Столетняя война

Перруа Эдуард

Но одна лишь устойчивость институтов не объясняет популярности режима. Она формирует его основу, но не вдыхает в него душу. Престиж Людовика Святого не зависел от органов управления и суда, парламентов, иерархии функционеров. Если Карл VII и Людовик XI командовали целыми армиями чиновников, это не обязательно значит, что им повиновались лучше, чем святому королю. Бесценная поддержка, которую они получили как наследие Столетней войны, была поддержкой со стороны национального чувства, которое отныне и веками будет кристаллизоваться вокруг особы суверена: эта преданность монархии сильней, чем была феодальная верность в любой период прошлого. Чувство, о котором мы говорили, на заре XV в. было еще очень нестойким, а в момент заключения договора в Труа, казалось, угасло совсем. Однако вскоре жизненный опыт народа возродил его и дал ему вызреть. Для того чтобы совершилась эта нравственная трансформация, ярких примеров которой на последней стадии войны можно обнаружить тысячи, хватило многократных набегов врага, нескончаемых рейдов рутьеров и прежде всего длительной оккупации некоторых провинций. Народ — ведь о нации говорить еще слишком рано? — близко узнал и возненавидел чужеземца, потому что чужеземец поселился в его доме: во всей мировой истории нет примера, чтобы военная оккупация способствовала достижению согласия между победителем и побежденным. Отсюда эти новые слова, звучащие до странного современно, которые были в ходу в окружении буржского короля. Подданные, оставшиеся верными Карлу, были «истинными французами», добрыми французами, а остальные — «французами-ренегатами», «английскими французами»: так интуиция сердца клеймила измену вопреки всем юридическим аргументам, какие можно было привести в ее пользу. Что значила фикция законного династического наследования, сохранение французской администрации по сравнению с присутствием иностранных солдат, которые говорили на чужом языке, отличались чуждыми нравами и, несмотря на все предосторожности, вели себя как завоеватели?

Итак, возникшее в негативной форме — в виде всеобщей ненависти к иноземному захватчику — это национальное чувство позволило достичь позитивного результата — преданности подданных своему легитимному суверену. Верность монарху, столь крепкая уже в последний век Капетингов, лишь усилилась среди несчастий и руин. Ее укрепляли и заявления легистов, старавшихся возвеличить суверена, подтверждая его достоинство короля всей Франции. На аргументацию договора в Труа, согласно которой Карл VII был лишен наследства, они ответили новой теорией короны, предвосхитившей теорию государства нового времени. Корона, то есть совокупность домениальных владений, феодальных прав и королевских прерогатив, которыми пользуется суверен, по их теории становится неотчуждаемым наследством, которое монарх только хранит, как он уже ранее охранял закон и наделял судей правом вершить суд. Общественное право отделяется и приобретает отличия от частного. Тем самым король как слуга народа приобретает неоспоримый авторитет, усиливающий исконное благоговение перед монархом, столь распространенное уже при последних Капетингах. В этом отношении, как и во многих других, юридические теории — отражение перемен в народном чувстве.

Монархия становилась тем сильнее, делаясь олицетворением и символом нации, что никакая организованная оппозиция отныне не могла опереться на имущие классы. Мы уже отмечали крайнее обеднение знати, постепенное исчезновение самых дорогих ей привилегий под совместным натиском экономических нужд и монархической бюрократии. Чтобы сохранить свое положение, ей оставалось лишь одно средство — пойти на службу к королю или принцам. Именно она формировала ядро постоянной армии, претендовала на административные должности в надежде, может быть, приобрести положение при дворе или в Королевском совете. То есть она начинала приручаться. Если в какой-то области она пойдет за принцами, поднявшими мятеж, то не столько ради борьбы с сувереном, сколько продавая свои услуги патрону. В таких случаях чаще всего будет достаточно умелой раздачи милостей, чтобы заставить мятежников разбежаться и привлечь их на службу королю.

