Стикс
Шрифт:
— Кто? — после неторопливых шагов и покашливания.
— Татьяна Евгеньевна Самойлова?
— Да.
— Я следователь Мукаев из прокуратуры. Я…
За дверью раздался истерический всхлип:
— Я все вам уже сказала! Все! Ну сколько можно меня мучить!
— Откройте, пожалуйста, дверь, я не могу так разговаривать!
— Не открою.
Он тяжело вздохнул. Что делать с упрямой теткой? Уйти?
— Тогда я повесткой вызову вас в прокуратуру.
Пауза. Она о чем-то мучительно размышляла. Потом загремела цепочкой. Дверь приоткрылась ровно на ее длину. Худая женщина невысокого роста, в шелковом пестром платке,
— Что мне делать в прокуратуре? Какое преступление я совершила?
— Вам виднее, — уклончиво сказал он.
— Вы — следователь Мукаев?
— Да.
Татьяна Евгеньевна скептически хмыкнула:
— А я уж подумала, что это он явился за правдой. По очереди ко мне ходите. Убирайтесь!
— Он — это кто?
— Я же уже вам все рассказала! Все!
Она попыталась было захлопнуть дверь. Подставил ногу:
— Послушайте, вы кто? Гадалка?
— Почему гадалка? — она вдруг очень растерялась. — Я медсестра.
— Медсестра?! Зачем мне медсестра?
— Вы точно Мукаев?
— Да. Только со мной случилась неприятная история. После удара по голове потерял память. — Он не стал вдаваться в подробности. Зачем?
Татьяна Евгеньевна посмотрела с участием. Все-таки полезно иногда быть молодым и красивым!
— Заходите. — Самойлова сняла цепочку, распахнула дверь. — Кофе хотите?
— Чаю, если можно. Одна живете?
— Одна. Разменялись с сыном. Со снохой не ужилась. Трехкомнатную нашу улучшенной планировки разменяли на двухкомнатную и однокомнатную. Вот эту. И доплата. Все деньги выгребла. Все деньги до копеечки.
Он понял, полез в карман. Протянул пятисотрублевую бумажку:
— Вот. Возьмите.
— Что это?
— Деньги.
— Мне?!
— Я что-то не так делаю?
Самойлова прошла на кухню, не отвечая.
Он шел следом, стараясь не замечать старых обоев и потолка, с которого в некоторых местах облезла штукатурка. Такое ощущение, что женщина одинока, некому помочь с ремонтом. Стерва-сноха прибрала сына к рукам, и тот, отселив мать в старую однокомнатную квартиру, словно забыл о ее существовании. В кухне стояли в ряд трехлитровые банки с клубничным компотом. Татьяна Евгеньевна помнила о внуках.
— У вас действительно… амнезия?
— Да. Разве не видите? Ведь говорите, что был уже у вас. А ничего этого не помню. Ни вас, ни этой квартиры.
— Да. Вы у меня уже были.
— А этот… Сидорчук был?
— Сидорчук? Какой Сидорчук?
— Такой неприятный господин с длинным желтоватым лицом и редкими волосами. Зубы желтые, словно прокуренные. Он сказал, что дал вам много денег, и мне сунул эту бумажку с адресом. Сказал, что вы знаете какой-то секрет.
— Ах, секрет! — Татьяна Евгеньевна вдруг нервно стала запихивать глубже под платок бигуди. — Это, должно быть, касается вашего рождения. Но я совершенно не понимаю, к чему это вашему Сидорчуку. Совершенно. Но деньги… Они ведь не лишние?
Теперь Самойлова смотрела на него, явно кокетничая. Он снова стал совать ей в руки денежную купюру:
— Возьмите.
Татьяна Евгеньевна несколько раз сказала «нет, нет, нет» явно для приличия, потом вдруг быстро схватила деньги и сунула их в карман халата. После этого она совершенно успокоилась, вздохнула с облегчением и поставила на плиту чайник:
— Варенья клубничного
— Пенки?
Оказывается, он очень любил пенки с клубничного варенья. Намазал то, что Татьяна Евгеньевна подала в большой глиняной кружке, на кусок белого батона, с наслаждением откусил, запил чаем. Она вздохнула:
— Сын тоже… Любит очень пенки с варенья. Растишь их, растишь, а они… — Самойлова махнула рукой, потом спохватилась: — Так вам, значит, сначала рассказать?
— Да. Пожалуйста. Если не трудно.
— Как странно! Сначала вы пришли, я рассказала, тряслась вся. Хотя чего ж теперь трястись? Лет-то сколько прошло! Потом этот Сидорчук пришел, так я уж спокойнее. По второму-то разу легче. А теперь и вовсе как сериал буду пересказывать. Врач, который маму вашу кесарил, умер давно, нянечка еще раньше, анестезиолог переехал в Москву много лет назад. Выходит, одна я осталась. Только не пойму, к чему вам все это?
— Не знаю. Вы расскажите, а я попробую понять к чему.
ДЕНЬ САМЫЙ ПЕРВЫЙ
В ночь с тридцать первого декабря на первое января
Инночка Мукаева вот уже с неделю лежала в роддоме на сохранении. Врачи все ходили каждый день к ней в палату и решали: кесарить, не кесарить? В те времена это было явлением редким, рожали женщины в основном сами, и брать на себя лишнюю ответственность никто из врачей не хотел. А ну как что случится с молодой девчонкой? Показатели в Р-ском роддоме были хорошие, и это являлось предметом гордости местного начальства.
Еще больше волновал Инночкин огромный живот. Вроде двойню у нее в родне никто никогда не рожал, а про отца ребенка спросить боялись, по слухам, девочка пережила настоящую трагедию, когда узнала, что беременна. А меж тем гинеколог Щукин ясно прощупывал две головки, но девушку пока пугать боялся. Неделю она лежала в больнице, и неделю все уговаривали Инночку не отказываться от ребенка.
— Все равно оставлю здесь! Оставлю! — упрямо твердила она.
Родители Мукаевы, люди нерешительные, больше всего на свете опасались, чего ж это люди скажут? Они так и жили всю жизнь с оглядкой на людей, тихие, неприметные, растерянные теперь неожиданной бедой, свалившейся на отличницу-дочь. Никогда не было с Инночкой проблем, училась без всякого контроля со стороны родителей на одни пятерки, домой поздно не возвращалась, мальчики ее по вечерам не провожали. И вот — на тебе.
Инночкины родители не знали, что делать с ребенком. Растить вместе с матерью-одиночкой — позор, всю жизнь люди будут помнить и шептаться за спиной, оставить в роддоме — тоже будут шептаться. Но оставить оно проще, потому как пошепчутся и забудут. Пусть уж сама решает.
Ничего не предвещало того, что эта ночь будет беспокойной. С вечера, правда, Инночка жаловалась, что тянет живот и сильно болит поясница. Но подумали — протерпит до утра, а там, Бог даст, родит сама. Женщин в Р-ском роддоме в это время лежало немного, словно все беременные на последнем месяце решили переждать, пока кончатся новогодние праздники, встретить их дома, а потом уж рожать. Врачи тоже разбрелись по домам в преддверии Нового года. Правда, привезли в обед еще одну женщину, осмотрев которую Щукин Петр Сергеевич долго качал головой: