Столетняя война

Перруа Эдуард

Традиция, пустившая прочные корни в умах, в начале XIV в. еще требовала, чтобы король «жил за счет своего» (vive du sien), то есть за счет продуктов, получаемых от домена, и случайных доходов, которые он мог получать благодаря своим правам сюзерена. Эти доходы, несомненно, были очень значительны; точнее сказать мы не можем — почти полное исчезновение наших финансовых архивов не позволяет приводить статистических данных, даже приблизительных. Но, видимо, для содержания административного аппарата, к которому предъявлялись все более сложные требования, а также для нужд политики и дипломатии первого королевства Европы этих средств уже не хватало. Для войны тем более. И королевской власти пришлось требовать от вассалов и подданных уплаты чрезвычайного налога, компенсирующего неучастие в воинской службе, который она постаралась распространить на всю территорию королевства. Таким окольным путем понятие налога, незнакомое средневековому миру, не без сопротивления вновь появилось в политической теории государства. Но на это соглашались далеко не все, а о постоянном налогообложении пока и речи быть не могло. Тем не менее войны в Гиени и Фландрии при Филиппе Красивом и его сыновьях внесли немалый вклад в дело приучения населения к королевскому налогу. Дважды — с 1294 по 1304 г. и с 1313 по 1324 г. — к особо строптивым податным людям приходилось взывать почти ежегодно. Но все-таки налог оставался «экстраординарным» средством — это определение он сохранит до конца Старого порядка [16] — на время, пока доходы непостоянны и слишком отставали от потребностей. Еще не закончился период экспериментов, когда ошибок больше, чем удач. Изобретательные чиновники монархии поочередно перепробовали все формы податей: косвенные, в форме налога с продаж, получившие в обиходном языке оскорбительное прозвание maltbte, то есть дурного побора; налоги, исчислявшиеся на основе налоговой ставки, которые должны были составлять пятидесятую или сотую часть состояния, однако исчислявшиеся так грубо, что их применение повлечет за собой катастрофические последствия; наконец, распределяемые налоги, рассчитывавшиеся по хозяйствам, или очагам (feux), откуда их название — подымная подать (fouage), которую мало-помалу заменит талья (taille).

16

Старый порядок — общий термин, обозначающий социально-политическое устройство Франции до 1789 г. (прим. ред.).

Чтобы население согласилось платить налог, его приходилось декретировать только в самый последний момент, когда война уже была объявлена и военные действия вот-вот должны были начаться, что исключало возможность длительных приготовлений. Сборщики сталкивались с активным сопротивлением податных людей, с необходимостью трудных переговоров на предмет сокращения норм, особых соглашений, освобождения от налогов. Сбор был плохо организован и происходил медленно. Как только война заканчивалась, подданные, считая, что опасность миновала, начинали расставаться с деньгами еще более неохотно, а ведь долги короля тем временем выросли. В конечном счете оказывалось, что налог покрыл лишь очень небольшую часть расходов. Нуждающаяся королевская власть поневоле была вынуждена прибегать к уловкам, не обеспечивающим для нее завтрашнего дня, но позволяющим заткнуть самые зияющие дыры. Самая знаменитая, но не самая прибыльная из этих уловок, которую впервые применил Филипп Красивый и которой, испытывая постоянную нужду в деньгах, будут злоупотреблять короли династии Валуа, — это «порча» (remuement) монеты. Имеется в виду вовсе не чеканка фальшивых монет, в которой плохо информированные потомки обвинят врага Бонифация VIII и преследователя тамплиеров [17] . Король всегда объявлял об изменениях, «переоценках», которые намерен внести в монетное обращение, и скрупулезно придерживался пределов, указанных в ордонансах, — он либо произвольно повышал стоимость золотых и серебряных монет (грош, мутоны, экю, «ангелы») по отношению к счетным (ливры, су, денье), в которых должны происходить платежи, либо обесценивал ходовую монету, обязывая чеканить новые с меньшим весом или достоинством при сохранении в счетной монете того и другого прежними. Таким образом, Капетинги и Валуа практиковали девальвацию, частичное и скрытое банкротство, что должно сделать нас более снисходительными к таким же, но большего размаха манипуляциям, которые измышляют наши современные правительства. Фискальная выгода здесь очевидна, хоть и кратковременна. При помощи отчеканенной, часто в большом количестве, монеты король облегчал свое долговое бремя, расплачиваясь в дешевой монете за долги, сделанные в дорогой, — пока его собственные должники, внеся в королевские сундуки обесцененную монету, не сведут для казны прибыль от всей операции на нет. Иногда переоценка могла происходить и по экономическим соображениям: крупная торговля, рост которой не прекращается, требовала для расчетов между ее участниками все больше монет; поскольку запасы драгоценного металла в отсутствие мало-мальски значительной его добычи постоянно убывали, приходилось чеканить монет больше, но с меньшей стоимостью. В течение XIV в. все европейские монеты, даже английский стерлинг, даже папский флорин в большей или меньшей степени подешевеют. Но массовые девальвации, практикуемые французскими королями, часто через очень короткий интервал и вопреки мнению общества, которое постоянно роптало и порой требовало возврата к полноценной монете, — были прежде всего фискальными уловками.

17

Т. е. Филиппа IV Красивого, короля Франции в 1285-1314 гг., который боролся с папой Бонифацием VIII и упразднил орден монахов-рыцарей тамплиеров (прим. ред.).

То, что эти финансовые трудности ослабляли королевство, что фискальные эксперименты последних Капетингов порождали недовольство, самоочевидно. Тем не менее проявлявшееся тут и там сопротивление посягательствам королевских чиновников или их фискальным требованиям не усилилось настолько, чтобы пошатнуть здание монархии, выстроенное с терпением и осмотрительностью. Не нашлось никого, кто бы объединил недовольных, подстегнул сопротивление, попытался обуздать произвол правительства. Духовенство, несмотря на видимость самостоятельности от светской власти и на мощную централизацию монархического типа, которую демонстрировала папская курия, находилась полностью в руках короля: французские клирики выказали свою рабскую покорность, когда Филипп Красивый смело ввязался в борьбу с папством. Разумеется, они лишь неохотно платили десятину, навязываемую сувереном под разными предлогами, с согласия Святого престола или без такового; разумеется, их раздражали нескончаемые посягательства людей короля на их чрезмерные привилегии в сфере юрисдикции. Но они удовольствовались тем, что несколько раз добивались от суверена хартий, гарантирующих полное осуществление церковной юрисдикции, — хартий, на которые королевские чиновники, естественно, не обращали никакого внимания. Настолько, что в 1329 г. на ассамблее в Венсеннском замке Филипп Валуа сможет получить поддержку от своих легистов против самых изощренных знатоков канонического права во Франции, отстаивая ограничения церковной юрисдикции над людьми и вещами и возможность апеллировать к королевскому суду на суды церковные с помощью процедуры, которую вскоре назовут «как при злоупотреблении» (comme d'abus). Отныне привилегии церковного суда (for), столь долго страшившего всех, перестанут как-либо стеснять власть суверена в качестве верховного судьи.

Знать, вместе с духовенством владевшая основной массой земель королевства и остававшаяся верной хранительницей феодального духа, могла бы представлять больше опасности. Это ее интересы больнее всего задевали последние трансформации королевской власти и нововведения ее агентов. Король требовал от нее более строгого выполнения вассальных обязательств в тот самый момент, когда из-за обеднения, вызванного экономической конъюнктурой, повышать расходы ей становилось все трудней. Как и духовенство, она видела, что действия королевских судов непрерывно сужают ее судебные полномочия; запрет на частные войны, при Людовике Святом еще малоэффективный, но со времен Филиппа Красивого контролировавшийся более строго, означал для нее потерю любимого занятия. Однако она не сумела использовать удобный момент, когда со смертью Филиппа Красивого могла бы объединиться в своих действиях со всеми недовольными податными людьми. Лиги, которые к концу 1314 г. она создала в большинстве провинций, даже не помышляли, кроме как на лангедокском Юге, да и то очень недолго, о заключении союзов с большей частью городов, поддержка которых была бы для них драгоценна. За исключением Бретани, чей герцог сам взялся высказать королю свои требования, территориальные князья благоразумно сохраняли нейтралитет. В 1315 г. знать получила от молодого Людовика X [18] , для каждой провинции отдельно, грамоты, подтверждающие ее старинные привилегии, которые тотчас стали мертвой буквой, едва возбуждение улеглось, исключая Нормандию, где короли еще долго будут вынуждены подтверждать Хартию. Из-за отсутствия политического духа у знатного сословия, отсутствия, которое проявлялось во Франции, возможно, сильнее, чем где-либо, и роста у знати кастового чувства, в своих мятежах оно никогда не захочет объединять сил с какими-нибудь горожанами, презирая их за низкое происхождение и завидуя их растущему богатству. А в английской палате общин, наоборот, обнаруживалось тесное сотрудничество между рыцарями графств и представителями бургов, чем отчасти объясняется различие в структурной эволюции обоих государств.

18

Людовик X Сварливый — король Франции в 1314-1316 гг. (прим. ред.).

Наконец, это сопротивление, во главе которого не смогло встать ни духовенство, ни знать, не имело и органа для своего выражения. Конечно, Филиппу Красивому как раз в 1308 г., в самый разгар тамплиерского скандала, удалось созвать вместе баронов, прелатов, уполномоченных религиозных общин и городских коммун, потребовав от них поддержать его политику; некоторые историки, смело предвосхищая события, увидели в этой ассамблее первые Генеральные штаты французской монархии. Но это чрезвычайное собрание представителей нации не имело иной задачи, кроме как одобрить без обсуждения выслушанные речи. Не формулируя наказов, не обсуждая вопроса субсидий, не выражая никакой политической воли, собрание не могло претендовать на контроль над королевской властью, не подчинявшейся законам обычного права и не ведавшей никакого другого. С другой стороны, известно, что оба последних Капетинга не раз созывали местные и общие собрания баронов и нотаблей, прося то уладить вопрос наследования трона, то одобрить какие-то важные решения, а порой и выделить деньги. Ни о составе, ни о решениях этих ассамблей мы ничего не знаем. Не похоже, чтобы при Филиппе V или Карле IV [19] они хоть намеком выразили какое-то несогласие или малейшее желание контролировать правительство короля; если бы они осыпали его яростными упреками, отголосок этого наверняка дошел бы до ушей хронистов, которые не сочли нужным уделить много внимания этим собраниям. Чтобы участники собраний могли помыслить о призыве к реформам, прежде должен был прочно утвердиться принцип одобрения налога представителями податных людей. А этого еще не было, потому что сам налог пока оставался экспериментальным новшеством, столь же плохо обеспеченным, как и мало оцененным страной.

19

Карл IV — король Франции в 1322-1328 гг. (прим. ред.).

Итак, несмотря на некоторые несовершенства в политических или административных структурах, несовершенства, которые были бы опасны, если бы их не ведали и другие христианские государства, Филипп VI Валуа в 1328 г. унаследовал могущественное королевство и прочную власть.

II. АНГЛИЯ В 1328 г.

Многими чертами своей социальной и политической организации и монархических институтов Англия XIV в. напоминала Францию. Чтобы избежать скучных повторов, мы ограничимся рассмотрением того, что более различало, нежели сближало оба королевства.

Страна, где правила французская по происхождению, по брачным союзам и по вкусам династия — Плантагенеты, не обладала ни размерами, ни богатством страны, чьи судьбы до сих пор направляли суверены из дома Капетингов. Несмотря на недавно возникшие, но в очень малой степени удовлетворенные амбиции, английский король контролировал далеко не всю площадь Британских островов. Над королевством Шотландия английские короли веками имели номинальный сюзеренитет, но Эдуард I забрал себе в голову, что надо сделать его реальным, и применил точно такие же методы, как Капетинг в Гиени или во Фландрии. Сначала он поддержал суверена, которого выбрал сам, а потом присвоил маленькое северное королевство. Но десять лет почти непрерывной войны (1296-1307 гг.) принесли Плантагенетам лишь мимолетный успех. Когда рыцари Эдуарда II были разбиты шотландскими горцами при Бэннокберне в июне 1314 г. — точно так же двенадцать лет назад фламандские ополченцы перебили французскую знать при Куртре — независимость Шотландии стала реальностью; графствам, расположенным вдоль границы, или border, — Камберленду, Нортумберленду, Дарему — эта независимость принесла лишь разорения, связанные с регулярными набегами вражеских отрядов. Ирландия, в принципе завоеванная при Генрихе II [20] , периодически возвращала себе независимость. Наместникам короля удалось принудить к повиновению лишь некоторые ее восточные территории вокруг Дублина, а также южные — в окрестностях Корка и Уотерфорда. Во всех остальных местах вожди кельтских кланов, особенно сильные в Конноте и Ольстере, или некоторые знатные английские роды, издавна укоренившиеся здесь, — за что их называли англо-ирландскими, — презирали их власть. Из всех территорий на острове за пределами собственно Англии покорён был только Уэльс — при Эдуарде I, после тяжелых войн, и сделан княжеством, судьбы которого теперь направлял старший сын короля. Восстания в Уэльсе, возможность которых все еще не исключалась, были уже не страшны навязанной ему беспощадной английской администрации. В этих, довольно тесных, пределах Англия оставалась сравнительно бедной и малонаселенной. Освоение ее земель, поздно начатое при англо-нормандских суверенах [21] и тормозившееся периодическим возвратом к политической анархии, не позволило ей достичь того уровня процветания, какого добились некоторые особо благополучные регионы на континенте. Ее редкому населению всегда хватало ограниченного количества епархий, и новых не потребуется вплоть до XVI в.: четырнадцать в провинции Кентербери, три в Йорке и четыре уэльских епископства умеренных размеров. Поскольку интенсивного развития городов не было, население страны, вероятно, составляло немногим более пяти миллионов человек — едва треть от населения Франции. Такая же архаичность наблюдается и в землепользовании: крупные владения, или маноры (manoirs), которые обрабатывали держатели сеньора, трудясь на барщине, легче, чем во Франции, выдержали демографический подъем; обширная распашка целинных земель, начатая только в XIII в., была, похоже, предпринята скорее в пользу и по инициативе сеньоров, чем ради раздела этих земель между держателями-цензитариями [22] , почему и повлекла за собой временное укрепление барщины и сервильного положения крестьян, вилланства (villainage), особенно в хозяйствах монастырей, капитулов и епископов; в других местах, напротив, происходило смягчение барщины, ее коммутация в денежный оброк. Впрочем, землю обрабатывали только в самых богатых владениях. Огромные пространства меловых холмов Кента и Суссекса, обширных ланд Пеннинских гор, малопригодные для земледелия, использовались для экстенсивного овцеводства, придававшего английской сельской местности своеобразие и приносившее стране главное экспортное богатство — шерсть, в которой нуждались в первую очередь нидерландские мастерские. Овцеводство, или sheep-farming, в цистерцианских хозяйствах Йоркшира достигло такого уровня совершенства, что на континентальных рынках английскую шерсть по праву считали лучшей в Европе.

20

Генрих II Плантагенет — граф Анжуйский с 1151 г., граф Нормандии с 1150 г., герцог Аквитании с 1152 г., король Англии в 1154-1189 гг. (прим. ред.).

21

Англо-нормандские суверены — короли Англии из династии герцогов Нормандии, правившие в 1066-1135 гг. (прим. ред.).

22

Цензитарий — держатель земли, выплачивавший за нее ежегодный денежный оброк (ценз) (прим. ред.).

