Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

549. «Их сонмы облекли полночный синий свод…» ^{*}

Их сонмы облекли полночный синий свод, теснятся, зыблются, волнуются безгласно, на дальний юг текут; к таящейся, прекрасной луне за кругом круг серебряный плывет. Одни, оборотясь, прервав пустынный ход, движеньем медленным, торжественно-неясно благословляют мир, хоть знают, что напрасно моленье, что земли моленье не спасет. Нет смерти, говорят; все души остаются среди наследников их счастья, слез и снов… Я думаю, они по синеве несутся, печально-пышные, как волны облаков; и на луну глядят, на гладь морей гудящих, на землю, на людей, туда-сюда бродящих. <Январь 1920>

550. «Их душу радости окрасили, печали…» ^{*}

Их душу радости окрасили, печали омыли сказочно.

Мгновенно их влекли улыбки легкие. Вся радужность земли принадлежала им, и годы их смягчали. Они видали жизнь и музыке вдали внимали. Знали сон и явь. Любовь встречали и дружбу гордую. Дивились. И молчали. Касались щек, цветов, мехов… Они ушли. Так ветры с водами смеются на просторе, под небом сладостно-лазоревым, но вскоре зима заворожит крылатую волну, плясунью нежную, и развернет морозный спокойный блеск, немую белизну, сияющую ширь под небом ночи звездной. <Январь 1920>

551. «Лишь это вспомните, узнав, что я убит…» ^{*}

Лишь это вспомните, узнав, что я убит: стал некий уголок, средь поля на чужбине, навеки Англией. Подумайте: отныне та нежная земля нежнейший прах таит. А был он Англией взлелеян; облик стройный и чувства тонкие Она дала ему, дала цветы полей и воздух свой незнойный, прохладу рек своих, тропинок полутьму. Душа же, ставшая крупицей чистой света, частицей Разума Божественного, где-то отчизной данные излучивает сны: напевы и цвета, рой мыслей золотистый и смех, усвоенный от дружбы и весны под небом Англии, в тиши ее душистой. <Январь 1920>

552. «Из дремы Вечности туманной…» ^{*}

Из дремы Вечности туманной, из пустоты небытия над глубиною гром исторгся: тобою призван, вышел я. Я расшатал преграды Ночи, законы бездны преступил и в мир блистательно ворвался под гул испуганных светил. Распалось вечное молчанье… Я пролетел — и Ад зацвел. Каким же знаком докажу я, что наконец тебя нашел? Иные вычеканю звезды, напевом небо раздроблю… В тебе я огненной любовью свое бессмертие люблю. Ты уязвишь седую мудрость, и смех твой пламенем плеснет, Я именем твоим багряным исполосую небосвод. И рухнет Рай, и Ад потухнет в последней ярости своей, и мгла прервет холодным громом стремленья мира, сны людей. И встанет Смерть в пустых пространствах и, в темноту из темноты скользя неслышно, убоится сиянья нашей наготы. Любви блаженствующей звенья ты, Вечность верная, замкни! Одни над мраком мы, над прахом богов низринутых, — одни… <Январь 1920>

553. «Троянские поправ развалины, в чертог…» ^{*}

Троянские поправ развалины, в чертог Приамов Менелай вломился, чтоб развратной супруге отомстить и смыть невероятный давнишний свой позор. Средь крови и тревог он мчался, в тишь вошел, поднялся на порог, до скрытой горницы добрался он неслышно, и вдруг, взмахнув мечом, в приют туманно-пышный он с грохотом вбежал, весь огненный как бог. Сидела перед ним, безмолвна и спокойна, Елена белая. Не помнил он, как стройно восходит стан ее, как светел чистый лик… И он почувствовал усталость, и смиренно, постылый кинув меч, он, рыцарь совершенный, пред совершенною царицею поник. Так говорит поэт. И как он воспоет обратный путь, года супружеского плена? Расскажет ли он нам, как белая Елена рожала без конца законных чад и вот брюзгою сделалась, уродом… Ежедневно болтливый Менелай брал сотню Трой меж двух обедов. Старились. И голос у царевны ужасно резок стал, а царь — ужасно глух. «И дернуло ж меня, — он думает, — на Трою идти! Зачем Парис втесался?» Он порою бранится со своей плаксивою каргой, и, жалко задрожав, та вспомнит про измену. Так Менелай пилил визгливую Елену, а прежний друг ее давно уж спал с другой. <Январь 1920>

