Столетняя война
Шрифт:
Но даже в шотландских горах Эдуард III обнаружил «руку французского короля», которая, похоже, преграждала ему эту дорогу. С тех пор как шотландцы вынудили своего короля Джона Баллиоля в 1295 г. обратиться к Филиппу Красивому за поддержкой против английского гнета, франко-шотландский союз на христианском Западе стал установившейся традицией, мы бы даже сказали — почти дипломатической догмой. Филипп Валуа считал, что ему не следует бросать своего шотландского союзника: это не соответствовало ни его интересам, ни его долгу. Сам он нуждался в мире с Плантагенетами, если хотел наконец отправиться в намеченный крестовый поход; но он не собирался покупать этого мира ценой предательства маленькой страны, чьи вооруженные диверсии в случае франко-английского конфликта могли бы очень кстати тревожить противника. В свою очередь Эдуард III, не слишком уверенный в лояльности Валуа, опасался, как бы, пользуясь тем, что он поглощен шотландскими кампаниями, его сюзерен не осмелился нанести новый удар на аквитанской границе. Своим полномочным представителям он дал приказ идти на максимальные уступки французским требованиям, так что в мае 1333 г. уже казалось, что по всем вопросам, связанным с гиенским фьефом, вот-вот будет заключено соглашение. В Париже ходили слухи, что мир уже заключен. Однако радость была недолгой. «Прошло совсем
Таким образом, к неутоленной обиде за прошлые унижения теперь добавилось взаимное недоверие обоих королей, которые зорко следили друг за другом, боялись друг друга и обменивались обвинениями в черных замыслах. Медленно и словно неумолимо отношения обострялись, и ни в один момент нельзя точно указать, кто нес за это ответственность. В 1331 г. надо было просто дополнить и закрепить с помощью частных договоренностей согласие по принципиальным вопросам, достигнутое в результате личных встреч. Через три-четыре года, хотя в характеристиках проблемы принципиально ничего не изменилось, уже никто не рассчитывал на «окончательный мир». Хотели только одного: чтобы война не распространялась на новые территории. Однако ни Филипп, ушедший в свои мечты о крестовом походе, ни Эдуард, поглощенный шотландскими делами, этой общей войны не хотели. Они стали ее опасаться, и этого оказалось достаточно, чтобы она сделалась возможной.
Политика Бенедикта XII с декабря 1334 г. объективно способствовала развитию конфликта, на избежание которого была направлена. Новый понтифик, более решительно, чем его предшественник, настроенный на осуществление крестового похода, задержал Валуа и Плантагенета на скользком пути, на который они вступили, и попытался, как мы бы сказали на современном дипломатическом жаргоне, «локализовать конфликт». Ведь Филипп, отказавшись подписывать соглашение с противником, ведущим агрессию против его шотландского союзника, и продолжая политику постепенных захватов, описанную нами выше, вдруг стал предлагать и даже навязывать свое посредничество в конфликте между Англией и Шотландией. Посредничество корыстное, пристрастное, результат которого был известен заранее и которое могло породить лишь общую войну. Бенедикт поспешно бросился навстречу опасности. Он сумел отстранить Филиппа и взять шотландскую проблему в свои руки. Его легатам, примчавшимся в Англию, удалось в ноябре 1335 г. добиться заключения краткого перемирия между Эдуардом III и Давидом Брюсом. Но это была не более чем отсрочка. Чтобы навязать мир противникам, не слишком желавшим договариваться, потребовались бы самые терпеливые и самые продолжительные усилия. Бенедикт XII полностью посвятил себя этому, стараясь добиться всего необходимого для заключения франко-английского мира до отъезда крестоносцев, уже сильно задерживавшегося по сравнению с намеченным графиком. Филипп, надеясь, что в награду за покорность услышит о близком начале «святой переправы», в марте 1336 г. отправился в Авиньон. Но папа заявил ему: коль скоро мир так и не заключен, поход невозможен, и лучше его отложить sine die [46] . Приготовления были отменены, действие привилегий приостановлено, сбор десятины прекращен. Тем самым Бенедикт рассчитывал ускорить достижение франко-английского примирения, на которое продолжал рассчитывать.
