Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

НАВЯЗЧИВЫЕ ДУМЫ

Пространство всюду. Бездна светолет, – Рождающихся среди мрака звезд. Усопших отвратительный скелет – И без конца – космический погост. Я только пепел гаснущих светил Познал, я, ввергнутый навек в острог. Фантазии мне не хватило крыл, Чтоб отыскать тайник, где скрылся Бог.

НЕБЕСНЫЕ МИНАРЕТЫ

Туда – на облачные минареты, Ушедшие в лазурь небес как перст, В мечтаньях любят улетать поэты: Там

купол голубой для них отверст. Что им кровавый социальный гомон? На кладбищах ожесточенный бой? Их меч давно в таком безумьи сломан, Они уверовали в край иной. Мы – мох на плитах гробовых, мы – тина На дне морском, и ни к чему возня. Лишь облаков манит еще картина, Да отпрыск новый у гнилого пня.

ВЕЧНОСТЬ ПОЭЗИИ

Ведь те же песни пел Гомер, А звук мелодий вечно нов. Течение веков – пример Всего многообразья слов. Всё, что исходит изнутри, Навеки сказано векам: Поэзия – как цвет зари, Ее познал уже Адам.

ЦАРСТВО СМЕРТИ

Весь шар земной – сплошное царство Смерти, Где подданные все осуждены. Уж в люльке каждый в траурном конверте Свой приговор приял у врат тюрьмы. Что в том, что это только вексель белый, Куда любой возможно вставить срок? Что в том, что ты бежишь, как угорелый? – Тебя настигнет и в пустыне рок. Ты – за решеткой в мировом Синг­Синге, И креслице готово для тебя. Будь хоть бойцом кулачным ты на ринге, Тебя настигнет Смерть, в свой рог трубя. И шар земной постигнет та же участь, – Он и теперь уже без головы Орбиты пишет, в бесконечном мучась, И мы на нем – бактерии, увы!

КОСМИЧЕСКИЙ КОРАБЛЬ

Космический корабль наш неустанно Несется по небесному пути, А мы на нем разбойничаем странно, И царства Божьего не в силах обрести. Нет Кормчего у нашего фрегата: Мы в мятеже убили Божество, И каждого смирившегося брата Казним за творческое естество. Мы без ветрил и без руля несемся Вкруг Икса непостижного, над Ним Как одержимые, глумясь, смеемся, И в небо непонятное глядим. И наш корабль нам будет мавзолеем, Когда замерзнем мы или сгорим, И нам никто тогда святым елеем Не смажет пяток, как священный Рим.

ВЕСЕННЯЯ ЖУТЬ

Как я устал за тягостную зиму, Повергшую меня на дно тюрьмы. Пора бы навсегда оставить схиму И жить для посоха и для сумы. Как хорошо б между полос пшеницы Брести весь день в пыли степных дорог И петь псалмы, как полевые птицы, И ночью спать, зарывшись в свежий стог. Не знать – зачем на блещущие главки Дорогой незнакомою идешь, И наводить о праведниках справки, И Христа ради брать у милосердных грош. Увы, в степи поумирали боги, Вокруг одно свирепое зверье, И старые шагать устали ноги, И под ребром – Лонгиново копье!

КРИК В НОЧИ

Из тьмы веков я с ужасом воззвал: – Явись, Господь, я потерял Твой след. Безбожным кажется мне звездный зал, И наша жизнь, исполненная бед. Мы – камни средь безжизненных камней: Ни

деревца, ни изумрудной травки, Повсюду море обгорелых пней, И обесчещенные храмов главки. Без парусов космический корабль Наш пишет в бесконечности орбиты. Не опустить нигде прогнивший трап, И на обрубке мачты мы прибиты. Ни в чайках, ни в резвящихся дельфинах, Ни в гребнях волн Тебя я уж не вижу, Ни в искрящихся золотом вершинах, – И всё творение я ненавижу. – И голос вдруг с упреком прозвучал: «Ведь Бог – Любовь, виденья не нужны, Она – души надежнейший причал. Взгляни в глаза печальные жены! Еще в раю к тебе привел Я Еву, Ее любовь – мой очевидный след. Люби ее и чти, как Приснодеву, И никаких не может быть с ней бед». И я зажег погасшую лампаду И заглянул в лучистые глаза, И, как с Виргилием, пошел по аду, – И засияла в небе бирюза.

ЧАБРЕЦ

Что ваши школы, что теченья? Они ведь только для овец: Рождаются стихотворенья, Как на поле сухой чабрец. Рождаются, благоухают Для пчелок Божьих у купели, Потом неслышно засыхают Без всякой затаенной цели. Чабрец не роза, не фиалка, Благоухает меж ладоней, Ему и умирать не жалко, Как свечке пред святой иконой. Он вырос на сухом обмежке, И мир ему казался раем, Он не участвовал в дележке, Не величался самураем. И всё ж степного аромата Он не последней был основой, Как росник, как полынь, как мята, Как куст татарника терновый. И я такой же был основой Меж дикарями, как чабрец. Теперь я примирен с Еговой, И близится земной конец.

БЕЛОГОЛОВЕЦ

Я волна над бушующим морем. Со вспененной в борьбе головой, Никаким человеческим горем Не покрыть мой космический вой. Что песчаное мне побережье, Что уступы упорные скал? Родился я от ветра в безбрежьи, И от вечности синей зеркал. Выше всех я вздымаюсь навстречу К улетающим ввысь облакам И к алмазному звездному вечу, Хоть оно безразлично к волнам. И хотелось бы мне Афродиту На жемчужнице дивной нести: Кто дороже ее эремиту На безбрежном лазурном пути? Но встречают меня лишь сирены Рыбохвостые с песней у скал, Наряженные в облако пены, И тритонов манит их кимвал. Я всё выше, всё выше взношуся, Чтоб достать до сверкающих звезд, Но как облако лишь опущуся, Чтоб упасть на пигмеев погост. 25 марта 1953

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА (Из письма к Ринальдо Кюфферле)

Я родился 8­го октября 1879 года в устьях Днестра, в швейцарско­швабской колонии Шабо, вблизи Одессы, и моя жизнь до 25­ти лет протекает на фоне черноморской степи, отражение которой преобладает во всем моем творчестве.

Детство мое не было счастливым: это целый ряд болезней и смертей. Страшный бич того времени, чахотка, постоянно витает над нашим домиком.

К этому времени относится длинный ряд необычайно живых воспоминаний, изображенных мною впоследствии в «Картинках детства». По многим причинам, как все мои произведения, так и эти «Картинки» до сих пор не изданы. «Космические мелодии» являются первой напечатанной антологией моих стихов.

Я рано потерял родителей и со школьной скамьи постоянно находился перед лицом Смерти, спутницы всей моей юности. Родные отправили меня в деревню, где я познакомился с жизнью крестьян и с народной речью. Потом, увлекшись толстовством, я приобрел хутор на Днепре, где старался пустить корни, несмотря на то, что меня тянуло в Грецию и Италию, о которых имел смутное представление по Гёте, Платену и Гёльдерлину.

Жизнь в деревне не помогла моему здоровью.

В начале русско­японской войны я отправился умирать в Италию, сперва в Палермо, потом в Рим, где, несмотря на постоянное лихорадочное состояние, глубоко почувствовал поэзию веков.