В отсутствие всякой промышленности, работающей на экспорт, — лишь в конце XIV в. на континенте начнут распространяться кое-какие изделия островных ремесленников, например, алебастровые рельефы, — города, в том числе и порты южного и восточного побережий, сохраняли небольшие размеры. В университеты Кембриджа и Оксфорда — впрочем, последний прославился ученостью преподавателей-францисканцев — европейские студенты не валили толпой, как в Париж. Единственный значительный центр — Лондон, сам по себе пока что и еще на века состоящий только из Сити, расположенного к северу от Темзы, к которому недавно добавились соседний бург Вестминстер, нечто вроде административной столицы, и построенные вдоль Стрэнда — дороги, соединяющей оба города, — изящные дворцы сеньоров, имел намного меньше населения, чем французская столица. Его могущественные и склочные цеха ограничивали свою активность внутренней торговлей. Во всех остальных сферах хозяйничали иностранцы, которые в этом веке еще довольно долго будут сохранять свое положение, пока возрастающая ксенофобия однажды не лишит их монополии в пользу моряков и негоциантов-аборигенов. Как и во всех остальных местах, денежные операции вели итальянцы, но атлантическую торговлю обеспечивали почти одни гасконцы; значительными привилегиями пользовались фламандцы, брабантцы и прежде всего ганзейцы, имея здесь процветающие колонии, вызывавшие зависть местного населения.

Политическая организация обнаруживала, как и во Франции, смесь архаических черт, отражающих еще преобладавший феодальный дух, и сильных монархических институтов, предвосхищавших государство нового времени. Но поскольку эти институты были организованы раньше, чем в королевстве Капетингов, дольше развивались и поэтому были прочнее и лучше воспринимались населением, они сообщали королевской власти и ее агентам, в чьи обязанности входило дать почувствовать эту власть, такую уверенность и такие гарантии, как, может быть, нигде в Европе. По любопытному контрасту это королевство со столь прочными административными основами периодически погрязало в неслыханной по накалу политической борьбе, в которой сплоченное и единое баронство, правда, не столь богатое, как во Франции, противостояло лично королю и требовало для себя контроля над чиновниками и ведением дел в стране.

Англия как таковая делилась примерно на сорок графств, или шайров (shires), самого различного размера. Это были чисто административные округа, а не феодальные владения, как во Франции. Если знатный барон носил титул графа, это не значило, что он владеет территорией соответствующего графства. Фьефы, то есть маноры или посты, высшей аристократии, несомненно могущественной, еще со времен нормандского завоевания были разбросаны по разным областям и никогда не образовывали обширных доменов, принадлежащих одному владельцу. Во все эти раздробленные владения проникали королевские агенты, не встречая эффективного отпора. Единственное исключение из этого правила — «палатинаты» (palatinates), привилегированные территории, где не действовали brefs — королевские приказы, куда не было доступа чиновникам монарха, где были почти независимые канцелярия и суды. Но из двух еще существовавших палатинатов одно, графство Честер, близкое к уэльской границе, с пресечением графской династии было включено в королевский домен, а второе, на севере, попало в руки епископа Даремского. В 1351 г. Эдуард III возведет в ранг палатината графство Ланкастер ради своего кузена Генриха Ланкастера, дав ему титул герцога, правда, без права наследования, а со смертью этого барона повторит пожалование для зятя последнего и своего младшего сына — Джона Гонта. Вне пределов палатинатов существовало множество территорий под сеньориальной юрисдикцией, принадлежавших светским или церковным сеньорам и называемых «вольными» (franchise), которыми владельцы ревностно дорожили, но существование которых давно лишили смысла королевские чиновники, изымая дела, которые могли входить в сферу интересов короля, и беспрепятственно внедряя право апелляции к королевским судам. Сутяжнический дух англо-нормандцев, их ярко выраженное пристрастие к юридическим спекуляциям породили формалистические и запутанные законы, на которые опирались органы королевской власти, представлявшие суверена в качестве верховного судьи. Малейшее нарушение порядка, расцениваемое как нарушение королевского мира, влекло за собой возбуждение дела, где король как потерпевшая сторона мог требовать от своих судей примерного наказания преступников; в результате этого Англия с давних пор усвоила понятие, чуждое людям средневековья, — понятие прокуратуры, которая могла действовать, не нуждаясь в жалобе, направленной частными лицами.