46
Без указания даты (лат.).
Произошло обратное. Папа рассердил прежде всего Филиппа, до сих пор покорного его увещаниям, пока на горизонте блестел мираж крестового похода. Французский король не без оснований чувствовал себя одураченным: ведь он согласился не форсировать шотландских дел ради крестового похода, в котором ему теперь отказывали. С досады он повел себя высокомерно, неосторожно вызвав у противника впечатление, будто решил развязать общую войну. С тех пор события устремились к неизбежному разрыву. Папе, все меньше контролировавшему их, с трудом удалось втянуть противников в бесконечные переговоры, бесплодные дискуссии, лишь добавлявшие им раздражения, поскольку они подозревали друг друга в дурных намерениях. Сделки, совещания, переписка, чехарда посланников — все это в конечном счете было пустой круговертью, никак не влияя на разбушевавшиеся страсти.
Из-за неосторожности Филиппа весной 1336 г. начался последний этап драмы и приблизилась ее развязка. Шотландцы, которым англичане готовились нанести решительный удар, казалось, окончательно выбились из сил; французские послы в Англии вели тайные переговоры с шотландской знатью, продолжавшей борьбу; в то же время флот, собранный в Марселе для похода в Святую землю, был переброшен в порты Нормандии, словно его рассчитывали использовать для массированной интервенции в пользу Шотландии. И действительно, ей была оказана некоторая помощь, позволившая храброму маленькому королевству сопротивляться несколько дольше. После этого Эдуард решил, что война неизбежна. Как Бенедикт отменил крестовый поход, так и он отказался от завоевания Шотландии, чтобы целиком посвятить себя приготовлениям к борьбе большего масштаба. В конце сентября 1336 г. Ноттингемский парламент обличил коварные маневры французского короля в Гиени и Шотландии и проголосовал за субсидии, позволявшие подготовиться к войне. Может быть, здесь заходила речь и о том, чтобы снова предъявить права Эдуарда III на трон Капетингов — могучее оружие в предстоящей борьбе. Потом правительство, покинув северные провинции, где находилось четыре года, вернулось в Вестминстер, рьяно взялось за военные приготовления, привело побережья в боевую готовность, отправило в Аквитанию боеприпасы и сосредоточило войска на берегах Ла-Манша и флот у тех же берегов. Со своей стороны Филипп распределил флот по нормандским и фламандским портам и выдвинул войска на гиенскую границу.
В то время как с обеих сторон вели подготовку и лихорадочно вербовали союзников — к этой теме мы скоро вернемся — каждый еще и старался доказать, что его дело правое, выдвинуть юридический повод для разрыва. Филипп нашел его без труда. Ему достаточно было повторить
Робер д'Артуа, внук Роберта II — племянника Людовика Святого, был отстранен от наследования графства Артуа своей теткой Матильдой, или Маго. Обычай северных провинций не знал наследования по праву представления, и в случаях, когда старший сын умирал, наследницей делали младшую дочь в ущерб внуку. Уже дважды Робер требовал в суде пэров возвращения ему Артуа — сначала при Филиппе Красивом, потом при его сыновьях. Почитая местные обычаи, судьи ему отказали. Но, чтобы его успокоить, французский король пообещал ему в качестве компенсации один нормандский апанаж с титулом графа Бомон-ле-Роже и пэра Франции. Тем не менее Робер донимал своей ненавистью обобравшую его тетку и, сохранив связи среди артуаской знати, подстрекал ее к неповиновению графине и ее главному советнику, Тьерри д'Ирсону. Когда в 1324 г. граф Фландрии Роберт Бетюнский, не посчитавшись с местным обычаем, оставил наследство своему внуку Людовику Неверскому и добился от младших братьев отказа от возбуждения исков, у Робера вновь появилась надежда. В 1330 г. он начал новый процесс по иску, по которому уже дважды выносился приговор, сфабриковав для этого документы, на которые его вдохновили недавние фламандские события. Король Франции беспощадно разоблачил фальсификатора и его пособников и с тех пор испытывал постоянный гнев на кузена и шурина и вместе с тем неодолимое отвращение к нему. Тем временем Маго при загадочных обстоятельствах умерла в 1332 г., и Робера обвинили в отравлении. Король потребовал устроить образцовый процесс. Владения обвиняемого были конфискованы, а сам он, лишенный всех титулов и обвиненный в измене, был вынужден искать спасения в бегстве. Сначала он бежал к графу Эно. Филипп объявил, что поднимет оружие на любого, кто даст убежище этому изгнаннику. В конце 1336 г. Робер уехал в Англию к Эдуарду III, который был рад пополнить ряды своих сторонников столь видной особой. Никто из современников не сомневался, что именно изгнанный принц из ненависти к Валуа подтолкнул Плантагенета заявить о притязаниях на французский трон и пообещал ему помочь свергнуть династию-соперницу.