554. «Моими дивными деревьями хранимый…» ^{*}

Моими дивными деревьями хранимый, лежал я, и лучи уж гасли надо мной, и гасли одинокие вершины, омытые дождем, овеянные мглой. Лазурь и серебро и зелень в них сквозили; стал темный лес еще темней; и птицы замерли, и шелесты застыли, и кралась тишина по лестнице теней. И не было ни дуновенья… И знал я в это вещее мгновенье, что ночь, и лес, и ты — одно, я знал, что будет мне дано в глубоком заколдованном покое найти сокрытый ключ к тому, что мучило меня, дразнило: почему ты — ты, и ночь — отрадна, и лесное молчанье — часть моей души. Дыханье затаив, один я ждал в тиши, и, медленно, все три мои святыни — три образа единой красоты — уже сливались: сумрак синий, и лес, и ты. Но вдруг — всё дрогнуло, и грохот был вокруг, шумливый шаг шута в неискренней тревоге, и треск, и смех, слепые чьи-то ноги, и платья сверестящий звук, и голос, оскорбляющий молчанье. Ключа я не нашел, не стало волшебства, и ясно зазвучал твой голос, восклицанья, тупые, пошлые, веселые слова. Пришла и близ меня заквакала ты внятно… Сказала ты: здесь тихо и приятно. Сказала ты: отсюда вид неплох. А дни уже короче, ты сказала. Сказала ты: закат — прелестен. Видит Бог, хотел бы я, хотел, чтоб ты в гробу лежала! <Январь 1920>

555. «Усталый, поздно возвратился…» ^{*}

Усталый, поздно возвратился я в сумрак комнатки моей, к уюту бархатного кресла, к рубинам тлеющих углей. Вошел тихонько я и… замер: был женский облик предо мной: щеки и шеи светлый очерк, прически очерк теневой, да, в кресле кто-то незнакомый, вон там, сидел ко мне спиной. И волосы ее и шею я напряженно наблюдал; на миг застыл, потом рванулся — и никого не увидал. Игра пустая, световая лишь окудесила меня — теней узоры да подушка на этом кресле у огня. О вы, счастливые, земные, скажите, мог ли я уснуть? Следил я, как луна во мраке свершала крадучись свой путь — по стенке, в зеркале, на чашке… Я в эту ночь не мог уснуть. <Январь 1920>

556. «Было поздно, было скучно…» ^{*}

Было поздно, было скучно, было холодно, и я звездам — братии веселой позавидовал: друзья золотые, хорошо вам! Не тоскует никогда со звездою лучезарной неразлучная звезда. Светом нежности взаимной, светом радостей живых, беззаботностью, казалось, свыше веяло от них. Так, быть может, и Создатель смотрит с вышины своей, развлекаемый веселой вереницею людей, и не ведает, что каждый в одиночестве своем, как потерянный в пустыне, бродит в сумраке немом. Я-то ведал, полюбил их, пожалел от всей души: там, в пустынях непостижных, в угнетающей тиши, тлели звезды одиноко, и с далеким огоньком огонек перекликался комариным голоском… <Январь 1920>

557. «Алмазно-крепкою стеною от меня…» ^{*}

Алмазно-крепкою стеною от меня Всесильный отделил манящую отраду. Восстану, разобью угрюмую ограду и прокляну Его, на троне из огня! Всю землю я потряс хулой своей великой, но пламенем Любовь вилась у ног моих, и, гордый, я дошел до лестниц золотых, ударил трижды в дверь, вошел с угрозой дикой. Дремал широкий двор; он полон солнца был и полон отзвуков бесплодных. Мох покрыл квадраты плит сквозных и начал, неотвязный, в покои пыльные вползать по ступеням… Внутри — пустой престол; и веет ветер праздный и зыблет тяжкие завесы по стенам. <Январь 1920>

558. «По кругам немым, к белоснежной вершине земли…» ^{*}

По кругам немым, к белоснежной вершине земли четыре архангела ровно и медленно шли: огромные крылья сложив, выделяясь на небе пустом, несли они гробик убогий; ребенок покоился в нем, да, верно, — ребенок (хоть склонны мы думать, что Бог не мог бы ребенка увлечь от весенних дорог: и в хрупкой и в жуткой скорлупке смахнуть его прочь в пространства пустынные, в тишь бесконечную, в ночь). И вниз они глянули, сбросив с вершины крутой, в объятья неведомой тьмы, черный гробик простой, и Господа жалкое тельце, свернувшись в клубок, лежало в нем, точно измятый, сухой лепесток. Он в бездне исчез, и в молчанье, один за другим архангелы грустно спустились к равнинам пустым. <Январь 1920>