Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

КАРНАК

Великий Пан играет на сиринксе Меж вдумчиво шуршащих камышей. Кровавые аллеи спящих сфинксов. Иероглифы пестрых пропилей. Везде звероголовые картинки, Направленный на солнце ряд очей, Пурпурные цветочки на былинках, Да солнечный пылающий елей. Я не молюсь уже на крокодилов, На ястребов, быков и обезьян, На серафимов даже шестикрылых: В твореньи Божьем я нашел изъян, И

скучно мне на рубеже могилы – С кадильницей, курящей фимиам.

КЛАДБИЩЕ ЗВЕЗД

У всякого начала есть конец, Хотя бы через миллиард веков. Потухнет бриллиантовый венец Создателя, – как я уже готов Померкнуть средь бесчувственных сердец, Как рой побитых градом мотыльков, Как соловей, безбрежности певец, Пронзенный молнией среди шипов. Очутимся мы на кладбище звезд, Где царствует конечное Ничто, Куда не нужен римской церкви мост, Куда не заглянул еще Никто. И всё ж о смерти миф не так уж прост, Как на столе забытое лото.

ВНАЧАЛЕ

Вначале были облака и волны И над волнами – раскаленный шар, И бороздили всё трезубцы молний, И в волнах пожиранья шел кошмар. Не отягчали вод ни корабли, ни челны, Лишь ветер разгонял струистый пар И, как пастух, заботливости полный, Бродил среди серебряных отар. Ни островов, ни континентов черных, Лишь бушеванье пенистых валов, Да в небе купола мечетей вздорных, Да ветра посвист, – ни ненужных слов, Ни дел людских, безумных и позорных, Ни высохших над урнами венков.

СМЯТЕНЬЕ

Смятенье в мире: идеалы сгнили, Апостолы предстали палачами. Мы задыхаемся давно в могиле – С померкшими в отчаяньи глазами. Шесть тысяч лет раствором кошенили Мы красили плащи, чтобы плечами Червлеными отличны быть от пыли, И поражали недругов мечами. По разу в век рождались и святые Или поэты с ангельской душой, И ореолы были золотые Над их челом, но сорною травой Покрылись их могилы, повитые Колючками, – и мир нам стал чужой.

ГЕЙЗЕР

Небо – василек, засохший в книге, Стрельчатых касаток светлый дом. Феб, сжигающий поля, в квадриге Объезжает страждущий наш холм. Что мои железные вериги, Что мой дух, смиряемый постом? Никакие мысленные сдвиги Не преобразят земной Содом! Можно жить, как облак­оборотень, Расплываясь в бледной синеве, Можно день отпраздновать субботний, Лежа в сеном пахнущей траве. Но надолго ль будешь беззаботен – С гейзером, кипящим в голове?

СУМЕРКИ НА ЛАГУНЕ

Небо всё – расплавленный жемчуг, Море

всё – зыбящийся топаз. Храмы выплыли из волн вокруг, Паруса горят, как солнца глаз. Черные гондолы пашут луг, С длинных весел капает алмаз. Замирает жизненный испуг, Возрождается в душе экстаз. Всё – неслышный, всё – беззвучный сон. Даже стих – муранское стекло. Тени меж коралловых колонн. Всякое исчезло в мире зло, Всё – как облачный вверху виссон, Всё – как чайки белое крыло.

ВЕНЕЦЕЙСКИЕ ЦЕХИНЫ

Слава венецейскому цехину, Выстроившему волшебный сон, Слава и купеческому сыну, Полюбившему леса колонн, И готическую паутину, И державных дожей славный трон, И великолепную картину, И художников родных сторон. Никогда еще полезней злато Не было истрачено никем, Никогда прелестнее заката Мир не видел, изумлен и нем. Нет лучистей на земле броката, Что скрывал бы немощь и ярем.

ШКОЛА САН РОККО

Тяжелый с позолотой потолок. В овалах много величавых драм: Змий Медный, брызжущий в толпу поток, Жезл Моисея, бьющий по скалам. А рядом где­то слышен молоток: Там распинают жертвы по крестам... Уже висит, склонясь челом, Пророк, И два разбойника по сторонам. Вокруг толпа безмолвная. Лишь кони Центурионов беспокойно ржут. Марии в обмороке. Кто­то стонет И кто­то плачет. Молнии и жуть. Трагический аккорд на небосклоне, И гений Тинторетто грозен тут.

КАЛЕЙДОСКОП

Душа, как радужный калейдоскоп, Меняет беспрестанно свой узор: То белена в ней, то гелиотроп, То святость, то неслыханный позор. В ней скрыто много тайных троп, Ей нравится и баснословный вздор. Она глядит с надеждой даже в гроб, Где чуется ей зыблющийся бор. В ней рай и ад, в ней непонятный случай, И ненавистен всякий ей закон, И ты ее веригами не мучай: Ей нужен безграничный небосклон, Чтобы клубиться с полуденной тучей, И растекаться, как полночный сон.

ЮРОДИВЫЙ

Юродивый я на ступенях храма, Сожженного во время мятежа, Но безразлична мне на сцене драма И близость гильотинного ножа. Ведь я в гробу лежу, как древний Брама, Я плащаница, и еще свежа Гноеточивая под сердцем рана И вечности лазоревой межа. Я опротивел сам себе давно, И сомневаюсь в собственном мышленьи: Мне кажется, что мыслит ада дно, А сам я уж в четвертом измереньи – Вращающееся веретено, Паук окаменевший в жутком бденьи.