Однако король Англии, конечно, принял бы такое решение и без советов предателя. На приговор о конфискации, вынесенный против него судом его сюзерена, герцог Аквитанский с юридической точки зрения мог ответить только вызовом, то есть разрывом феодальной связи, соединяющей его с несправедливым сюзереном. Тем не менее ему, как и всем его предшественникам в этом унизительном положении, чтобы отстоять свою правоту, нужно было доказать, что французский король повинен в «отказе от правосудия». А превращение феодального конфликта, где он находился в положении низшего, в династическую борьбу, делавшую его равным его противнику, было ловким и неизбежным ответом, который в любом случае нельзя было оставить без внимания. К празднику Всех Святых 1337 г. епископ Линкольнский Генри Бергерш выехал в Париж, чтобы передать вызов от имени своего повелителя. Вызов был адресован не суверену Французского королевства, а «Филиппу Валуа, именующему себя королем Франции». Эдуард не мог бы найти лучшего способа отказаться от амьенского оммажа, который был навязан ему хитростью и насилием и, как принесенный узурпатору, не имел договорной силы. Однако он пока медлил с тем, чтобы сделать последний шаг, приняв самому титул короля Франции. Он ждал, чтобы его признали таковым и другие, а не только изгнанник Робер д'Артуа.
Итак, Столетняя война официально началась весной 1337 г. Мы видели, что подспудно этот конфликт назревал уже несколько лет. Однако вплоть до 1336 г., все еще опасаясь возможности постоянно надвигавшегося разрыва, ни один из противников не верил в неизбежность войны и не желал ее развязывания. Она не была выгодна ни Филиппу, погруженному в планы крестового похода, ни Эдуарду, запутавшемуся в шотландских делах. Но отсрочка крестового похода и неуместная помощь, оказанная Филиппом шотландцам, убедили Эдуарда, что дальше избегать разрыва нельзя. Узнав о приготовлениях Плантагенета, Валуа в свою очередь поторопил момент, чтобы самому форсировать события. Возникшее недоразумение повлекло непоправимые последствия. Рассеять его попытался лишь добродетельный понтифик, который у себя в Авиньоне очень хотел встать над схваткой и любой ценой примирить соперничавшие династии.
Действительно ли упорные и напрасные усилия Бенедикта XII в конечном счете повредили только делу Валуа, как утверждают некоторые современные историки? Если верить им, Филипп был игрушкой и жертвой французского папы, который в этом деле изменял интересам своей родины. Желая остановить войну, но имея возможность лишь оттянуть ее, Бенедикт якобы сдерживал Филиппа, пока преимущество того было неоспоримо, и тем самым дал Эдуарду время подготовиться к отпору. Но еще не факт, что Валуа был бы лучше подготовлен к наступательным действиям, ввяжись он в войну в 1335 или в 1336 г., в связи с шотландскими событиями, чем в 1337 г., и что перед ним оказался бы заранее побежденный противник. Тем более не факт, что Бенедикт, осуществляя посредничество, только и думал, как бы ускорить начало гипотетического крестового похода. Ведь не один он во Франции выражал сомнения в прочности династии Валуа, в реальных силах королевства, имевшего столь высокий престиж. Может быть, он предвидел горести, разорение и бедствия, которые может повлечь за собой неосторожно развязанный конфликт из-за распрей в Аквитании. Единственная его вина — во всяком случае, сохранившаяся в исторической памяти, — что у него ничего не вышло.