Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

ЛУННОЕ ВИДЕНИЕ

1 Как смоляное днище корабля, Всю ночь чернели мрачно небеса. В гробу лежали спящие поля И обнаженные во тьме леса. Я ясновидящим забылся сном, Как странник у дорожного креста, И Библии давил мне сердце том, Как мшистая могильная плита. Потом серебряные тихо пальцы В раскрытую ко мне проникли дверь, Касаясь мягко пыльного зеркальца И зорко спящих по углам химер. То лунные сквозь облака лучи Загадочно влились в мое окно, И заревом космической свечи Келейное посеребрили дно. На палисандровом в углу комоде Усопших ожили внезапно лики, Что в рамках бронзовых желтели годы, Как в византийских храмах мозаики. Они глядели мне с укором в очи, Зато, что я так безнадежно жив, Они ж на миг лишь выплыли из ночи, Наверно думая, что я счастлив. И я, ногой захлопнув двери створку, Чтоб лунный луч не мог их воскрешать, Заполз в нагретую постели норку И начал беспокойно засыпать... 2 Но лунное сияние из щелей Вдруг комнату залило странным светом, Как будто бы я был средь горных елей, В краю мечты, уже давно воспетом. И распахнулась дверь келейки в поле, Где девственный лежал на ветках снег, И вдруг вошли, кого давно нет боле, Кто переплыл уж на забвенья брег. Трагической они явились группой, Совсем похожей на «Граждан Калэ», Стоящих

на безбрежности уступах, Небытия загадочной скале. Вот мама в черном платье, как Сивилла С Сикстинского спустилась потолка, Осанки гордой не могла могила Смирить на все грядущие века. На спящую она взглянула дочку С неизъяснимой нежностью святых: Так смотрят на светящуюся точку На берегу, пока оркан не стих. За ней с лицом хорунжего отец В енотовой стоит согнувшись шубе, Совсем еще по виду молодец, Но синие его трясутся губы. На сына он в студенческой тужурке С измученным тоской глядит лицом, Которого пытали будто турки, Таким он кажется мне мертвецом. Бок о бок с ним в прогнившем рединготе Стоит учитель с головой Сократа, В неразрешенной мысленной работе Глядящий на умученного брата. Лицо его полно казалось муки И нерешенным жизненный вопрос, И рядом с ним стоял, сжимая руки, Прекрасный Леонардовский Христос. Я заглянул в лицо Ему с восторгом, Но ужаснулся: Он, как бедный брат, Устал от странствования по моргам, И угнетал Его второй возврат. Они стояли предо мною молча, И я боялся мертвых вопрошать, Не видя исцеления от желчи: Потустороннего на них печать. 3 Но вдруг последний в легоньком люстрине, Худой и хрупкий, с мощною копной Волос над нежной, женственной личиной, Единственный как будто бы живой, Сказал: – Ну, что же ты, товарищ Толя, Двойник мой старый, не откроешь рта? Потустороннюю ведь нашу долю Узнать твоя давнишняя мечта. – – Без слов прочел на ваших грустных лицах Я отрицательный себе ответ: Веселья больше в поднебесных птицах, И не молчали б вы так много лет. Но ты же жив еще во мне, двойник? – – Я образ твой, умерший сорок лет Тому назад: ты сотни раз возник И умер, а меня совсем уж нет. – – Чем мы различны? – Ты уже старик, Я молод; ты вернулся снова к Богу, А я безбожник: мой предсмертный крик Пустынную ошеломил дорогу. – – Вернись ко мне, потерянная юность! – – Не призывай: она была нема! Лишь к старости приходит многострунность И закипает вещая душа. Луна зашла. Буди же Антигону, Сопутницу извечную свою. Пускай ведет тебя опять к Колону, Вы будете наверное в раю! – Сквозь жалюзи врывались брызги солнца. Портреты на комоде вновь мертвы. Венец терновый на челе Колонца, Туман под сводом смутной головы...