Духовенство оказалось теперь еще более зависимым от власти монарха, чем знать. Оно надеялось воспользоваться поначалу схизмой, потом — распрями на соборе, чтобы избавиться от римской опеки, вернуть «свободы» галликанской церкви, освободиться от бремени папских налогов. Карл VII в целом поддерживал его требования, советовался с ним на часто созываемых ассамблеях, какую позицию занять в отношении собора. Буржская ассамблея 1438 г. утвердила некоторые декреты Базельского собора, отменила аннаты [128] , восстановила свободу избрания настоятелей, однако не отказала папе во всякой духовной власти над клиром. Ее решения были обнародованы в форме Прагматической санкции — учредительной грамоты галликанской теории. Но порывать с Римом не входило в намерения короля; когда Базельский собор, упорствуя в мятеже, вызвал новый раскол, Карл отказался признать антипапу Феликса V — бывшего герцога Савойского Амедея VIII — и с 1446 по 1449 г. активно добивался отречения самозванца и подчинения собора власти Рима. Тем более он не желал позволить французской церкви иметь автономное самоуправление. Как при обоих «отказах от повиновения» в 1398 и в 1407 гг., вся власть, которой лишали папу, переходила к королю. Прагматическая санкция позволяла каноникам избирать своих высших должностных лиц, но обязывала их учитывать «благожелательные просьбы» светской власти. Она избавляла духовенство от большей части римских налогов — но с тем, чтобы сильнее подчинить его королевскому фиску. На практике этот ордонанс нашел мало применения: Карл не отказывался ни обращаться к Риму с просьбами, ни принимать от курии предварительные взносы за бенефиции, когда они были выгодны для его протеже. Он противился папским решениям, только когда они задевали интересы его монархии. В каждом соглашении или конфликте последнее слово почти всегда оставалось за монархом. В большей мере, чем когда-либо, епископат и высшие церковные сановники набирались из числа советников короля, его близких или приверженцев; он был уверен в их послушании, еще более рабском, чем в прошлом.

128

Аннаты — единовременный налог, поступавший в казну папы Римского, за передачу духовному лицу церковного бенефиция — должности и связанных с ней доходов (прим. ред.).

Есть однако препятствия для осуществления королевской власти, которые с годами могут стать еще опаснее. Гражданская и внешняя война оживила национализм в провинциях, который то в одном месте, то в другом заглушал чувство преданности монархии. Некоторые провинции лишь с неохотой признали владычество Карла Победоносного. Нормандия, при всех ее ярых антианглийских настроениях, дорожила своими провинциальными привилегиями, своей судебной автономией, роптала против королевских налогов, навязанных извне, требовала подтверждения Хартии нормандцам. Она бы охотно согласилась принять власть удельного князя, который бы оказал сопротивление централизаторским устремлениям монархии. Людовик XI поймет это на собственном горьком опыте, когда заговорщики из Лиги Общественного блага [129] потребуют от него уступить Нормандию жалкому Карлу Французскому, а ее население вопреки воле короля пустит к себе бретонские контингенты. Еще более строптива Гиень; вся гасконская знать, так ревностно воевавшая на стороне англичан, была недовольна укротившим его королем. Придется ждать следующего века, чтобы ее капитаны и авантюристы пошли на королевскую службу. За пределами домена противодействие проявлялось еще сильнее. В Анжу, в Бурбонне население прежде всего хранило верность своим принцам, а уж потом подчинялось королю. Бретань довольно открыто следовала своим привычкам к автономии; ее герцоги, пока верные вассалы, тем не менее вели свою церковную политику, свою дипломатическую линию без оглядки на политику суверена. Когда коннетабль Ришмон в 1448 г. наследовал своим племянникам и стал герцогом Артуром II, он принес оммаж Карлу VII стоя и с мечом на боку, отказываясь преклонить колено, что означало бы признание им тесной ленной зависимости. Двух поколений бургундского владычества хватило, чтобы привить некоторым провинциям, например Артуа, страстную преданность их герцогу; они будут противиться всем королевским начинаниям, слепо повиноваться своим чужеземным господам, будь то австрийцы или испанцы, и придется ждать завоеваний Людовика XIV, чтобы их жители вновь ощутили себя французами.

129

Лига Общественного блага — коалиция крупных феодалов, недовольных политикой французского короля Людовика IX, расширением королевских прерогатив, налогового гнета, ущемлением прав знати, возросшей ролью зажиточных горожан в управлении королевством. Восставшие феодалы объявили, что действуют во имя «общего блага», откуда и название коалиции. В Лигу входили герцоги Бретонский, Алансонский, Бургундский, Лотарингский, Бурбонский, графы Сен-Поль и Арманьяк, сир д'Альбре. Во главе недовольных встал брат короля Карл. Битва при Монлери под Парижем (16 июля 1465 г.) не принесла ощутимого успеха ни одной из сторон. Но Людовик сумел выгадать время и заключить с каждым из мятежников отдельный договор (прим. ред.).

