Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

СХИМНИК

Я сиротливей схимника в пещере, Хоть и живу меж страждущих людей: Он умирает в христианской вере, А я отрекся от земных путей. Он ночью спит в своем сосновом гробе, И молится усердно целый день, Я и в пугающей земной утробе Недоуменная лишь буду тень. Ко мне никто с мольбою не приходит, И сам я ни к кому уж не хожу, Через меня, как через тень, проходят, Я безразличен к Страшному Суду. Лишь серая я полоса тумана, Я только тень, – за что меня судить? Из мирового встал я океана, Но ненадежная я к небу

нить.

ЦЕМЕНТ

Страшат меня цементные гробницы Чудовищных окраинных домов: Они – как исполинские темницы Закрепощенных городских рабов. Зачем они жужжат в огромных ульях? Какой они насобирают мед? Какой есть смысл в техническом разгуле, Какая суть пробьет духовный лед? Зачем они покинули селенья Отцов своих в таинственных горах? Для вавилонского столпотворенья, Для прозябанья в каменных дырах? Не лучше ль полевой убогой мышке, В норе живущей над струей ручья, Чем муравьям – там, на цементной вышке, Клянущим все основы бытия?

ГЕБА

Я не Зевес, но, как орел, летаю Мечтою дерзкой к трону Громовержца, И, словно облак белоснежный, таю В полудня голубого ясном скерцо. Но, как Зевес, живу я только Гебой, Несущей мне амврозию в кратере, – Душе нет доступа иного к небу, Нет выхода, помимо чистой веры. Действительность одолевает душу, Слабеют крылья жалкие Икара, Пустынную вдали я вижу сушу, – И за дерзанье постигает кара. Чудесного я снова жажду кубка, Налей его амврозией чрез край, Склонись ко мне устами вновь, голубка, Чтобы потерянный вернулся рай. 1953

У ТУХНУЩЕГО КАМИНА

Красивы кучевые облака И крохотные на деревьях пташки, Красивы души детские, пока Похожи на пасхального барашка. Но мы устали с облаками плыть, Устали созерцать всеувяданье, Словесная истлела в сердце нить, И скучно небылицы созиданье. Что нам теперь обломок божества, Когда в душе испепелилась вера? Что меж могил атласная трава, Когда мы обескрылили химеры? Мы смотрим тупо на огонь камина И превращаемся, как он, в золу, Давно уже в космической пустыне Мы равнодушны и к добру и к злу.

ТУМАННОСТЬ

Ты видела ли пыль на клавесине, Собравшуюся там – Бог весть откуда? Так звезды собрались в небес пустыне, И до сих пор их появленье – чудо. И как сметет прилежная хозяйка С блестящей крышки клавесина пыль, Так звезд за стайкою исчезнет стайка, – Алмазный скосит кто­нибудь ковыль. Будь это Бог, будь это вздорный Случай, – Всё алчет в мире скорого конца. И ты себя вопросами не мучай, Не веруя в Небесного Отца. Не отрицай, всё суета на свете, Не заменяй один мираж – другим, И радуйся, что в звездной мы карете Летим в космический какой­то Рим!

МУЗА

Жить можно только потому, что любишь С тобой из рая изгнанную Музу. Смотря в ее глаза, души не губишь, Хотя

она похожа на Медузу. Да, на Медузу с ореолом змей И скорбными, как у Мадонн, глазами, Которой жизнь твоя всего важней, Когда ты над загадкой жизни замер. Она сражает жалами волос – Одолевающих тебя врагов, Она глазами жуткими хаос Рассеивает для твоих стихов. Она тебя лебяжьими крылами, Как мать родная, согревает в мраке, Когда ты борешься меж облаками, Или лежишь в глубоком буераке. Нет на земле преображенней Музы: Она, как синий Ангел Благовестья, Снимает с рук твоих земные узы, Чтоб ты вернулся в Отчие поместья.

ГЛЯДЯ В ОКНО

Как ожерелье, фонари В туман уходят к точке схода. Асфальт сверкает, как угри Под черной тенью парохода. Автомобили глазом ската Мигают на людские тени. Нет ни восхода, ни заката Меж наших жалких привидений. А сам я что? Пугливый блик Воскресшего на миг, как Лазарь. Источен временем мой лик, Как силуэт на древней вазе. Я – безнадежный лабиринт, Где замурован всякий выход, И в голове, как ржавый винт, Бурлит безвыходное лихо. Нет ни одной дороги в Рим, Хоть все они туда приводят, И как бы ни был купол зрим, Туда лишь пилигримы ходят. А я не верю в дважды два, Не верю в чудотворный атом: Землей набита голова, А дух мой – в измереньи пятом.

МОЩЬ ПОСЕЙДОНА

Громадные всклокоченные волны, – Несметная татарская орда, – Нахлынули, отвагой дикой полны, – И всё смела мятежная вода. Суденышки, столетние плотины, Цветущие когда­то города, – Размыты плодородные равнины, Потоплены и люди и стада. Повалены гиганты Дон­Кихота От рыцарей Нептуновых копья, – На зрелище глядеть мне неохота, На торжество морского бытия. Я муравей, считавший муравейник Конечной целью жизни на земле, И с ужасом, как спасшийся келейник, Гляжу на трупы в тине и во мгле.

АНАТОМ

Он тысячи изрезал мертвецов, Чтобы узнать хоть что­либо о жизни, Но к суеверью должен был отцов Вернуться – на познанья жалкой тризне. Он изучал кровавый, тяжкий плод Безумия людского и позора, – Погибших средь потока бурных вод, Повешенных, расстрелянных зазорно, Умученных в острогах за мечту, Распятых за измышленную веру, – Как убивали в мире красоту, И люди умирали за химеру. И он вернулся к Эросу Христа И умер у подножия Распятья, И древняя загробная мечта Его прияла в чистые объятья.

ПЕНА ЖИЗНИ

Что жизнь? Жемчужная на волнах пена, Несомая неведомо куда. В нее рядится, как в фату, сирена, Ее дробят бегущие суда. Как кружево, она видна на гребнях Бушующих неукротимых волн, Но жемчуг света – в голубой обедне – Лишь миг один одушевленья полн. Как эта пена – наши поколенья: Подъемлются ликующей весной И, побезумствовав одно мгновенье, Скрываются в небытия покой. Но во сто крат красивей пена моря, Разбившаяся о морщины скал, Всех несказанных летописей горя, Что Нестор в келье мрачной написал.