Сто имен
Шрифт:
— Объясни почему.
— Допустим, я найду человека с такой фобией, и он тяжело болен, а лечиться не может.
— Дома будут лечить. Подумаешь, проблема!
— Или у женщины начались схватки, она шагает взад-вперед перед приемным покоем, но никак не заставит себя переступить порог.
— Родит в «скорой», или дома, или на улице. — Констанс пожала плечами. — Однажды я собирала материал о женщине, которая родила в укрытии во время войны в Косово. Она осталась одна, это был ее первенец. Их нашли через две недели, мать и ребенок были вполне здоровы и счастливы. В Африке женщины и вовсе рожают в поле и сразу же возвращаются к работе. У некоторых племен рожают танцуя. В западном мире с роженицами слишком носятся, все устроено неправильно. — Констанс пренебрежительно, с видом знатока, помахала рукой, хотя сама никогда не рожала. — Я писала об этом.
— Врач,
— Нелепость! Он потеряет лицензию.
Китти рассмеялась:
— Ты, как всегда, спуску не даешь! — Улыбка ее погасла, она впервые по-настоящему увидела пальцы Констанс на своей руке. — А как насчет эгоистичной женщины, которая никак не решится навестить больную подругу?
— Но ты же пришла, и я очень рада тебя видеть.
Китти сглотнула:
— Ты ничего не сказала об этом.
— О чем?
— Ты знаешь, о чем.
— Не знала, готова ли ты это обсуждать.
— По правде говоря, нет.
— Вот видишь.
Они помолчали.
— Меня полощут в газетах, на радио — везде, — решилась наконец Китти.
— Я здесь не получаю газет.
Китти притворилась, будто не замечает стопку на подоконнике.
— Куда бы я ни пошла, все смотрят на меня, тычут пальцами, словно я прокаженная.
— Оборотная сторона популярности. Ты же телезвезда.
— Я не телезвезда. Я — идиотка, осрамившаяся на телевидении. Есть разница, а?
Констанс молча пожала плечами, словно разница не так уж и велика.
— Ты не советовала мне идти на телевидение. Скажи теперь: «Я же тебя предупреждала» — и покончим с этим.
— Я никогда так не говорю. От подобных слов никакого толку. — И Констанс снова пожала плечами, ее фирменный жест.
Китти выпустила пальцы Констанс и тихо спросила:
— Работа все еще за мной?
— Пит не поговорил с тобой? — Похоже, Констанс рассердилась на ответственного редактора.
— Говорил. Но мне надо услышать это от тебя. Мне важно услышать это от тебя.
— «Etcetera» [1] по-прежнему желает видеть тебя в своем штате, — без колебаний ответила Констанс.
— Спасибо! — шепнула Китти.
— Я поддержала твое желание работать на телевидении, потому что знаю: ты хороший репортер, а можешь стать великим. У всех бывают ошибки, у кого-то больше, у кого-то меньше, но никто не безгрешен. И когда такое случается, надо использовать этот опыт, чтобы стать лучшим репортером, а главное, лучшим человеком. Помнишь, какой сюжет ты предложила мне, когда явилась на собеседование десять лет тому назад?
1
Et cetera — и так далее (лат.).
Китти рассмеялась, но ее передернуло.
— Нет, — солгала она.
— Конечно же, помнишь. Ладно, раз ты не хочешь сказать, скажу я: я спросила, если бы тебе прямо сейчас предложили написать статью о чем угодно, какой сюжет ты бы выбрала.
— Не надо, Констанс! Все я помню! — Китти сильно покраснела.
— А ты ответила, — продолжала Констанс, будто ее и не перебивали, — что слышала о гусенице, которая не смогла превратиться в бабочку.
— Да помню я, помню.
— И ты бы хотела узнать, как чувствует себя тот, кого лишили такого чуда. Ты хотела понять, что чувствует гусеница, если у нее на глазах сестры превращаются в бабочек, а она знает, что с ней этого никогда не случится. Собеседование проходило в день президентских выборов в США, в тот самый день затонул круизный лайнер с четырьмя с половиной тысячами пассажиров на борту. Из двенадцати кандидатов, явившихся к нам в тот день, ты единственная не заговорила о политике и о лайнере и не выразила желания провести день с Нельсоном Манделой. Тебя интересовала только эта бедняжка гусеница.
