Стиляги. Как это было
Шрифт:
Рауль Мир-Хайдаров:
Колоссально был популярен Луи Армстронг и Дюк Эллингтон с его “Караваном”. Элвис Пресли был у всех, конечно, на слуху. Но еще был Джонни Холидей – французский певец. Джонни Холидей американскую музыку перенес во Францию. И почему-то в нашем городе оказались записи Джонни Холидея. Было плохо записано, но мы все равно восхищались: какая чудесная музыка, какой ритм! И когда я сегодня слушаю на первоклассной аппаратуре музыку, думаю: вот хотя бы один раз те записи тогда услышать в настоящем виде!
К этому времени ребята из Актюбинска и из нашего поселка уже учились в Москве и в Ленинграде. А в Актюбинске было очень много ссыльных с тридцать седьмого года. В техникуме, где я учился,
Я ходил на завод “Сельмаш” – он сейчас уже разрушился, – в заводской клуб. Танцы были в среду и пятницу. В клубе “Сельмаша” играл джазовый оркестр, и там яблоку негде было упасть, столько народу. Билет не достать. Туда ходили люди, интересующиеся джазом.
Если ты модно одевался, мог о музыке поговорить, знал десять-двадцать фамилий музыкантов или имел записи, ты мог приехать в любой город, прийти на танцы – и сразу попадал в свой круг. Так со мной было. Я приехал к бабушке в Оренбург, пошел в парк “Тополя”. И через полчаса был в компании родных мне людей. После окончания техникума, в шестидесятом году, я был в Алма-Ате. Красивейший город, танцплощадка в парке имени двадцати восьми героев-панфиловцев. И за два дня я там перезнакомился со своими единомышленниками-стилягами. Они помогли мне приобрести в комиссионках нужные вещи.
Тогда были танцплощадки, а танцплощадки – это невиданная форма общения, которую мы сейчас потеряли. “Золотая молодежь”, рабочие, студенты могли встречаться на одной площадке. Парень с завода мог пригласить девушку из института, что сейчас невозможно. Например, дочь секретаря райкома с тобой пляшет, ты ее приглашаешь, не зная, кто она. Мы застали такое время.
Анатолий Кальварский:
После фестиваля пятьдесят седьмого года начались послабления: к нам попали первые музыканты из-за рубежа, приехал оркестр Мишеля Леграна, и этот приезд оказал огромное влияние на музыкантов. Это был очень интересный концерт, и те, кто на нем побывал, сохранили впечатления от этого концерта по сей день. Наступала “оттепель”, и стало немного полегче. В Ленинграде появился оркестр под управлением Иосифа Вайнштейна. Вайнштейн сумел собрать и зачислить на работу в отдел музыкальных ансамблей многих музыкантов, которых туда раньше не брали, потому что считали стилягами. Многие музыканты относились к ним откровенно с завистью и ненавистью.
Но прошло некоторое время, и новички все-таки заставили себя уважать, они действительно очень хорошо играли. И гости из других городов или даже других стран первое, что делали, шли слушать этот оркестр. Половина зала там никогда не танцевала, а просто стояла и слушала.
Рауль Мир-Хайдаров:
Я начинал с буги-вуги и рок-н-ролла. Лет с четырнадцати половина пластинок, которые использовали у нас на танцплощадке в Мартуке, была моя, личная. Если я не приходил, то танцы были очень скучные и унылые. И это как-то влияло на культуру районного центра – новинки слушали, связанные с джазом. А в пятьдесят седьмом году я поехал по бесплатному билету в Ташкент на каникулы. В Советском Союзе в то время было только два пластиночных завода – Апрелевский и Ташкентский, который в войну перевели из Ленинграда. Только там печатались пластинки. Ташкент далеко, самолеты тогда почти не летали. И перед отъездом ко мне заведующая клубом, куда я носил пластинки на танцы, подходит и говорит: “Рауль, я слышала, что вы в Ташкент едете. Пожалуйста, продайте мне ваши пластинки”. А я не понял сразу. “Почему я вам должен продать? Я их столько собирал”. – “Ну вы же едете в Ташкент, там грампластиночный завод”. Они у меня приобрели пластинки за сто с лишним рублей. И я на все деньги привез пластинок. Меня ждали как не знаю кого – ну, как сейчас Диму Билана ждут в аэропорту.
