Столетний старец, или Два Беренгельда
Шрифт:
Прикованная к месту неведомой силой, после этих слов Марианина ощутила, как память ее, все ее чувства внезапно улетучились словно тени, а сама она впала в состояние, не поддающееся описанию. Она не спала, но любой сторонний наблюдатель сказал бы, что она спит, ибо девушка была так же безмятежна и недвижна, как мы бываем во сне. Ее прекрасные глаза были устремлены в небо, и, когда исполинский старец с серебристыми волосами довел до конца свою пламенную речь, ей показалось, что с небосвода полилась музыка божественных арф. Она видела (хотя воля ее была полностью парализована и она не могла сделать ни единого движения), видела,
Марианина слышит бой часов; она хочет бежать, но какая-то непонятная сила удерживает ее на месте. Она смутно помнит, что старик сказал ей: «Подожди меня…» Марианина тщится понять, что ей делать, но неведомая сила сама направляет ее мысль: она продолжает восхищаться старцем, и восторг ее готов длиться вечно! Внезапно в кромешной тьме она замечает громадную светящуюся массу, движущуюся ей навстречу; движения призрака столь медлительны, что от томительного ожидания ей становится больно. Наконец она различает фигуру старца, но тут чей-то голос кричит ей: «Твой отец умирает… беги!..» И со словами «До завтра!» исполин исчезает.
Непривычный звук донесся до ушей дочери Верино. Пробудившись, Марианина, все еще под впечатлением призрака, который, казалось, мог явиться к ней только во сне [21] , невольно трет свои утомленные, но как всегда прекрасные черные глаза и в неверном свете луны замечает, как сквозь грубую холстину брошенного старцем мешка блестит золото.
— Отец мой умирает, — произносит она. — Чтобы спасти его, мне надо продать себя…
В памяти ее всплывают странные слова старца, и невольная дрожь пробегает по всему ее телу. Ей страшно! Она берет мешок и, убедившись, сколь он тяжел, с трудом водружает его на камень.
21
После того как Марианина поведала генералу Беренгельду о волшебствах той странной ночи, он в своей рукописи сделал пометку, свидетельствующую о том, что к этому времени он овладел всеми знаниями, приобретенными старцем; генерал подтверждал, что знания эти являются достоянием некой издавна известной науки, ведомой еще древним. (Примеч. издателя.)
Марианина смотрит на сокровище, и тысячи противоречивых мыслей роятся у нее в голове. Однако стремление скрасить последние дни отца всеми доступными за деньги радостями жизни побеждает все прочие доводы.
— Ведь не враг же старец рода человеческого, — убеждает она себя, — он не какой-нибудь убийца… Лишь бы требования его не заставили меня поступиться моей девичьей честью, лишь бы расплачиваться за это золото пришлось только мне!.. И разве не должно нам поддерживать отцов наших…
С этой мыслью она взвалила тяжелый мешок на свои хрупкие плечи. Внезапно раздаются шаги: Марианина дрожит от страха. Поставив мешок с золотом за камень, она прячется рядом. Кто-то направляется к укрытию Марианины — это женщина; она садится на камень и плачет.
— Друзей больше нет, — всхлипывает она, — и я не осмелюсь
Марианина узнает голос Жюли; девушка выходит из своего укрытия, перепуганная Жюли истошно вопит, но, увидев, как ее бледная и изможденная госпожа неверным жестом указывает ей на мешок, облегченно вздыхает и безуспешно пытается поднять его.
Самые ужасные мысли закрадывались в душу Жюли… Сухими от отчаяния глазами она смотрит на свою хозяйку, не зная, бежать ли ей в ужасе прочь или, напротив, остаться и помочь ей отнести сокровище, предназначенное избавить их от неминуемой нищеты, голода и всех сопряженных с ними ужасов. И тут Марианина своим нежным голосом восклицает:
— Жюли, у моего отца будет хлеб!
Возглас этот вывел служанку из состояния оцепенения: внимательно вглядевшись в бледное лицо госпожи, это живое воплощение невинности и страданий, она отбрасывает закравшиеся в ее сердце подозрения и мгновенно краснеет, словно застигнутый врасплох преступник.
Теперь они обе молча созерцают набитый золотом мешок, затем с невероятными усилиями поднимают его и с трудом несут, медленно двигаясь в сторону жилища Верино.
С пугающим равнодушием старик отказался ответить на прощальный взор дочери; подождав, пока дверь за ней захлопнется и вместе с ней исчезнет ее мученический, безысходный взор, Верино тяжко вздохнул. Он уже давно чувствовал зверский голод, но не осмеливался говорить об этом дочери: смерть казалась ему избавительницей, зрение его ослабло, он с трудом передвигал ноги.
— Она не вернется… — шептал он, слушая, как бьют часы.
В одиннадцать часов старик поднялся и, спотыкаясь, отправился по квартире в поисках какой-нибудь еды, чтобы хоть чуть-чуть утолить мучивший его голод.
— Они ничего не оставили, — возмутился он, — просто бросили меня одного!.. Но теперь уж поздно… а если я умру, кто закроет мне глаза?..
Увидев кусок черствого хлеба, он схватил его и принялся жевать. Но тут силы окончательно покинули его, он упал на пол и уже не смог подняться…
— Дочь моя… — время от времени шептал он, — моя дочь!.. Ты ушла… может быть, тебя уже нет среди живых! Боже, как ты исхудала, как измучилась от несчастной любви, столько горя, сколько выпало на твою долю, с лихвой хватило бы на многих. Марианина!.. Дорогая моя Марианина!..
Когда изнуренный и отчаявшийся старик уже был не в состоянии произнести ни слова, вошли Жюли и Марианина.
При виде распростершегося на полу тела отца, его седых волос, рассыпавшихся, словно снег, на черных плитах пола, девушка в ужасе вскрикнула. Открывшаяся ее глазам картина была исполнена мрачного уныния: лампа почти погасла и слабый свет, источаемый дотлевающим фитилем, служил напоминанием о тех крохах жизненных сил, что пока еще тлели в истощенном теле старого отца Марианины.
Забыв про свою ношу, Марианина молитвенно воздела руки к небу, и мешок, никем более не поддерживаемый, тяжело падает на пол; золотые монеты со звоном катятся в разные стороны.
При этом звуке старик очнулся; первые слова его обращены к дочери:
— Дочь моя… я голоден!.. Я умираю!..
Жюли схватила пригоршню монет и с быстротой молнии выбежала за дверь, в то время как Марианина, со слезами на глазах, поднимает отца, осторожно ведет его к креслу и усаживает в него. Но первый же вопрос старика, обращенный к дочери, звучит грозно: