Столетняя война

Перруа Эдуард

Энергичная королева направила основные усилия своей дипломатии на спасение Мена и Анжу. Цель ее проста, хотя масштаб прожектов может вызвать изумление. Она хотела перетянуть Бретань на сторону Валуа, обезопасив с запада анжуйские домены, над которыми нависла угроза, и добиться если не примирения, то хотя бы перемирия с Бургундским государством, чтобы все силы Буржского королевства можно было мобилизовать для сопротивления англичанам. Символом и инструментом этой политики станет человек, которого она намерена поставить рядом с зятем. Ришмон, брат герцога Бретонского и зять герцога Бургундского, прекрасно проявив себя на поле Азенкура, впоследствии служил Генриху V. Но Бедфорд, поручая ему лишь какие-то малопонятные дела, восстановил его против себя. А Артур де Ришмон желал играть только роль вершителя судеб, для которой рожден.

Этот план, который королева Сицилии пыталась осуществить прихотливыми путями дипломатии, потребовал для реализации не один год, а тем временем не удалось помешать противнику захватить Мен и выйти к границам Вандомской и Орлеанской областей. Но сторонники дофина и бургундцы не стали долго медлить, чтобы возобновить плодотворные контакты путем переговоров. В январе 1423 г., через тридцать месяцев после договора в Труа, герцог Савойский Амедей VIII сумел устроить под своей эгидой встречу советников Филиппа Доброго с приближенными Карла VII. Итоги этой встречи позволили лишь констатировать высокомерие бургундцев, представленных Никола Роленом: в обмен на «прощение», которое их господин мог дать королю Франции за убийство в Монтеро, они выдвинули непомерные требования. Но лед тронулся. В мае 1424 г. в Нанте Бретань, Савойя и Сицилия договорились о возможных условиях примирения. В сентябре в Шамбери герцог Савойскии добился заключения перемирия, которое будет много раз продлеваться и просуществует не менее пяти лет. В дипломатических грамотах, подтверждающих заключение перемирия, Филипп Добрый впервые признал за Карлом VII титул короля Франции. В ноябре герцог Бургундский принял в Маконе не только своего зятя Ришмона, но и делегацию сторонников дофина во главе с Карлом де Бурбоном, старшим сыном герцога Иоанна I, — сначала приняв сторону бургундцев, после Монтеро тот перешел к дофину и теперь готовился жениться на еще одной сестре Филиппа. Следствием всех этих контактов должна была стать как минимум смена политических кадров при буржском дворе. И в самом деле, Савойя и Бретань договорились держать молодого Карла VII, рядом с которым уже не было никого из близких — кто умер, кто в плену, — под негласной опекой. В марте Ришмон стал коннетаблем и поселился в Бурже, где его приняли королева Иоланда и канцлер Мартен Гуж, епископ Клермонский. Непримиримые враги бургундцев, банда арманьяков, уцелевших после Монтеро, в последнем усилии увезли молодого короля в Пуатье и начали нечто вроде гражданской войны с коннетаблем-бретонцем. Но за зятем отправилась королева Иоланда. И с июля 1425 г. закоренелые арманьяки, все эти луве и танги дю шатели, один за другим лишились власти.

Франко-бургундское сближение, так ярко наметившееся в 1425 г., тем не менее принесло своим инициаторам только разочарования, точно так же как с англо-бургундским союзом у Бедфорда были в первую очередь неприятности. Ведь политика Филиппа Доброго состояла в том, чтобы поддерживать равновесие сторон, никогда не брать на себя позитивных обязательств по отношению ни к кому из партнеров и копить силы к тому дню, когда он наконец станет господином и опекуном объединенной монархии. Пока что «великий герцог Запада» был озабочен тем, чтобы с помощью оружия подавить мятежников в Голландии. Объединиться в этот момент с Карлом VII значило бы подтолкнуть Бедфорда поддержать авантюриста Глостера; но, с другой стороны, нежелательно, чтобы регент был уверен в безопасности своих ле-манских границ — отсюда сохранение перемирия с буржским королем. Его партнеров по переговорам такая изощренная дипломатия не устраивала. Ришмон, который, добившись опалы последних арманьяков, доказал свою преданность делу бургундцев, не смог дать Карлу VII обещанной компенсации. И звезда коннетабля быстро закатилась. Вернувшись из Англии в начале 1427 г., Бедфорд использовал неопределенность положения, чтобы вернуть силой оружия те преимущества, которых его лишили дипломаты: его войска создали угрозу для Анжу и всей области средней Луары. И тогда же Иоанн Бретонский, наскучив слишком долго оставаться в одном лагере, возвратился к союзу с англичанами, как раз когда банды Солсбери угрожали границам его герцогства. В конце концов положение его брата в Бурже становилось шатким. Его уже готовился оттеснить от власти новый фаворит, чье возвышение подготовил он сам, — Жорж де ла Тремуйль, образчик беззастенчивого интригана, протеже поочередно Иоанна Бесстрашного и Людовика Гиенского, попавший в плен при Азенкуре, освобожденный благодаря герцогу Бургундскому, лишенный своим покровителем графства Булонь, на которое мог претендовать от имени жены, и наконец принятый при буржском дворе, где он пытался избавляться от соперников с помощью интриг и убийств. Получив должность обер-камергера, он приобрел абсолютную власть над Карлом VII, которая продлится шесть лет и которую уничтожат лишь клинки убийц.

К концу 1427 г. Ришмон, впав в немилость, был вынужден бежать в Бретань. Этим новым дворцовым переворотом завершилась четырехлетняя интермедия. В 1428 г. Карл VII стал еще слабей, чем когда-либо, в качестве противника Ланкастеров, которые, наконец оккупировав земли между Сеной и Луарой, намеревались нанести решающий удар. С военной точки зрения, Карла VII лучше всего было поразить в сердце его королевства — в Берри, из которого он выбирался лишь очень неохотно. Значит, следовало форсировать Луару. Из всех возможных объектов атаки Бедфорд выбрал город, падение которого вызовет больше всего шума, — Орлеан, в стратегическом отношении ключ к Центральной Франции. Его значение столь велико, что оно заглушало голос совести и требования рыцарского кодекса. Ведь Орлеан принадлежал не буржскому королю, а его кузену Карлу Орлеанскому. Чтобы герой атаковал владения врага, которого лично уже держит у себя в тюрьме, — случай беспримерный. Хоть бы и так: Бедфорд не придавал этому значения. Лето 1428 г. у англичан ушло на сбор войск, боеприпасов, провианта, на ожидание подкреплений из Англии. Только 12 октября контингенты под командованием Солсбери начали стягивать под стены города; они решили здесь перезимовать, хотя их предводитель погиб от выстрела в самом начале осады. Они построили вокруг города, прежде всего к западу и северу от него, но также и к югу — напротив единственного моста, цепь бастид и с помощью образованной ими дуги следили за стенами города, перерезали дороги, затрудняли снабжение. Буржский король смог оставить в городе несколько отрядов. Оборону крепости возглавил Дюнуа, заменяя отсутствующего брата. Город был хорошо укреплен и имел довольно приличные запасы продовольствия. Но его падение было неизбежно, если Карл VII не сумел бы собрать армию, способную разорвать тиски осады. А все, весьма скромные, вылазки французских войск кончались плачевными неудачами. Так, попытавшись перехватить провиантский обоз из Парижа, они получили чувствительный урок от его охраны, хоть и малочисленной, сторожившей бочки с соленой рыбой, и этот день (12 февраля 1429 г.) получит название «дня селедок».

В лагере Валуа повсюду царило уныние: при дворе Карла VII, который, впервые оказавшись под угрозой в своем любимом Берри, готовился отступать в Дофине, а если и это убежище будет ненадежным — в Кастилию и даже в Шотландию; в Орлеане, где горожане, удрученные перспективой скорой сдачи, просили Филиппа Доброго вступиться за них; но все, что смог сделать Бургундец, и сам обеспокоенный вновь проявляющейся надменностью Бедфорда, — это отозвать отряды, которые раньше прислал для участия в осаде. Все смутно чувствовали, что взятие Орлеана, ожидаемое со дня на день, будет означать финал драмы и полную победу Ланкастеров.

Тогда-то и появилась Жанна д'Арк.

VIII. ФРАНЦУЗСКИЙ РЕВАНШ

(1429-1444 гг.)