АЭРОЛИТ

1 Он с грохотом свалился с неба Во дни нашествия французов, Спалив в округе скирды хлеба, Как матушку­Москву Кутузов. Стояло зарево над краем, Земля дрожала, как в Мессине, Бежали, словно при Мамае, Селяне в выжженной пустыне. Посыпались в мазанках стекла, Волы у чумаков сбежали, И родила кухарка Фекла, Вопя от страха и печали. Потом пошел пушистый снег, И успокоились селяне. Обозы целые телег Собрались на нагой поляне, Где, как алмаз, небесный камень Еще в татарниках сиял, И свечи зажигал о пламень Какой­то важный генерал. Нас также часто целой школой Водили на болид глазеть, И всякой мудростью веселой Способствовали поглупеть. Но я в нем видел только друга Немого, вестника небес, И шел к нему в часы досуга Надзвездных обрести чудес. Он был из никеля и стали, Как уверял учитель наш, Но я в нем видел след печали, И грыз в раздумьи карандаш. Я на него ничком ложился, Он теплый был и в январе, И страстно, как дитя, молился, С мечтою о небес Царе. И всё росла во мне тревога, И вопрошал я у него: – Ты, значит, был в гостях у Бога, В глаза ты видел божество? Скажи мне всё, дружок всеведный, Зачем ты был низвергнут к нам? – Но как ни вопрошал я бедный, Он не внимал моим словам. Когда ж стучал я молоточком В его алмазное чело, Он тонким, нежным голосочком, Как колокольчики, светло Звучал, как стекляной бокальчик. Но это был чужой язык, И я, как неразумный мальчик, К его молчанию привык. 2 Лет шестьдесят прошло с тех пор. Я постарел и поседел, Изведав горе и позор, И близкий бытия предел. О дорогом аэролите Не вспоминал я никогда, Хотя на мозговом магните Он и покоился года, Притянутый, как все опилки Воспоминаний странной силой, В покрытой пылию могилке Со всею стариною милой. Сегодня ночью вдруг приснилось Мне, что я сызнова дитя, Что поле желтое зыбилось И прыгал пес вокруг меня. Что бабочек ловил я сеткой И одуванчики сдувал, Но вдруг за ржавою решеткой Алмаз небесный засверкал: Под Александровской колонной В высокой шелковой траве Лежал болид мой неграненый, – И вспомнил я о Божестве. Сперва я созерцал с любовью Товарища далеких дней, Потом припал вдруг к изголовью, Как будто в царствии теней, И растянулся, как на гробе, Но он был жаркий и живой, И очень рад моей особе, Как мне казалося порой. И вновь зажглась во мне тревога, И вопросил я у него: – Ты, значит, был в гостях у Бога? В глаза ты видел божество? Скажи мне всё, дружок всеведный, Зачем ты был низвергнут к нам? Смотри, какой я старый, бедный, Не верующий даже снам! – И постучал я молоточком В его лучистое чело, И тонким, нежным голосочком Он вдруг ответил мне светло, Светло, как стекляной бокальчик, Но не чужой то был язык, И понимал согбенный мальчик, Что к голосу небес привык: 3 – Мой милый мальчик, на вопросы Твои теперь отвечу я: Ты побывал мечтой в Хаосе, Решал загадку бытия. Я был большой духовной силой В кромешном мраке мировом, Когда казалось всё могилой В Хаосе, спящем вечным сном. Но сон окончился нежданно: Задвигались вдруг небеса И закружились неустанно Вокруг извечного Икса. Движенье стало вдруг быстрее, Астральным всё зажглося светом, Туманности были виднее, Зажглися звезды и планеты. Родился я, громадней солнца, И излучил рои планет, И в мраке звездные оконца Таинственный роняли свет. Как Млечный Путь, как пояс Божий, В безбрежности мы извивались, На вечность синюю похожи, И чем­то сказочным казались. Но сами не были мы вечны: Мы догорали, умирали, Мы были слишком быстротечны, От излученья застывали. Настал и мой черед застынуть, Покрыться водным океаном, Извергнуть горы и пустыни, Одеться лесом и туманом. Чудовища на мне рождались, Драконы, мамонты и змеи, Что меж пещерами сражались, Друг другу разгрызая шеи. И наконец явились люди, Что были кровожадней всех: Они в земном великом чуде Сознательно свершали грех. Они всех побороли тварей, За исключением незримых, И с гордою царили харей, Как свергнутые серафимы. Они воздвигли всюду храмы И тюрьмы для своих врагов: Чудовищные в храмах Брамы Из