Таким образом, провинциальный национализм стал опорой для опасных действий принцев — угрозы, от которой государство пока не сумело себя оградить. Цели не изменились. Вопрос стоял все так же: останется ли король независимым и сильным или воцарится «полиархия» магнатов, алчных до власти и денег, которые будут его контролировать в своих интересах. Под альтруистическими заявлениями уже можно различить их эгоистические амбиции. Облегчить страдания народа путем снижения налогов, обуздать произвол королевских чиновников, потребовать созыва Штатов — вот программа, которую они провозглашали, чтобы настроить общество в свою пользу. Требования неверских заговорщиков в 1442 г. предвосхитили Лигу Общественного блага. Но, пока был жив Карл VII, они не отваживались вновь объединиться. Сурового наказания, которому подвергся в 1455 г. граф Жан V д'Арманьяк, чьи земли заняли королевские войска, образцового процесса герцога Алансонского (он оказался вновь замешан в преступном сговоре с англичанами и за это приговорен к смерти, а потом помилован и заключен в темницу замка Лош) хватило, чтобы смирить их нетерпение. Особенно они ждали, чтобы восстать, разрыва между королем и его бургундским кузеном, считая его неминуемым.

Ведь всем казалось, что Филипп Добрый просто предназначен на роль вождя коалиции принцев. Под его властью Бургундское государство достигло вершины своего могущества. Удачные стечения династических обстоятельств, умело вызванные или использованные, отдали ему в руки нидерландское наследство Виттельсбахов, а также могущественное Брабантское герцогство. В Люксембурге он оттеснил, не без труда, последних представителей Чешского дома; рейнские князья были его клиентами. Его бастарды или его кузены занимали троны правящих епископов Утрехта и Льежа. Этот собиратель земель правил обширным и богатым доменом, простиравшимся от Соммы до Фрисландии, от Ла-Манша до Мозеля. Этой мозаике княжеств пока недостало единства, которое могли бы ей придать лишь сильные центральные институты. Но оно уже намечалось, особенно в финансовой сфере, и после 1450 г. Брюссель уже выступал в роли столицы Нидерландов. Почти все территориальные приобретения герцога были сделаны за счет Империи. Однако из этого не следует, что Филипп стал немецким князем. По отношению к германской державе он сохранял позицию высокомерной независимости, отказываясь выразить в действиях вассальную связь, подчиняющую его бесцветному Фридриху III Габсбургу. Когда в 1447 г. император, чтобы получить его помощь против швейцарцев, предложил ему поднять в ранг королевства некоторые земли, которыми герцог владел за Шельдой, например Фрисландию или Брабант, Филипп заломил за свое согласие на такой дар непомерные требования: это королевство включит в себя все его имперские домены, кроме того, как его король он будет иметь сюзеренитет над всеми рейнскими или лотарингскими княжествами, которыми не владеет непосредственно. Если он не хотел укреплять связи с Империей, так это потому, что его взгляд был постоянно обращен к Парижу, где правили его предшественники. Имперские владения, в которых он умел сохранять абсолютную власть, послужат ему лишь резервуаром, откуда он будет черпать силы для реализации своих французских амбиций.

А король Франции вовсе не жаждал удовлетворять самые далеко идущие из этих амбиций и не подпускал бургундского кузена ни к каким французским делам. Некоторые статьи Арраского договора, которые были особо важны для герцога, так и не воплотились в жизнь: исполнители убийства в Монтеро остались безнаказанными, душа Иоанна Бесстрашного не нашла поддержки в благочестивых учреждениях, которые Карл обещал основать в его память; чиновники монархии продолжали рассматривать Бургундию и Артуа как фьефы короны, бесцеремонно орудовали там, фиксировали апелляции к Парижскому парламенту. В 1451 г. король воспользовался восстанием гентских ремесленников, чтобы потребовать от Филиппа — впрочем, безуспешно — возвращения городов на Сомме, не предлагая даже обусловленной компенсации. Весь поглощенный подготовкой к великому крестовому походу против османов, которой он, как верный преемник прожектеров-Валуа занялся с 1454 г., герцог Бургундский видел, что Франция ускользает из его рук; хуже того — он опасался, что враждебность короля, растущая с каждым днем, перейдет в открытую войну; он даже уже не был уверен, что в этом поединке с монархией непременно одержит верх. В 1456 г. ему представилась возможность обеспечить себе лучшее будущее, взяв реванш за прошлые унижения. Дофин Людовик, изгнанный из Дофине отцом, которого вывели из себя его преступные интриги, просил убежища на бургундской территории. Филипп колебался, принимать ли его: он не желал провоцировать неравную войну. Если в конце концов он поселил того в Женаппе, в Брабанте, то прежде всего затем, чтобы тот позже дал ему в Париже место, какое некогда занимал Иоанн Бесстрашный.