В ходе франко-английской дуэли, с 1415 г. громоздившей тьму бедствий на хрупкие плечи ослабевших Валуа, 1429 г. знаменует, вместе с возрождением во Франции национального чувства, крутой поворот фортуны и перелом в войне. С ланкастерской мечтой, с той «двойной монархией», что едва не водворилась одновременно в Англии и во Франции, отныне покончено. Во всяком случае, так решили потомки, оценивая события с временной дистанции и на основе опыта. Однако это вовсе не значит, что блистательная авантюра Жанны д'Арк оставила у всех современников впечатление, будто только что произошло нечто решающее и необратимое. Французский реванш, начало которого означала ее история, отнюдь не принял сразу же после первых ее успехов ни космического размаха, ни ураганной мощи. Война еще длилась более двадцати лет, в течение которых Ланкастеры и их сторонники могли питать иллюзии, что легко наверстают потерянное вследствие временных неудач. Борьба затянулась из-за изнурения обескровленной Франции, вялой апатии короля, слепого эгоизма его фаворитов, всех тех людских слабостей, из-за которых в истории самые прекрасные планы не осуществляются или осуществляются не в полной мере. Таким образом, жертва, принесенная Девой, стала лишь предзнаменованием решающих, но еще далеких побед. Оказала ли она столь принципиальное влияние на ход событий, какое ей всегда приписывают? В этом позволено усомниться.

Историк, даже рискуя показаться святотатцем, обязан поместить чудесное приключение в его человеческий контекст. Он обязан рассеять иллюзии, возникшие, несомненно, по той же причине, по которой подвиги героини сохранились в памяти людей. Казалось бы, мало кто из исторических персонажей известен нам так хорошо. Ведь здесь нам выпала неоценимая удача — мы обладаем драгоценными свидетельствами, а именно материалами двух процессов: того, с помощью которого инквизиторы по приказу Бедфорда возвели Жанну на костер, и более позднего — может быть, слишком позднего — устроенного в 1456 г. Карлом VII с целью реабилитировать ту, которой он обязан французской короной. Допросы в ходе первого процесса открывают нам саму душу Жанны, ее спокойную веру, ее крестьянский здравый смысл, ее религиозную приверженность законному монарху, ее абсолютную уверенность в правоте своего дела. Они передают нам искру того огня, который ей удалось разжечь в сердцах соратников, но который не вышел за пределы того ограниченного круга людей, кому посчастливилось приблизиться к ней или жить рядом. Второй процесс менее доказателен — именно потому, что ставил целью доказать слишком многое. Здесь свидетельства — это воспоминания о уже далеких событиях, как бы окутанных дымкой легенды; их излагают те же соратники, естественно и искренне стремящиеся очистить от оскорбительного обвинения память их соратницы и вместе с тем реабилитировать ныне победоносного короля. Если бы мы потеряли эти судебные материалы, что бы мы, собственно, знали о Жанне? Во французских описаниях, которые сообщили нам об этих событиях, а именно в официальной хронике Жана Шартье или «Хронике Девы», которую все ее содержание заставляет приписать перу архиепископа Жювенеля, несомненно, использовались рассказы современников, ныне утраченные, авторами которых могли быть некоторые из товарищей Жанны по оружию, не слишком заботившиеся о точности. Они имеют сравнительно позднюю датировку и образуют нечто вроде пролога к процессу реабилитации. Они не выводят нас из круга очевидцев, которых сильная личность Жанны сделала крайне самоотверженными. Но за пределами этой группы, за пределами земель по Луаре, где ее знали и любили, отзвуки затухают с быстротой, вызывающей удивление. Во Франции дофина вокруг этой эпопеи повисло тяжкое молчание, едва нарушенное несколькими свидетельствами. Тем не менее здесь ее знали и, как полагалось, праздновали снятие осады с Орлеана и помазание в Реймсе; в посланиях короля добрым городам восхвалялась роль, сыгранная здесь Девой, почти чудесное вмешательство которой придавало больше веса этой разновидности официальных бюллетеней. Но дальнейшее ее поприще, ее неудачи, ее плен, ее мученичество вызвали как в провинциях, давно преданных буржскому королю, так и в провинциях, примкнувших к реймскому королю, лишь еле заметные волнения, письменных свидетельств о которых сохранилось мало. Все выглядит так, словно подданные, подражая в этом своему суверену, оставили Жанну д'Арк сразу после помазания. В стане врага в целом царило почти то же равнодушие. Конечно, бургундские хроники уже самой злобной яростью своих нападок, клеветой, посредством которой они пытаются очернить память своей противницы, доказывают, что в правящих кругах первые успехи Девы вызвали смятение, память о котором изгладил только руанский костер. Обычные люди волновались куда меньше: свидетельство — «Дневник парижского горожанина», автор которого, сообщая о неудавшейся осаде Парижа, вспоминает, что во главе осаждавших стояла женщина, о которой одни говорили, что она послана небом, а другие — что она ведьма. «Кем она была, — благоразумно добавляет он, — одному Богу известно». Как только Дева исчезла, все вновь успокоилось. Еще более странным кажется нам почти полное неведение этой истории, в каком пребывали подданные Ланкастеров. Они также, хоть и очень смутно, имели представление о событиях в Орлеане и Реймсе. Если бы подвиги Жанны вселили в сердца английских солдат страх, сведения о котором легенда не замедлила раздуть, беглецы и дезертиры рассказали бы об этом землякам. А если бы Бедфорд устроил процесс в Руане с тем, чтобы укрепить свою пошатнувшуюся власть, он бы не преминул широко разгласить о его результатах в Англии. Ничего подобного в английских хрониках не обнаруживается, и их сухость, краткость и неточность показывают, что там не проявляли интереса к истории, из которой потомки сделали волшебную эпопею.