Виктор Лебедев:
Джаз стыдливо просачивался сквозь культурную жизнь СССР. Например, Цфасман, который был талантливым пианистом и талантливым композитором, написал пародию на американскую жизнь – спектакль “Под шорох твоих ресниц”, разоблачая “продажный американский стиль шоу-бизнеса”. Но под это дело, под эту пародию он написал много интересных джазовых композиций. А Утесов пел песню американского безработного нищего: “Дайте мне хоть что-нибудь”. Оркестр свинговал, и все любили эту песню безработного, потому что это была американская музыка. А потом уже даже такие столпы советской музыки, преданные партийцы – композиторы, которые делали карьеру через обком партии, через ЦК, воспользовались достоянием стиляг. Советский композитор Андрей Петров написал для фильма “Человек-амфибия” песню “Эй, моряк, ты слишком долго плавал” – такая смешная пародия на блюз, на мой взгляд довольно безвкусно сделанная.
Наше поколение настоящих стиляг рок не затронул. Для нашего поколения иконой был джаз. И когда появились “Битлз”, стиляги, люди, влюбленные в джаз, даже не приняли их. Вот поколение на десять лет нас моложе – тот же Мишка Боярский – увлеклось “битлами” и к джазу относилось достаточно прохладно.
Александр Петров:
Мне почему-то понравилась музыка в стиле кантри. Однажды в Серебряном Бору, на третьем пляже – он был очень моден тогда, там собиралась “золотая молодежь”, – слышу, на банджо кто-то играет. Подошел, смотрю – горбатенький музыкант. Впоследствии оказалось, что его зовут Николай Базанов. Он тоже любил так одеваться и играл кантри-музыку. Но также и джаз играл. Правда, очень известным он не стал. Потом, однажды, находясь в ГУМе, я подумал: а почему это я – “штатник” и не приемлю джаз? И я купил две первые джазовые пластинки: одна была польская, Кшиштоф Комеда, а вторая наша. И с тех пор я слушал джаз и стал его понимать.
Музыка на “ребрах”
Сначала джаз пришел в СССР на патефонных пластинках, привезенных из-за границы. Но таких пластинок было крайне мало, и по мере того как в тридцатые годы Советский Союз все больше отгораживался от западного мира, их становилось еще меньше. Что-то изменилось сразу после войны, когда дошедшие до Германии солдаты и офицеры привезли с собой, среди всевозможных трофеев, еще и патефонные пластинки. Но это по-прежнему была капля в море: людей, посмотревших “Серенаду Солнечной долины” и захотевших слушать подобную музыку, в СССР было гораздо больше, чем привезенных из Европы пластинок.
И тогда в СССР появляется уникальный музыкальный носитель: пластинки, сделанные из старых рентгеновских снимков. Их называли записями на “костях”, на “ребрах”, просто “ребрами” или даже “скелетом моей бабушки”. Такие “пластинки” скрипели, шипели, но хоть в каком-то виде позволяли услышать западный джаз в ситуации, когда в СССР настоящие европейские и американские пластинки не продавались, а привезенные из-за границы были большой редкостью.
Это были самые настоящие рентгеновские снимки: на них были видны грудные клетки, позвоночники, суставы. В середине делалась маленькая круглая дырка, края слегка закруглялись ножницами – и такую пластинку можно был слушать на обычном патефоне. Почему для изготовления гибких пластинок выбрали именно рентгеновские снимки? Рентгенограммы были самым дешевым и доступным материалом. Их можно было дешево купить, а то и получить бесплатно в поликлиниках и больницах.
Начиная с первых послевоенных лет в крупных городах СССР – особенно в Москве и Ленинграде – создается целая “индустрия” по изготовлению и продаже пластинок на “костях”. Продавались они, естественно, на черном рынке, и, как рассказывают очевидцы, порой пластинки содержали сюрпризы: через несколько секунд запись американской музыки могла прерваться и кто-то с издевкой, на чистом русском языке спрашивал: “Что, музыки модной захотелось послушать?” Потом следовало еще какое-то количество непечатных выражений в адрес любителя иностранной музыки, и на этом запись заканчивалась.