Отныне изгнанник и его хозяин с нетерпением будут ждать смерти короля, которая даст каждому из них богатство и власть. Из всех опасностей, угрожающих возвращенному и воссоединенному королевству, гипотетическая бургундская угроза была опасней всех для его непосредственного будущего.

III. АНГЛИЯ АЛОЙ И БЕЛОЙ РОЗЫ

Опасность была бы еще серьезней, если бы Англия могла возобновить борьбу и, вступив в союз с недовольным Бургундцем, поставить под вопрос все результаты, достигнутые Валуа. После 1453 г. предполагать такую возможность в самом ближайшем будущем было отнюдь не бессмысленным, хоть в реальности при Людовике XI она и не осуществилась. Для традиционной историографии характерен упрощенческий подход: мол, Англия Генриха VI была истощена неудачами на континенте, а гражданская война, охватившая ее на целое поколение, стала неизбежным следствием ее военных неудач. Все как раз наоборот: потенциально королевство Ланкастеров все еще представляло угрозу. В глазах христианской Европы и, что еще важнее, в его собственных глазах оно морально выросло в ходе борьбы. Память о давних победах здесь была живее, чем о недавних поражениях. Общественное мнение, как ясно говорят и прошения в парламент, и комментарии хронистов, постоянно помнило об эпопее Генриха V, всегда становясь на сторону того, кто обещал возобновить войну и вообще поощрял опасные реваншистские настроения. В этой борьбе англичане осознали свою силу, о которой век назад еще не ведали. Кроме того, их национальная сплоченность укрепилась благодаря языковому единству, теперь уже прочно утвердившемуся. Аристократия, администрация и даже двор, несмотря на брачные союзы суверенов, мало-помалу отвыкли от французского; Екатерина Французская, а после Маргарита Анжуйская здесь выглядели иностранками, говорящими на чужом языке и неспособными понять английского менталитета. Уже в ходе долгого царствования Эдуарда III суды почти перестали вести дебаты на англо-нормандском жаргоне. При Генрихе IV ведомство малой государственной печати начало составлять некоторые акты на национальном языке; французский понемногу исчезал — до такой степени, что секретари уже не умели его использовать. После 1450 г. для выпуска редких актов, которые все еще составлялись на вражеском наречии, приходилось привлекать специальных чиновников, еще оставшихся от нормандской администрации, которых называли «секретарями французского языка».

Материальное истощение страны было намного меньшим, чем во Франции. Когда-то народ обложили непосильными налогами, от которых он в конце концов избавился, ускорив тем самым финальную катастрофу. Но численно он уменьшался разве что от эпидемий. С концом войн, облегчившим лежавшее на трудящихся классах налоговое и военное бремя, прогресс в экономике, ощутимый уже в течение двух поколений, быстро принял ярко выраженный характер. Это успешное развитие затронуло даже аграрную сферу, традиционно более тяжелую на подъем, более туго поддающуюся нововведениям. Здесь довольно быстро сумели восполнить потери, нанесенные периодическим возвращением чумы; лишь в некоторых областях остались какие-то разоренные войнами земли, отчего эти области несколько раз освобождались от налогов, — прежде всего это относится к графствам на границе с Шотландией. В других местах положение держателей быстро улучшалось; манориальная эксплуатация, столь архаичная на заре Нового времени, окончательно исчезала в результате дробления или трансформации сеньориального домена. Индивидуальное или коллективное освобождение вилланов, умелое назначение выкупов свели на нет отработки и сделали крепостное состояние пережитком — столь же редким, сколь и анахроничным. В результате росло благосостояние свободных держателей, бравших землю в долгосрочную аренду — копигольд. Сеньоры, получатели земельной ренты, были не в убытке от этой трансформации. Им не терпелось повысить доходность своих земель: почти повсюду они пытаются уничтожить право выпаса скота на общинных землях или на убранных полях, где обычно пасся бродящий без присмотра скот довольно низкого качества, вернуть себе самые богатые общинные угодья, приумножить и огородить засеянные кормовыми травами луга, осушить болота. Это так называемое движение огораживаний, которое достигнет апогея при последних Тюдорах [130] и сделает характерным для английского ландшафта то чередование лугов и лесов, какое отличает его и поныне. Все это происходило не без затруднений: немало забот земельным собственникам приносили политические смуты, нарастание беспорядка, неурожаи — множество живых и колоритных свидетельств этого можно найти в переписке семьи Пастонов, мелкопоместных дворян из Норфолка. Но она же показывает значимость и жизненную силу сельского хозяйства, от которого еще в большой мере зависело благосостояние нации.

130

Тюдоры — династия английских королей, которые правили с 1485 по 1603 г. (прим. ред.).