жертв несчетных пили кровь. Непознаваемые тайны Они, как дети, познавали, Всё глубже, всё необычайней Их становилися печали. Как муравьи, они плодились, Как тучи жадной саранчи, И всё свирепей становились Их ненасытные мечи. И надоело то Иксу, Вращающему карусели, И взял Он звездную косу И размахнулся словно в хмеле... Два мира сдвинулись с оси, Столкнулись с гулом, запылали Кострами где­то в небеси, И на пылиночки распались. Ввалились горы, океаны На той жаровне испарились, Леса сгорели, истуканы По стилобатам покатились... А люди, ряд степных стогов, В одно мгновенье стали пеплом: Не стало всех земных богов С гордыней суетной, нелепой. И оба мира, как осколки, Атомною распались пылью, Они погибнувшие пчелки, Исчезнувшие под ковыльем. Я сам пыльца такая в мире, Скитавшаяся бездну лет, На мне покоились кумиры, Которых и следа уж нет... Не забывай же о болиде, Товарище своем в степи: Он мученик в исподнем виде, Он светоч мертвый на цепи. Он атом первородный в мире, По воле павший Божества, Но и твоя исчезнет лира, Останется ковыль­трава. И, может быть, она, на ветре Клонимая, важней всего: Она всех родственней Деметре, В ее зыбленьи Божество. Всего важней, мой друг, детали, Они прекрасны и нежны, В них меньше мировой печали, Они приемлемы, ясны. И ты деталь такая в мире, И я люблю тебя, как пыль. Бряцай же на незримой лире, Зыбись пред Богом, как ковыль!

КОЛОСОК

Мне опротивели земля и люди, И даже звезд алмазных хоровод. Я погибаю в мирозданья чуде, Как колосок меж разъяренных вод, Нахлынувших неведомо откуда Из дикого пустынного ущелья, Что унесут его с гребня запруды, Меж всякого засохнувшего зелья, В широкую разлившуюся реку И дальше в безбережный океан: И не доступен будет человеку Созревшего зерна святой Коран.

МЕЛОДИЯ

Кривые пинии стоят недвижно, Устав от зимних бурь. Ни дуновенья ветерка не слышно. Торжественна лазурь. Над головой перо висит лебяжье, Как Ангела крыло, И от небесного в душе плюмажа Становится светло, Светло, как будто из земной темницы Освободились мы И улетаем за море, как птицы От тягостной зимы. Нет больше на ногах подошвы С грузилом из свинца: Мы золотые в небе прошвы, Горящие сердца. Всё музыка, все в сердце струны: Возьмешь аккорд, И все понятны в мире руны, Как свежий натюрморт.

МОТЫЛЕК

Он был червем, теперь он ввысь летает, Я ввысь летал, теперь ползу червем. Он ничего помимо крыл не знает, Я с крыльями живу слепым кротом. Он за три дня успеет налетаться, Я за сто лет не наползусь вдокон, И буду сам себе живым казаться В тюремном даже замке без окон. Он нектар пьет из самых сладких чашек И в опьяненьи радостном живет, Я желчь сосу, как жертвенный барашек, И жизнь моя кровавый эшафот. Но я люблю следить за трепетаньем Его вокруг тюремного окна: Он служит мне святым воспоминаньем Того, как жизнь моя была полна.

