Стоход
Шрифт:
Осмотревшись в плохо освещенной комнате и заметив Крысолова, Гриша поздоровался. Поставил возле печки корзину с вьюнами. Сел на пороге и начал снимать мокрые постолы.
— Грыць, переобуйся в белые онучи, после ужина отнесешь сапоги…
— Учителю? — обрадовался Гриша и сразу же мысленно увидел гармошку: «Висит где-нибудь в углу и никто на ней не играет по целым дням».
— Ну что ж, Иван Петрович, снимай свой чоботок, — закончив сапог учителя, сказал дед Конон гостю.
Иван Петрович не спеша вынул из зубов
— Вот тут где-то протекает, — показал он в том месте, где голенище сходится с задником. — На болоте проколол и домой пришел с мокрой пяткой. Хорошо, хоть пальцы остались сухими.
— Э-э, Иван Петрович, ты только раз подмочил себе пятку… А наши ноги до самых коленей не просыхают ни весной, ни летом, ни осенью.
Крысолов после графа был единственным человеком в округе, который ходил по болотам не в лаптях, а в добротных, специально для этого пошитых сапогах. С ружьем и некрасивой на вид пятнистой собакой он исходил все окрестные леса и болота. Оттого-то и здоровый как медведь. Да куда там медведю! У того только сила. А этот и сильный, и ловкий, и умный. А что хитрый, так сам секвестратор позавидует… Охотится он не только днем, но и ночью. И все это не от жадности к дичи. Нет. Из того, что настреляет, большую долю отдает вечно голодающим графским батракам. А диких кабанов, которые попадаются ему чаще, чем другим охотникам, целиком отдает на деревню. Да он вообще очень смелый. Часто даже в присутствии приказчика высмеивает графа и порядки в его владениях. За это больше всего и любят Крысолова мужики всей округи.
За починку сапога Иван Петрович отвалил целый злот. И на выздоровление добавил деду еще горсть мелочи.
— Э-э-эх, Иван Петрович, — вздохнул Багно. — Если б каждую неделю так зарабатывать, я и горюшка не знал бы. А то у кого ж тут сапоги? Нечего сапожнику делать в нашем краю. Вот в Сибири…
Крысолов уже знал, что сейчас дед начнет рассказывать о Сибири, распрощался и ушел. Как только он вышел, Гриша тут же выскочил, будто бы затем, чтоб выбросить старые постолы. Во дворе он пристал к Крысолову:
— Иван Петрович, скажите мне правду, папка погиб за политику?
Крысолов остановился и начал набивать свою трубку, стараясь угадать, какой ответ хотел бы слышать этот юноша. Закурив, он спросил:
— Ну, а сам-то ты как считаешь?
— Конечно за политику. Он всегда ненавидел панов. — И, понизив голос, Гриша добавил: — Как и вы…
— Да, он пострадал за правое дело, — кивнул дымящейся трубкой Крысолов. — Но ты больше ни с кем об этом не говори. Жди. Набирай силу! — И, хлопнув по плечу, бодро добавил: — Смотри вперед!
Когда Гриша вбежал в хату, на столе уже стояла ночевка — длинное, почерневшее
Таких ночовок в хозяйстве каждой морочанки наберется десяток. Они все похожи на обыкновенные корыта, только одни меньше, другие больше. В одних едят, в других тесто месят. Большие ночевки служат для стирки белья. А в тех, что выдолблены из целой колоды, поят и кормят скот. Форма этой неуклюжей посуды нисколько не смущает полешуков, и они ставят ее на стол рядом с фарфоровой тарелкой.
Вывалив из глиняного горшка в ночевку картошку в мундире, Оляна принесла черную деревянную солонку с рыжей, пахнущей рыбой солью и положила пучок зеленых перьев лука.
— Соскучился я по кислому молоку… С беленькой чищеной картошкой бы, — снимая кожуру с картошки, вздохнул Гриша.
— Про молоко забывай, — ответила мать, — а чистить картошку нам теперь тоже нельзя: очистки будут пропадать. Нету нашего поросючка.
Конон Захарович не терпел разговоров за едой. Но сегодня не сделал ни одного замечания: сосредоточенно о чем-то думал. А когда ужин подошел к концу, дед тихо, будто продолжая давно начатую беседу, сказал Грише:
— Нету нам счастья на земле. Совсем нету… Мне с самого начала не везло. Отцу твоему не было удачи. А тебе и вовсе не видать никакого пути…
— Что ж теперь делать! — вздохнула мать. — Такая наша доля.
— Все на долю! За ремесло надо браться. В город ему дорога. Там его доля!
— Кто ж его теперь отпустит?
— И спрашивать никого не стану. Коров за него буду пасти я. А он пускай идет, ищет свое счастье. Иван Петрович советует на лесоразработки… Вот понесешь учителю сапоги, посоветуйся еще и с ним.
— Уже можно идти? — с готовностью вылезая из-за стола, спросил Гриша.
— Утром, — ответила мать.
— Нет! — возразил дед. — Неси сейчас. Завтра ж воскресенье, учителю не в чем в церкву идти.
— И такое говорите! В церкву ему не в чем! А видели вы его в церкви? — спросила Оляна.
— Да я и сам забыл уже, где она.
— Старый учитель был набожный, даже в костел, а кто говорит, что и в синагогу, ходил, не только в церковь. А этот… Второй месяц живет, а в церковь и не заглядывал. Как ни прохожу мимо двора, все слышу: «Як умру, то поховайте…» А голос у него… Только б на клиросе петь…
— Ну, все одно, в крепких да начищенных сапогах, может, и поется лучше. Неси да смотри будь учтивым. Войдешь в покои пана учителя, сразу шапку сними: «Дзень добжи, пане. Бардзо проше…»
— Как раз! Как раз! — обрадовался Гриша ошибке деда. — Он этого бардзанья терпеть не может! Когда поляк говорит по-польски, он и сам будет с ним разговаривать, как чистый поляк. А украинец начинает ломать язык, сразу остановит: говори так, как тебя учили мать и отец.
— Откуда ты это знаешь? — удивилась мать.