Стиляги. Как это было
Шрифт:
Отвели нас в штаб комсомольского патруля – пропали билеты в кино. Посадили нас на скамейку – там действительно были и хулиганы, и пьяные, и девицы всякие. И мы сидим. Неприятно было. Во-первых, по-хамски нас схватили, во-вторых, собирались в кино и билеты пропали. А в-третьих, я очень боялся, что сообщат в институт – мы на втором курсе были. Нам говорят: сейчас придут вас фотографировать и потом в газете поместят.
И вот приходит журналист из “Смены” и говорит: “В чем дело?” Дружинники отвечают, что вот этот пьяный валялся, этого задержали за то, что он там писал где-то, эта вот приставала к мужчинам. “А этих за что?” – “За вызывающий внешний вид”. Он удивился: “А в чем у них вызывающий внешний вид?” – “А вот посмотрите, какие у них брюки!” – “Какие брюки?” – “Ну вот посмотрите, какая ширина”. И к нашему счастью, журналист тоже по-модному одевался. И он говорит: “И
И нас отпустили. Мы так были рады, что такой попался прогрессивный журналист – мог бы и другой попасться.
Анатолий Кальварский:
Брюки мне не разрез'aли. Но убегать от комсомольских патрулей приходилось. Наш джазовый оркестр имел своих охранников. Обычно это были ребята очень спортивные, они нас предупреждали о том, что идет комсомольский патруль, и мы сбегали из тех мест, где играли. Но несколько раз нас залавливали. Однажды нас заловили в Доме культуры промкооперации на Каменноостровском проспекте. Комсомольский патруль стал спрашивать фамилии. Валя Милевский сказал “Циммерман” – ему вспомнилась дощечка на фортепиано, и он сказал “Циммерман”. Я сказал “Эллингтон” – мы начали кривляться. А парень записывает. А мой приятель, Толя, саксофонист, который тоже как-то себя назвал, сказал трубачу, который пришел к нам играть первый раз и был из воспитанников военного музыкального училища: “Чувак, ну ладно, нас-то из институтов повыгоняют, а тебя-то за джазуху под трибунал”. Тот испугался: “Что делать?” – “А ты то место, где у тебя на партитуре написано „буги-вуги“, оторви и съешь”. Тот оторвал кусок нотной бумаги и начал жрать. Тогда эти комсомольцы начали смеяться. “Ну вас, ребята, к е… матери, идите куда хотите”.
Виктор Лебедев:
Меня дважды за внешний вид выбросили с вечеринок в холодильном институте и в Технологическом, потому что я не был одет как советский студент. У меня был кок такой большой, до колен пальто и узкие брюки – в общем, весь набор. Конечно, я выглядел очень смешно, родители ужасались, но нам тогда казалось, что эстетически мы соответствуем этому направлению.
Валерий Попов:
Советская власть пошла сразу грудью на это дело. Но страха расстрела уже не было. Ощущение приятной дерзости, приятного риска – оно, конечно, нами двигало. Борьба закончилась поражением советской власти – в очередной раз. Правда, она потом взяла реванш.
В России все вроде бы строго, и в то же время Бог спасает. Такой был Илья Банник – главный стиляга, и в то же время его очень любили учителя. Он веселый такой, обаятельный, хорошо учился, шикарно в баскетбол играл. И его только журили – ну что ты, убери свой чуб, немножко пригладь. Как-то все смягчается добродушием русским.
Борис Алексеев:
Дружинники могли вас схватить. Если вы в узких брюках – дудочках так называемых, – могли распороть. Там, где памятник Юрию Долгорукому, был московский центр добровольных дружин. Там и начальник сидел – чекист какой-то, гэбэшник. Однажды и сам я туда попал, потому что хотел взять у Бенни Гудмана автограф, когда он приезжал. Меня арестовали и увезли туда. Долго надо мной там издевались, измывались. Пытались спровоцировать, чтобы я “завелся” – и тут же сунуть пятнадцать суток. Но я отключался, сидел, как дурачок, и как бы ничего не понимал. Ну, они меня и отпустили. Правда, пластинку, которая у меня была с собой, себе оставили.
Борис Дышленко:
Комсомольские патрули стригли стиляг, в провинции такие “комсомольцы” вели себя просто грубо и вызывающе. Я не говорю о тех “черносотенцах”, которых власти поощряли просто избивать, стричь, распарывать брюки. Делалось это и в Питере. Ловили, приводили в штаб дружины и делали все, что полагалось делать. Подглядывали в замочные скважины. Писали статьи в “Комсомольской правде” и других газетах. Якобы это критика, а на самом деле – это не критика, а просто поношение. Практически ни за что.
В Риге систематических гонений не было, но если ловили за “не таким” танцем, тут же выводили из зала.