Итак, пример Жанны д'Арк не поднял массы; он не вызвал того национального подъема, который, охватив все население, позволил бы превратить партизанскую войну, никогда не прекращавшуюся, в освободительный крестовый поход.

Все, что оставила после себя героиня, — это действия, впечатление от которых не мог изгладить никакой приговор: боевые подвиги и политические акты, впервые прервавшие успешное продвижение ланкастерских войск или давшие буржскому королю авторитет помазанника, безвозвратно изменив тем самым ход событий. Благодаря этому ее вмешательство имело решающее значение, и страница, которую она вопреки всем ожиданиям вписала в нашу национальную историю, заслуженно считается одной из прекраснейших; та, которую мы привыкли называть «святой Отечества», даже если ее завет не был услышан, тем не менее спасла своего короля, в котором воплощалась Франция.

I. ЖАННА Д'АРК

Деревня Домреми, где родилась Жанна д'Арк, частично относилась к Шампани, частично — к «зависимому» Барруа. Вся ее семья имела крестьянское происхождение и была родом из Шампани: зажиточные земледельцы, сельские ремесленники, один из дядьев — священник. Как все крестьяне и многие другие в то время, ребенок был неграмотным: будучи воспитана в очень религиозной среде, из религии она знала лишь несколько молитв и красивых легенд, наполненных чудесами. С отрочества она имела видения, слышала голоса, беседовала с ангелами и святыми. А эти отдаленные марки королевства жестоко страдали от военных бедствий, хоть англичане никогда сюда не добирались. О счастливых временах до гражданской войны, когда протекторат над соседними землями — в Туле, в Люксембурге, в Барруа — осуществлял Людовик Орлеанский, здесь вспоминали как об ушедшем золотом веке. Побывала эта область под властью и орлеанистов, и арманьяков, и дофина; ныне ею управлял энергичный и грубый капитан Робер де Бодрикур, сохранивший с тех пор, как занимал пост бальи Шомона на службе у дофина, только замок Вокулёр. С 1419 г. здесь бушевала война между сторонниками дофина и бургундскими рутьерами; те и другие грабили край. В июле 1428 г. Антуан де Вержи, бургундский губернатор Шампани, отправил в шателенство Вокулёр карательную экспедицию, вынудив беззащитных крестьян бежать. Семья Жанны на какое-то время эмигрировала в Нефшато. Девушке было тогда от шестнадцати до двадцати лет. Теперь ее голоса больше, чем когда-либо, говорили ей о дофине, о королевстве, предназначенном ему Богом, о врагах — англичанах и бургундцах, которых необходимо изгнать. Узнав об осаде Орлеана, она окончательно решилась. Удивляться следует не препятствиям, которые она преодолела, а той легкости, с какой те, к кому она обращалась, позволяли себя убедить. Война крайне обострила чувства людей; им казалось, что от этого кошмара избавит лишь чудо. Повсюду, даже в окружении дофина, кишели пророки и ясновидцы. Никто не удивился заявлениям этой деревенской девушки, что благодаря ей Орлеан будет освобожден, а дофин помазан на царство. Шокировало лишь то, что она остриглась по-мальчишечьи и ездила верхом, вырядившись в мужскую одежду. Это казалось неприличным и оскорбительным, но ничуть не подрывало веры в сверхъестественный характер ее способностей. В нашу скептическую эпоху возник бы соблазн увидеть в Жанне сумасшедшую, простушку, ясновидицу и даже притворщицу. Современники задавались одним вопросом: послана она Богом или дьяволом? И сомневающиеся очень быстро дали убедить себя в первом.