Невольно Китти улыбнулась:
— Да, я пришла к тебе прямиком из университета. Травка еще не выветрилась из организма.
— Нет, — прошептала Констанс, снова беря Китти за руку. — На том собеседовании ты сумела убедить меня: ты не боишься летать, ты боишься, что тебе не дано будет оторваться от земли.
Китти с трудом сглотнула, подступили слезы. Она так и не взлетела, и уж теперь — вряд ли.
— Некоторые считают, что нельзя действовать под влиянием страха, но если человек не боится, так в чем риск и вызов? Лучшие свои работы я делала, когда признавала свой страх и бросала себе
— Сюжет был мой, — негромко возразила Китти. — Некого винить, кроме самой себя.
— В каждом сюжете еще много людей участвует, кроме автора. Сама знаешь: если бы ты с этим пришла ко мне, я бы за это не взялась. А если бы даже — гипотетически — взялась, я бы успела остановить это, пока не стало слишком поздно. Тревожных сигналов хватало, и кто-нибудь из начальства мог бы обратить на это внимание, но раз ты решила взять всю вину на себя, так задай себе вопрос: почему тебе так сильно хотелось раскрыть именно этот сюжет? — Констанс примолкла, и Китти подумала, не ждет ли она немедленного ответа, но Констанс просто собиралась с силами. Через минуту она продолжала: — Однажды я брала интервью у одного человека, и мои вопросы почему-то его веселили, чем дальше, тем больше. Когда я спросила его, в чем дело, он ответил: вопросы гораздо больше говорят об интервьюере, чем об интервьюируемом. В этой беседе он куда больше выяснил обо мне, чем я о нем. Мне это показалось интересным, и тот человек был прав, по крайней мере в том случае. С тех пор я часто думаю, что выбор темы больше говорит об авторе, чем о самой теме. На факультете журналистики нас учат отстраняться от сюжета и сохранять объективность, но зачастую приходится погружаться в сюжет, чтобы понять, сблизиться, помочь читателям и зрителям проникнуться этой историей, иначе в ней не будет души — такой текст мог бы сочинить и робот. И при этом не впихивать в сюжет свою позицию. Об этом я тоже немало думала, Китти. Не люблю, когда журналист использует сюжет как повод изложить свое мнение. Какое нам дело, что думает отдельный человек? Вот народ или все женщины, все мужчины — это мне интересно. Но понимание должно присутствовать в каждом абзаце текста, чтобы читатель ощущал чувство за твоими словами.
Китти предпочла бы не вникать в то, что говорит о ней выбор этой темы. Она бы предпочла вообще не говорить и не думать о том сюжете, вот только на ее канал подали в суд и ей самой в ближайшие дни предстояло отвечать по иску о клевете. Голова уже распухла, Китти устала думать об одном и том же, устала перебирать, как же это могло случиться, но внезапно нахлынула потребность в исповеди, потребность попросить прощения за все, что она натворила, — только так ей удастся вернуть себе чувство собственного достоинства.
— Я должна кое в чем признаться.
— Обожаю слушать признания.
— Когда ты приняла меня на работу, я была в таком восторге! И первым делом решила написать ту самую историю про гусеницу.
— Вот как?
— Конечно, я не могла взять интервью у гусеницы, но этот образ послужил бы затравкой для рассказа о людях, которые хотят летать, но не могут. О том, что такое — чувствовать, что ты прикован к земле, крылья обрезаны. — Китти посмотрела на Констанс: тело, почти сливающееся с больничной постелью, огромные глаза, и чуть не разрыдалась. Она знала, Констанс понимает ее с полуслова. — Я взялась за расследование… Прости! — Китти зажала рукой рот, пытаясь сдержаться, и все же слезы хлынули. — Выяснилось, что я ошибалась. Эта гусеница, про которую я говорила, которая живет на олеандре, она все-таки потом летает. Она превращается не в бабочку, а в мотылька. — Глупо плакать, но ведь не о гусенице она рыдает, о себе: в тот раз, как и в этот, сюжет выскользнул у нее из рук, но теперь последствия ее упущения катастрофические. — Меня отстранили от эфира.