Рауль Мир-Хайдаров:
Рискованно было. Могли тебя из комсомола исключить, из общежития выселить. В нашем городе кроме Роберта были еще Алик Прох – известный стиляга, Славик Ларин – у него очень хорошие записи были. Олег Попов, мой приятель, сейчас полковник КГБ в отставке – и из стиляг!
Александр Петров:
Однажды, имея двадцать шесть лет от роду, я взял автограф у японского музыканта – Нобуо Хара такой приезжал к нам. И у него большой оркестр, назывался “Sharps and Flats” – “Диезы и бемоли”. Я пришел в гостиницу “Россия”, где он остановился, – взять у него автограф. Меня – до сих пор не пойму, как таких тогда держали? – сцапал маленький рыженький пьяненький чекист: “Молодой человек, пройдемте”. Ну, я пошел – у них резиденция была в комнате милиции, проверили – я не разведчик, не фарцовщик, ко мне прицепиться нельзя. Но они, как впоследствии я понял, написали соответствующую бумагу в институт. Я уехал на преддипломную практику, приехал, пришел в институт – оказывается, меня ищут с профилирующей кафедры. При каждом крупном предприятии и учебном заведении был так называемый первый отдел (отвечающий за идеологию. – Г. Л.). Из главного здания КГБ направили туда бумагу и написали, что я несоответствующим образом себя веду. Меня завкафедрой – а я у него был любимчиком – пригласил в кабинет. Он был осторожен и даже трусоват – попросил секретаря закрыть снаружи – и провел со мной беседу. “Расскажи, что случилось?” Я ему рассказал, и он говорит: “Э-э-э, обосрал институт”. Я говорю: “Ну, как же? Когда наши музыканты где-то во Франции или в Польше находятся, у них берут автографы, и это нормально”. Он говорит: “Францию и Польшу Гитлер подмял под себя за две недели, а об нас споткнулся”. Он посигналил секретарю, та открыла. Я ушел. А зачет по преддипломной практике был автоматический, никто не проверял. Всем проставляли зачет. В результате по команде какой-то эту ведомость вернули в деканат, порвали, заново напечатали, всем поставили зачет, а мне – незачет. Потом меня пригласил замдекана, Валентин Владимирович Москаленко, он до сих пор работает в МЭИ. “Вот, до нас дошли сведения, что вы заискиваете перед иностранцами, что-то клянчите у них”. – “Да нет, – я говорю. – У меня есть книга для автографа. Я – любитель джаза, коллекционер”. – “Но это же постыдно для советского человека”. – “Но если Рихтер или Ростропович едут на Запад, у них берут автографы, об этом пишут как о положительном явлении”. – “Но это – Рихтер или Ростропович. Правда, я в джазе не разбираюсь, но меня не интересует, как там. Меня интересует, как здесь”. Там уже решено было наверху. Меня хотели выгнать из комсомола – а я не комсомолец. Двадцать шесть лет – а я не комсомолец. Я выкрутился, как-то ответил и в результате должен был пойти поработать год-полтора – и не в НИИ, не в проектный институт, а на завод и принести характеристику. Что я и сделал.
А на завод я только пришел – ко мне подходит комсорг. Рабочие пареньки – они не особо вступали в комсомол. А я как раз ему создал фронт работы. Ну и потом, поработав на заводе, я защитил диплом.
У меня есть приятель – полковник КГБ на пенсии. И я ему задал вопрос: “Как все это произошло, что меня выгнали из института? Найти бы документы”. Он говорит: “Таких документов нет”. – “Слушай, но меня же выгнали из института”. – “Им пришла бумага от начальства, они обосрались и приняли меры против тебя”.
Юрий Дормидошин:
Власти начали репрессии. В противовес явлению были созданы комсомольские дружины под управлением КГБ. Достаточно жестко все было, были репрессии жесткие, избиения. Нельзя было носить красные носки, нельзя было носить узкие брюки, и когда ты проявлял себя слишком импозантно, с тебя снимали эти красные носки и разрезали эти брюки.
Лев Лурье:
Многие из рок-поколения будут говорить о том, как их преследовали за длинные волосы, но это была х…я по сравнению с тем, как преследовали стиляг. Стиляги, если хотите, были как геи. Это было некое заявление.
Советская власть никогда не была тоталитарной, даже при Сталине, но она стремилась так выглядеть. Она хотела какого-то порядка, но никогда его не достигала. И в некоторой степени вызов, брошенный власти стилягами, был похож на поведение воров в законе или шпаны. Ребята реально шли на риск.
Идиотским советским искривленным образом “буржуазный образ жизни” достигался невероятными героическими усилиями: для того чтобы пройти в узких брюках, требовалась реальная смелость. Но, как всякий пример героизма, это воспитывает!