Стоим на страже
Шрифт:
Над землей поднимался холодный рассвет. Звезды потухли, и лишь одна, низкая зеленая звезда, все неслась и неслась навстречу эшелонам…
Михаил Гаврюшин
ТЕПЛЫЕ МЕСТА
Рассказ
При выброске задержка получилась минуты на две с половиной. Следовательно, до площадки сбора километров семнадцать-восемнадцать. К тому же ночь, дождь, сопки… И это на полковых учениях… Эх Корнышев, Корнышев,
Сержанта Гурьева уже несколько минут волокло по земле мощным горизонтальным потоком, он уже дважды пытался погасить купол, натягивая передние лямки, и оба раза ветер вырывал их у него из рук, обжигая ладони. Гурьева швыряло с кочки на кочку, с камня на камень, темнота вокруг чавкала и трещала, комбинезон раздирали колючки. «Главное, не перевернуться на спину, удержаться на груди… Тьфу… черт!» На запаске, на которой, словно на санках, тащило Гурьева, скопился целый ком грязи. От очередного толчка приличная порция земли и колючек влепилась в широко раскрытый рот, забила нос, глаза.
Вдруг Гурьев почувствовал, что скорость ослабевает. Он резко дернул на себя передние лямки подвесной системы: «Тпру», вскочил, сделал два больших прыжка и всем телом рухнул на гаснущий купол. Ветер рвал под ним уже далеко не белоснежные складки парашютного шелка, но дождь довел дело до конца. Купол сдался.
«Только бы никто из ребят не заблудился», — думал Гурьев, заталкивая парашют в сумку. Он расчехлил автомат, примкнул магазин и сделал одиночный холостой выстрел, сигнал сбора отделения…
Бежать с тяжелым мокрым парашютом на спине было не очень приятно. При каждом шаге тугая парашютная сумка подпрыгивала и ударяла в спину. Такие дожди в этих краях бывают очень редко. И надо же, чтобы во время учений так некстати разверзлись хляби небесные… Ну, Корнышев…
С воздуха было все как на ладони, виден даже мутный абрис гор, а здесь темень непроглядная. Где же эта высота Песчаная? Гурьев посветил фонариком на компас. «Так… север справа… Значит, идти нужно вон на ту сопку». Он, тяжело дыша, бежал по дну высохшей речки и неожиданно на повороте русла услышал возню и голоса.
— Эй, тут кто?
— Дед Пихто. Иди помогай. Корячкин ногу подвернул.
Гурьев застонал. Три мокрых парашюта… Арифметика простая: «Марюгин тащит Корячкина, а я — три парашюта… Шестнадцать километров по пересеченной местности…»
— Как же ты, Корячкин: пять месяцев служишь и приземляться не научился? Ножки надо вместе держать.
— Да я, товарищ сержант, в дырку провалился.
— Дырка у тебя в голове, Корячкин. А на площадке приземления неровности почвы. Вперед, рысью.
Теперь они бежали вдвоем. С момента их выброски прошло минут пятнадцать. Корячкин весь напрягся и сцепил зубы, чтобы не стонать от боли, словно этим помогал Марюгину.
— Володь, — сказал он жалобно, —
— Сиди… Ух-ха, ту-зе-мец, ух! Дома… маслом рассчитаемся.
Гурьев бежал впереди. Подъем был крутой, сапоги скользили по мокрой глине. «Как во сне, — подумал он. — Бежишь во всю мочь, а все на месте. Бред какой-то». Потом к ним присоединились еще трое, потом еще двое. К Песчаной они вышли ввосьмером.
— Огонь, товарищ сержант! — заорал Корячкин.
— Че орешь? — ухмыляясь, спросил Гурьев. Он уже секунд сорок видел костер, обозначавший угол площадки сбора. Забрасывая в кузов машины сумки с парашютами, он не чувствовал боли в онемевших пальцах. Корячкина увезли на санитарной машине.
— Первая рота, ко мне! — Голос старшего лейтенанта Хмеля, резкий, хриплый, ускорил движение на площадке Гурьев различал в темноте знакомые лица. Вся эта беготня могла показаться хаотичной, но Гурьев знал — через считанные секунды рота построится в линию взводных колонн.
Яркий свет фар резанул по первой шеренге. Гурьев зажмурился и открыл глаза, лишь расслышав сквозь фырканье «уазика» голоса ротного и комбата.
— Первая рота, смирно! Отставить. Все знаю. — Комбат был крепок, невысок. Из-под капюшона плащ-палатки поблескивали насмешливые цепкие глаза. — В бою смоете позор свой. Думаю, что не подведете. Офицеров прошу подойти ко мне.
Комбат любил в «войну» играть всерьез, хотя и делал это с усмешкой. На стрельбах он командовал: «По ненавистному врагу…» Замполита называл комиссаром.
Гурьев видел, как комбат расстегнул планшет и что-то показывал на карте, над которой лейтенант Бруев держал фонарик. «Самое время покурить», — послышался за спиной Гурьева голос Кошкина, пулеметчика из второго отделения. Гурьев знал, что комбат не курит, а «сытый голодному не товарищ»…
Он не успел додумать. Ротный скомандовал: «Бегом, марш!» «И-и… аллюр «три креста». Десантник — три минуты орел, остальное время лошадь», — вспомнил Гурьев популярную поговорку. Ремень на нем был затянут настолько, чтобы не тер, не давил, но и не болтался. Ремень десантника — это целый багаж. На нем — шлем, штык-нож, подсумок с магазинами и гранатами, саперная лопатка, котелок и фляга с водой.
Бежать было легко и весело. Бег согревал промокших и озябших солдат. Дождь уже прекратился, над горами наметился белый шрам рассвета.
Уже два месяца Гурьев занимал должность замкомвзвода. Звание сержанта ему присвоили второго августа, в День воздушно-десантных войск. Должность не обременяла. Гурьев любил своих парней. И сейчас, чувствуя за собой дыхание двух десятков разгоряченных глоток, внутренне радовался, потому что верил в каждого из своих товарищей.
— Сербин, Кутузов — дозорные. Туз, Кошкин — наблюдатели за воздухом!