Стивен Эриксон Падение Света
Шрифт:
Калат Хастейн чуть помолчал и отозвался: - Отрубите руку. Она все еще истекает кровью.
Кагемендра прищурился на Калата и что-то проворчал. Покачал головой в очевидном гневе.
– Если мои предостережения насчет грядущей войны жалят вас пуще терний, командир... интересно, что за дикие заросли заполонили вашу голову. Ради блага Хранителей советую прорубаться на прямой путь. Угроза война повисла над всеми, или вы требуете себе особой привилегии перед лицом трагических посулов?
– Кажется, вы ищете хранителей. Кагемендра, Фарор Хенд не будет в зимнем лагере.
– Скажете,
– Не могу сказать ничего более определенного. Она не ждет вас в конце этого пути.
Бурса понимал, что командир мог бы сказать что-то более полезное. И не мог решить, вызывает мелочность Калата стыд или удовольствие. Даже в первом приветствии не было ничего приветливого, а теперь, поняв цель странствия Кагемендры, командир Бурсы встал перед псом в клетке и тычет меж прутьев острой палкой.
"Мы все устали. Измучены обстоятельствами. Всходы жалости слабы в этом сезоне".
Кагемендра кивнул, подбирая поводья. И поскакал на холм, что к западу.
– Достаточно мудр, чтобы поискать укрытия, - пробормотал Спиннок.
– Не пора ли нам сделать так же?
– Поехать за Туласом?
– яростно прошипел Бурса.
– Сами это предлагайте командиру.
Хотя Спиннок отвечал привычной улыбкой, Бурса наконец заметил в ней натянутость. Юный хранитель молчал, когда Калат Хастейн жестом приказывал отряду ехать на юг, огибая край Манящей Судьбы. Сержант поймал себя на мысли, что и такая скромная победа ему приятна.
"Сносная забота, не так ли? Не выказывай себя глупцом перед командиром, Спиннок Дюрав. Говори прежде со мной, верь, что мы близки и что я надежно скрою все твои глупые слова. Да, я их коплю, это мое главное занятие".
Он снова думал о широкой равнине, по которой шарят тени плывущих в небесах драконов, руки нагружены, дыхание хрипит в горле - и буря настигла их порывом горького, холодного ветра, облаком ледяного дождя.
Нарад присел у костра, разглядывая других, что пришли на призывы Глифа. Впрочем, он не понимал природы его приглашений. Казалось, в разоренном лесу разносятся неслышимые ему голоса, он же отупел и оглох от горьких страданий, потерял остроту чувств. Взгляд способен лишь на равнодушное наблюдение; немногие слышные звуки - лишь обыденный шум собравшейся кучки охотников. Во рту кислый вкус протухших остатков провизии и мутной воды. Попав в тюрьму тела, он ощущает ледяную почву под ногами, хрупкую ломкость сучков и веток, которые швыряет в огонь. Вот и всё, что он есть. Не отличим от полудюжины шелудивых собак, прибившихся к наскоро сколоченному племени.
Отрицатели вокруг казались Нараду чужаками, он едва ли сможет понять их пути. Двигаются почти бесшумно, говорят редко и, похоже, одержимы оружием - охотничьими луками с невероятным разнообразием стрел, каждая для особого назначения, каждая уникальна типом оперения, зубцами, длиной древка и сортом дерева, а также материалом наконечника. С такой же дотошностью эти мужчины и женщины, и даже подростки, полируют свои ножи - маслом, слюной, разнообразным песком и вязкой глиной. Разворачивают и снова наматывают
Одержимость рождает узоры, пути движения, повторяемые без вариаций. Зубрежка избавляет от нужды в словах, никто не путается, не прерывается, один день не отличить от другого. Что же, Нарад начинает понимать жизненные обычаи лесного народа. Закольцованные, по видимости бездумные, мало отличимые от смены времен года, от цикла жизни самой природы.
Но ведь племя Глифа готовит себя к задачам убийства. Да, это подготовка, навязывание обманчивого ритма, способного убаюкать того, кто непривычен к терпению.
"Мужчину вроде меня. Слишком неловкого, чтобы танцевать". Он взглянул на меч легионера, с которым ныне не расстается. Он кажется вполне годным. Кто-то заботился, точил кромку, сглаживал зазубрины и старые сколы. Ножны не нуждаются в починке. Кожаный пояс потерт, изношен, но не растянут. Заклепки на месте, держатся крепко, пряжка и кольца целы.
Осмотр занял десятка два вдохов. Теперь он ждет, бдительный, но лишенный чувств, находя в душе большую симпатию к бродячим псам, нежели к этим охотникам, принесшим клятву убивать.
Узоры - это он понял. То, чем он был недавно или давно, или еще будет - всё вертится вокруг одного, одной силы (он воображал ее железным колом, глубоко вбитым в почву, с прочным кольцом наверху). Что он делает, что планирует сделать, привязано к кольцу и ни один смертный не порвет узлы. Иногда веревка кажется длинной и провисшей, готовой отвязаться и позволить ему бежать долго и далеко, но никогда так далеко, как мечтается или воображается. Да, его тащит влево или вправо, он бежит, но описывая круг. Кол стоит на поляне, земля вокруг изрыта, трава вытоптана, следы ног - круг за кругом.
Он убивал и будет убивать снова. Он оказался выброшенным из общества, отделенным, его презирают, унижают, над ним насмехаются. Любое обещание братства оказывается иллюзией. Нет женщин достаточно сильных, чтобы перерезать веревку или расшатать кол. Нет, он затягивает их в петли, запутывает, берет что может, но никогда не находит, что желал... "нет, нет, не туда. Наши тела сплетаются в должной близости, но правда жестока. То, чего я жажду... чего жаждал... Оно намного нежнее.
Но мне не дарован этот язык. Я выражаю разочарование брутальным насилием, пустым торжеством силы. Могу так взять тысячу женщин, сдавить в объятиях, трава вытоптана и пыль жжет глаза, и не найти того, что ищу.
Узоры. Круг за кругом я иду, прибитый к месту, делая то, что делал прежде. Снова и снова".
Он ждал очередного отпадения, первого грубого замечания, рождения острых как стрелы слов. Неужели не достаточно того, что он не из леса? Охотники лишь терпят его, потому что так велел Глиф. Скоро ли презрение разъест тонкий слой вежливости?