ЗМЕИНЫЙ ОСТРОВ

В Черном море остров есть песчаный, По прозванью Остров Змей, Где я находил покой желанный И чешуйчатых друзей. Жили там лишь рыбаки босые В камышовых шалашах, И в кустах козявки голубые, Жил и я, как древний шах. С рыбаками я из Аккермана Плыл под парусом туда Для фантазии святой байрама. Рыба вся была еда, Да коврига хлеба, что по виду Походил на чернозем, Но никто там не терпел обиды, И вокруг был Божий Дом. Я читал морским сиренам песни, И сползались из кустов, В круг вблизи меня сплетаясь тесный, Змеи всяческих родов. Были там простые желтобрюшки, Ужики из камышей Днестра, Были там опасные чернушки, Но и тех моя игра Чаровала, как Великий Пан, Хоть звучал простой сиринкс И мне вторил грозный океан. Да и сам я был, как Сфинкс, Вряд ли братье островной понятен, Внучкам райской колубрины. Но, должно быть, голос мой приятен Был для всей семьи звериной. Что бы ни было, всю жизнь потом Лучших я друзей не зрел, И теперь последних песен том Им я мысленно пропел.

АВТОМАТ

В моей душе гнездится червь древесный, И весь я как источенный комод: В труху мой тлен рассыпался телесный, И не найти мне чрез болото брод. Всю ночь червю проснувшись я внимаю, Сверлящему всё новый в сердце ход: Хоть направления не различаю, Но скоро истощится весь завод. Как автомат томлюся я на свете И ни в какой не верую уж долг: Одни слова еще живут в поэте, И в облачный он запеленат шелк. И звезды сквозь него давно сияют, Как через волн прозрачный аметист, И мысли, словно облак летний, тают, И, как нарциссы в амфоре, он чист.

ОТРАЖЕНИЕ БОЖЬЕ

Я отраженье Божье на воде Среди недвижных золотых кувшинок, Я очертанье облака в пруде Меж тихо шевелящихся былинок. Чем больше я гляжу на этот лик, Тем менее созданье понимаю, Тем чаще слышу затаенный крик И, как Орест, всё дальше убегаю. Несчетное течение веков Глядим на горестное отраженье В трясине смрадной перегнивших слов, И нет нам, как и Божеству, спасенья. Чем дальше, тем трагичнее наш лик, Полуиеговы и полусатира, И слышится немой предсмертный крик Удавленного отраженья мира...

ОРГАЗМ

В душе моей оргазмы катастрофы, Крушение пылающих миров, И всё тревожнее пишу я строфы, Всё больше у меня нездешних слов. Я Бога чувствую в себе диктовку И чаще всё пишу, как вне себя. Бесовскую я приобрел сноровку Уничтожать всё сущее любя. Найдя во всем творении изъяны, Я их дроблю словесным молотком, И синие бушуют океаны На кладбище холодным языком. Я сам себя уж раздробил на части, Чтоб Фениксом из пламени восстать, Но адские меня пугают пасти, И в новую не верую я стать. Внутри меня клокочет дико Этна, Огонь чрез кратера струится край. И все мечты давным­давно бездетны, И не от мира бренного мой рай.

ИЗУМРУДНАЯ ВУАЛЬ

Старые липы в аллее Спят в изумрудной вуали, Стало как будто теплее, Дымчаты томные дали. Льдинка растаяла в сердце, Хочется вновь умиленья, Хочется новое скерцо Спеть на весны воскресенье. Хочется старые липы Словно сестер целовать, Хочется тихие скрипы Черных друзей описать. Странные все мы Протеи, Тысячи жизней у нас: Муки, креста тяжелее, Вдруг окрыляет экстаз. Вылетел я из кокона Пестрым опять мотыльком, Царская светит корона Над окровавленным лбом.