Двух поездок в Вокулёр хватило, чтобы Робер де Бодрикур смягчился: он известил дофина, что к нему едут, дал ей небольшой эскорт, лошадей и оружие. 23 февраля 1429 г. она выехала и почти беспрепятственно пересекла Шампань, Оксер, Жьен, север Берри, Турень, хоть во всех этих областях во множестве водились разбойники. Шинона она достигла 6 марта, а через день ее принял Карл. Она сумела внушить ему свою веру, дать ему «знак» своей божественной миссии. Успокоила ли она его, как часто предполагают, в отношении законности его рождения или же дала какие-то подтверждения конечной победы? В эту «тайну», которую совсем недавно воображение некоего биографа низвело на уровень газетного романа с продолжением, проникнуть сложно. Легко дав себя убедить, король тем не менее из благоразумия, за которое упрекнуть его трудно, захотел узнать мнение своих клириков. Епископы, богословы, парламентские клерки должны были удостовериться в ортодоксальности провидицы, которую отвезли к ним в Пуатье. Поскольку она восхваляла могущество их повелителя, обещала им близкую победу и, следовательно, возврат процветания, эти арманьякские служители церкви, засыпав ее кучей не слишком сложных вопросов, благосклонно приняли ответы, продержали ее несколько недель и наконец, когда она представила им доказательство своей девственности, отпустили. Подтвердить сверхъестественность ее миссии они не могли, но рекомендовали королю позволить ей действовать: ведь делу монархии она желала лишь добра. Она непременно хотела ехать освобождать Орлеан. И для выполнения этого замысла как раз сложились благоприятные условия. К концу зимы, после шести месяцев осады, положение осаждающих ухудшилось; их не было и четырех тысяч, и они не могли обеспечить жесткую блокаду и даже снабдить достаточно сильными гарнизонами бастиды, только что ими достроенные; трудности со снабжением повлекли за собой болезни и дезертирства. Врага было бы легко разбить, если бы жителям города, пораженным психозом осажденных, не мерещились повсюду шпионы и предатели. Со своей стороны Карл VII набрал кое-какие войска и укомплектовал большой обоз с продовольствием и боеприпасами для осажденной крепости. Жанне, которая легко покорила душу молодого принца крови, «милого» герцога Алансонского, недавно освобожденного из английских тюрем, позволили сопровождать экспедицию. 29 апреля она вступила в Орлеан. В военном искусстве она не понимала ничего, считая, что солдатам достаточно не ругаться и не посещать развратниц, чтобы заслужить победу. Но военное искусство в те времена значило мало — его легко заменяли храбрость, уверенность, дерзость. Впрочем, Жанна, несмотря на свое влияние на войска, не командовала ими, предоставляя заботу об этом капитанам: здесь — Дюнуа, там — Алансону и Ришмону. Их решения часто противоречили ее желаниям, и в конечном счете она смирялась с этим. С нее было довольно, что она обращалась с призывами к бойцам, сообщала о советах своих голосов, выступала вперед в сложные моменты, сплачивала пехоту. Ее окружало несколько священников и монахов, которым она диктовала свои письма (некоторые из них дошли до нас), требовавшие от Бедфорда и английских капитанов уйти из Французского королевства и вернуть его «царю небесному», призывавшие герцога Бургундского признать Карла своим законным сюзереном, приветствовавшие жителей Турне, королевского анклава на бургундской территории, за их верность буржскому суверену.