Столетняя война

Корнуэлл Бернард

Он услышал, как монастырские ворота с грохотом захлопнулись, а затем с глухим стуком на свое место встала задвижка. Почти стемнело, и монастырские постройки чернели на фоне слегка освещенного неба, на котором загорались первые звезды.

На крюке между двумя каменными домами, в которых, возможно, спали, монахи, горел факел, а еще два ярко светили у главной лестницы.

Мощеная улица шла через все аббатство, а в дальнем его конце, где в высокой стене находились другие ворота, всё ещё открытые, Томас заметил группу оседланных лошадей и четырех вьючных пони, которых держали слуги.

Он спешился и повернул в сторону лестницы аббатства, где искрили и мерцали фекелы, к открытой двери, через которую доносилось пение монахов, низкие и прекрасные звуки, глубокие и ритмичные, как приливы и отливы морских волн.

Он медленно поднимался по ступеням, его взору постепенно представало внутреннее убранство здания, величие ярких свечей и фресок на каменных стенах, резных колонн и сияющих алтарей.

Так много свечей! И длинный неф, заполненный поющими коленопреклоненными монахами в черных сутанах с капюшонами, и теперь звук внезапно показался Томасу угрожающим, как будто нарастающий прилив вдруг превратился в высокую и опасную волну.

Он смог различить слова, когда вступил в освещенное свечами пространство, и узнал псалом.

– Quoniam propter te mortificamur tota die, - пели мужские голоса, вытягивая длинные слоги, - ‘aestimati sumus sicut oves occisionis.

– Что это такое?
– прошептала Женевьева.

– "За Тебя умерщвляют нас всякий день, считают нас за овец, обреченных на заклание", - тихо перевел Томас.

– Мне это не нравится, - нервно сказала она.

– Мне только нужно поговорить с аббатом, - ободрил ее Томас.
– Подождем, пока закончится служба.

Он взглянул на высокие хоры, где смог лишь разглядеть высокую стену с изображением Христа в Судный день. С одной стороны от него грешники падали в пламя ада, их ряды, к удивлению Томаса, состояли из священников в сутанах и монахах в рясах.

Чуть ближе, в нефе, находилось изображение Ионы и кита, которое потрясло Томаса, уж больно необычным оно было для такого далекого от моря монастыря, и напомнило о том, как отец рассказывал ему это притчу и как мальчишкой он спустился на галечный пляж в Хуктоне и всматривался вдаль в надежде увидеть кита, способного проглотить человека.

Напротив Ионы, наполовину в тени колонн, была еще одна фреска, и Томас понял, что она изображала Святого Жуньена. На ней был нарисован монах, преклонивший колена на кусочке свободной от снега земли и смотрящий вверх, на руку с мечом, протянутую к нему с небес.

– Вот оно!
– произнес он зачарованно.

Монахи, стоящие в глубине нефа, услышали его и большинство обернулось, увидев Женевьеву и Бертийю.

– Женщины!
– встревоженно прошипел один из монахов.

Второй поспешил в сторону Томаса.

– Пилигримы могут входит в церковь лишь между утренней молитвой и полуденной, - воскликнул он с негодованием, - но не сейчас! Уходите, все вы!

Робби, Кин, сир Роланд и три гасконца последовали за Томасом в церковь, и негодующий монах простер свои руки, как будто пытаясь выгнать их всех.

– У вас мечи!
– запротестовал монах.

– Вы должны уйти!
– еще несколько монахов обернулись, и пение было прервано недовольным ворчанием, а Томас вспомнил слова своего отца о том, что группа монахов может быть более пугающей, чем банда разбойников.

– Люди думают, что они лишь кастраты и слабаки, - сказал тогда отец Ральф, - но это не так, Богом клянусь! Они могут яростно драться!

Эти монахи были готовы сражаться, и там их насчитывалось по меньшей мере две сотни. Должно быть, они рассчитывали, что ни один воин не посмеет вытащить меч в монастыре, и ближайший к Томасу монах, по-видимому, верил в это, потому что пихнул Томаса в грудь своей мускулистой рукой как раз в тот момент, когда на высоком алтаре зазвонил колокол.

Он звонил яростно, звук был подкреплен ударами посохов по каменному полу.

– Пусть они останутся, - прорычал властный голос.
– Я приказываю им остаться!

Последние слова песни унеслись вдаль и затихли. Монах по-прежнему держал руку на груди Томаса.

– Убери ее, - тихо произнес Томас. Монах враждебно посмотрел на него, и Томас схватил руку. Он отвел ее назад с силой, которую получил, оттягивая тетиву боевого лука.

Монах сопротивлялся, его глаза расширились от страха, когда он почувствовал силу лучника. Он попытался выдернуть руку, и Томас согнул ее сильнее, пока не почувствовал, как ломаются кости запястья.

– Я велел тебе убрать ее, - сказал он.

– Томас!
– ахнула Женевьева.

Томас посмотрел на высокий алтарь и увидел стоящую там фигуру, крупного человека, закутанного в красное, высокого, тучного и повелевающего. Пилигримов привел сюда кардинал Бессьер. И он был не один. На краю нефа находились арбалетчики, и Томас услышал, как щелкает взведенная тетива. Там была по меньшей мере дюжина лучников, все в ливреях с зеленым конем на белом поле, а с ними и латники, а рядом с кардиналом, на верхних ступенях алтаря, стоял граф Лабруйяд.

– Ты была права, - тихо произнес Томас.
– Мне следовало взять с собой лучников.

– Приведите их сюда!
– приказал Бессьер. Кардинал улыбался, и это было неудивительно, ведь враги сами пришли прямо в его руки и теперь полагались на его милость, а у кардинала Бессьера, архиепископа Ливорно и папского легата при французском престоле, не было милости.

Отец Маршан, высокий и мрачный, стоял чуть позади кардинала, и Томас, протиснувшийся к нефу между монахами, расступившимися, чтобы позволить им пройти, различил еще больше латников в затененных углах.