кадильной, кладя дрожащие кресты, к иконе припадешь бессильно? Где ж просияет берег мой? В чем угадаю лик любимый? Русь! иль во мне, в душе самой уж расцветаешь ты незримо? <1921>

203. ЖИЗНЬ

Шла мимо Жизнь; но ни лохмотий, ни ран ее, ни пыльных ног не видел я… Как бы в дремоте, как бы сквозь душу звездной ночи, — одно я только видеть мог: ее ликующие очи и губы, шепчущие: Бог!

ИЗ СБОРНИКА «ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧОРБА. РАССКАЗЫ И СТИХИ» ^{*}

204. ОТ СЧАСТИЯ ВЛЮБЛЕННОМУ НЕ СПИТСЯ ^{*}

От счастия влюбленному не спится; стучат часы; купцу седому снится в червонном небе вычерченный кран, спускающийся медленно над трюмом; мерещится изгнанникам угрюмым в цвет юности окрашенный туман. В волненье повседневности прекрасной, где б ни был я, одним я обуян, одно зовет и мучит ежечасно: на освещенном острове стола граненый мрак чернильницы открытой, и белый лист, и лампы свет забытый под куполом зеленого стекла. И поперек листа полупустого мое перо, как черная стрела, и недописанное слово. 18 мая 1928; Берлин

205. ТИХИЙ ШУМ ^{*}

Когда, в приморском городке, средь ночи пасмурной, со скуки окно откроешь, вдалеке прольются шепчущие звуки. Прислушайся и различи шум моря, дышащий на сушу, оберегающий в ночи ему внимающую душу. Весь день невнятен шум морской, но вот проходит день незваный, позванивая, как пустой стакан на полочке стеклянной, — И вновь в бессонной тишине открой окно свое пошире, и с морем ты наедине в огромном и спокойном мире. Не моря шум — в тиши ночей иное слышно мне гуденье: шум тихий родины моей, ее дыханье и биенье. В нем все оттенки голосов мне милых, прерванных так скоро, — и пенье пушкинских стихов, и ропот памятного бора. Отдохновенье, счастье в нем, благословенье над изгнаньем… Но тихий шум не слышен днем за суетой и дребезжаньем. Зато — в полночной тишине внимает долго слух неспящий стране родной, ее шумящей, ее бессмертной глубине… 6 июня 1926

206. КИРПИЧИ ^{*}

Ища сокровищ позабытых и фараоновых мощей, ученый в тайниках разрытых набрел на груду кирпичей, среди которых был десяток совсем особенных: они хранили беглый отпечаток босой младенческой ступни, собачьей лапы и копытца газели. Многое за них лихому времени простится — безрукий мрамор, темный стих, обезображенные фрески… Как это было? В синем блеске я вижу красноту песков. Жара. Полуденное время. Еще одиннадцать веков до звездной ночи в Вифлееме. Кирпичник спит, пока лучи пекут, работают беззвучно. Он спит, пока благополучно на солнце сохнут кирпичи. Но вот по ним дитя ступает, отцовский позабыв запрет, то скачет, то перебегает, невольный вдавливая след, меж тем как, вкруг него играя, собака и газель ручная пускаются вперегонки. Внезапно — окрик, тень руки: конец летучему веселью. Дитя с собакой и газелью скрывается. Всё горячей синеет небо. Сохнут чинно ряды лиловых кирпичей. Улыбка вечности невинна. Мир для слепцов необъясним, но зрячим всё понятно в мире, и ни одна звезда в эфире, быть может, не сравнится с ним. <1 апреля> 1928

207. «Когда весеннее мечтанье…» ^{*}

Когда весеннее мечтанье влечет в синеющую мглу, мне назначается свиданье под тем каштаном на углу. Его цветущая громада туманно звездами сквозит. Под нею — черная ограда, и ящик спереди прибит. Я приникаю к самой щели, ловлю волнующийся гам, как будто звучно закипели все письма, спрятанные там. Еще листов не развернули, еще никто их не прочел… Гуди, гуди, железный улей, почтовый ящик, полный пчел. Над этим трепетом и звоном каштан раскидывает кров, и сладко в сумраке зеленом сияют факелы цветов. 14 мая 1925

208. ПРЕЛЕСТНАЯ ПОРА ^{*}

В осенний день, блистая, как стекло, потрескивая крыльями, стрекозы над лугом вьются. В Оредежь глядится сосновый лес, и тот, что отражен, — яснее настоящего. Опавшим листом шурша, брожу я по тропам, где быстрым, шелковистым поцелуем луч паутины по лицу пройдет и вспыхнет радугой. А небо — небо сплошь синее, насыщенное светом, и нежит землю, и земли не видит. Задумчиво в усадьбу возвращаюсь. В гостиной печь затоплена, и в вазах мясистые теснятся георгины. Пишу стихи, валяясь на диване, и все слова без цвета и без веса — не те слова, что в будущем найдет воспоминанье. В комнате соседней играют в бикс: прерывисто, по капле, по капельке сбегает тонкий звон. Как перед тем, чтоб на зиму уехать, в гербарий, на шершавую страницу кладешь очаровательно-увядший кленовый лист, полоскою бумаги приклеиваешь стебель, пишешь дату, чтоб вновь раскрыть альбом благоуханный да вспомнить деревенский сад, найдя багряный лист, оранжевый по краю, — так, некогда, осенний ясный день я сохранил и ныне им любуюсь. <17 октября> 1926

209. СНИМОК ^{*}

На пляже в полдень лиловатый в морском каникульном раю снимал купальщик полосатый свою счастливую семью. И замирает мальчик голый, и улыбается жена, в горячий свет, в песок веселый, как в серебро, погружена. И полосатым человеком направлен в солнечный песок, мигнул и щелкнул черным веком фотографический глазок. Запечатлела эта пленка всё, что могла она поймать: оцепеневшего ребенка, его сияющую мать, и ведерцо, и две лопаты, и в стороне песчаный скат. И я, случайный соглядатай, на заднем плане тоже снят. Зимой в неведомом мне доме покажут бабушке альбом, и будет снимок в том альбоме, и буду я на снимке том: мой облик меж людьми чужими, один мой августовский день, моя незнаемая ими, вотще украшенная тень. 20 августа 1927; Бинц